“Проповедники ложного учения говорят, что нет воскресения плоти; ибо невозможно, чтобы она, подвергшись тлению и разрушению, восстановилась в том же виде.”
А красота у Вас — готический пейзаж. Жаль, дальше на рифму не хватило начитанности и привычки красиво говорить. Произнес бы сотню комплиментов, соткал бы из слов своих, похожих больше на что-то броское и серое, обычное, стихи, но не поэт вовсе, не литератор великий и явно не писатель прошлых веков, пусть с историей Пенаконии знаком достаточно для того, чтобы рассказать событие-другое с далеко не самым счастливым концом. — Мне больно. — А Вас теперь не учат терпеть? Человеческое тело, порой, излишне хрупкое. До хруста костей, до рваного вздоха, потому что Сандей с подобной работой уже позабыл о том, что такое вальс, а Галлахер за пояс цепляется мертвой хваткой, когда скрипка начинает песнь. — Ты похудел. Работа совсем доконала? — Не твое собачье дело. И нет в ответ злости, нет хмурых бровей или чего-то иного, как отреагировал бы нормальный человек. Только усмешка, кривая, одним уголком, потому что об обычной улыбке он давно забыл. Бокалы с позолоченными ножками, пустые белые тарелки и искусственные цветы в прозрачной вазе — почти воссозданная картина того “идеального”, что где-то там гулко в душе бьется, за слоем беспамятства, выпивки и пачки старых добрых сигарет. Для полноты всего остается лишь улыбка на лице напротив, но Сандею всегда было сложно угодить. Шаг, еще один, третий — Галлахер руку к мятой белой рубашке прижимает крепко, ни на секунду не желая отпускать. Сплетает воедино свои, покрытые шрамами и мозолями пальцы другой руки, с тонкими и изящными чужими в крепкий замок. Удел диковинных птиц всегда таков: в клетке сидеть и не высовываться за ее пределы. Голову склонять покорно, ошибки собственные — и плевать, что они не принадлежат конкретно Сандею — принимать, не роняя более ни слова. Вот только каждый член семьи — человек несказанно гордый и упрямый. Особенно этот, что даже сейчас хмурит светлые брови и глядит исподлобья на Галлахера как на самое ужасное создание в своей жизни. Ах, да. Сестра. Быть может, потому его губы от злости искусаны, а слова — колкие как терновник, впивающийся в голову: холодный металл вперемешку с драгоценными камнями, правда, тоже искусственными, и тонкими цепочками, бережно вплетенными в светлые волосы? Целый мир, так точно выстроенный, летит к чертям. И его король, ныне на гибель обреченный, вовсе не сопротивляется, как должно быть. Галлахер запомнил кое-что: Семья всегда учит мириться и терпеть. Ломаться, как стебли стеклянных цветов, биться о каменный пол, но все равно продолжать верить в то, что сотню осколков можно собрать воедино. Так и с Сандеем, с поломанными крыльями. Наверняка ведь даже не замечает уже этой ноющей боли. — Ну, что ты. Аккуратнее нужно. Галлахер губами прижимается к алой капле, стекающей по лбу. Мажет легким поцелуем, небрежно-красным, по бледной коже совершенно беспечно и некрасиво. Что же, если кто-то рожден для того, чтобы создавать красивое и правильное, то определенно должен быть тот, кто все это испортит и разрушит голыми руками. Все построенное на лжи, искусственный перфоманс, по ценности не превосходящий рубины в терновнике, рано или поздно должен сгинуть. Мечты, как и кошмары долго не живут. Хрупки ровно также, как люди, вот только Семья почти отчаянно желает это скрыть. — Детективом себя возомнил, да? Философом? — Да брось, мне далеко до вашего “общества”. Я всего-то хочу показать жителям, как все вы, погрязшие во власти, отвратительны. Сандей зубами впивается в губы до крови от очередного шага. Ноги дрожат, в них будто бы сотня шипов втыкается, а выкованные ботинки — все равно что долгая, мучительная пытка, постепенно превращающая все то, что находится ниже колена — в полотна Эжена Делакруа, в тот благородный красный, какой художник обычно набирает на кисть. Вот только Галлахер — не человек искусства и позволяет этим медленным ручьям окроплять пол вместо белых листов. Шаг, еще один, третий — Сандей не выдерживает, хватается за крепкие плечи до побелевших пальцев. От боли пронзительной выть хочется, но музыка не прекращается и его, если честно, действительно похудевшего от неблагодарной работы, только сильнее уносят в пляс. — Что-то не так? — Отпусти. — Ох, я ведь не хочу, чтобы ты ушибся. И каждое слово — издевка, та холодная месть, упрятанная меж тонких ребер. Галлахер с радостью вонзит ее как можно глубже ржавым ножом. Сандей пиджак сжимает до треска, на плечо роняя голову. Невыносимо-невыносимо-невыносимо и терпеть уже никак. Сжатые зубы до головной боли, тонкий голос скрипки, давящий на уши, а еще хватка эта крепкая, будто бы в клетке запирают, выкидывая ключ. Сандей от очередного шага и касания краев ботинок к оголенной коже сдавленно хрипит. Пенакония — страна мечт и целей, но никак не кошмаров, в которые ее желает погрузить Галлахер. Хотя, впрочем, кошмар тут один, и сейчас он все также пару ведет под аккомпанемент инстумента, позволяя ослабевшему Сандею на мгновение выскользнуть из рук. Птицы диковинные ведь созданы для того, чтобы ими любоваться. Искренне, неторопливо. Лицезреть, как в уголках глаз копятся слезы, наблюдать, как эти прозрачные капли скользят к вискам, мешаясь после с тем кровавым дождем, что оставляет за собой венок. Галлахеру бы закончить все это — позволить Сарданапалу пасть, вот только до безразличного короля Сандею далеко, и единственная когда-то увиденная картина вновь не складывается так, как хотелось бы. Может, все дело в творце? — Прости. Должно быть, и правда больно, — капля сочувствия в реке того безумия, на какое его обрекли еще давно. Усмешка, вновь поцелуй, побуждающий, кажется, только больше слез. Даже ангелы плачут над тем, кем он стал. Хотя, ангел из Сандея такой же, какой из Галлахера творец. Безнадежно глупый, отвратительно неискренний, а еще такой, что забыть сложно, потерять среди множества новых и старых пятен жизни. Сарданапалу было все равно на собственную гибель, и отчего-то Галлахер решил, что увидит на лице Сандея все то же безразличие. Вот только ошибся. Раз за разом ошибался, считая, что он такой же, как и остальные из Семьи: беспечный, эгоистичный и крайне трусливый. Быть может, потому Галлахеру так и не удалось его отпустить? Стихающая скрипка без скрипача, потухающие свечи, что за собой оставляют лишь слабый дымок и, наконец, ледяной пол, потому что фантазии эти не способны на тепло. Сандей хмурится, сдирая кожу с губ, побелевшими пальцами слабо пытается оттолкнуть Галлахера от себя, но тщетно. Венок слетает на пол, несмотря на крики и просьбы прекратить, а застежки туфель щелкают как-то слишком легко для тех, что ранее передавливали ноги. — Почему? — Потому что люблю тебя. — . . .Омерзительно. Натянутое как струна безразличие, меркнущее в миг из-за нахлынувших слез. Сандей рыданиями захлебывается в его руках, сдается лоб взмокший от крови и пота прижимая к плечу. Плачет, словно все накопившееся за годы, нет, за пол жизни, наконец, покидает тело. И Галлахеру бы ответить как-нибудь, столь поэтично, вторя прозрачным каплям и кровавому рисунку на белой рубашке с несколькими оторванными пуговицами, вот только он на Сандея слишком похож: дефектный, лишний в кругу остальных. Эмоции погребены в сырую землю уже давно. Ровно как и покорность последнего дня недели.I
17 апреля 2024 г. в 20:08