Двадцать лет. И много-много километров

Она шла от машины до подъезда, до самого порога квартиры, погруженная в воспоминания, мутно складывающиеся постепенно в единое мутное целое. Он держал ее за руку и ничего не спрашивал, как ничего и не отвечал; Он умел читать людей и, что куда ценнее, умел молчать о прочитанном. В первую очередь о Ней, конечно. — Ой! Девушка почувствовала, что ноги больше не стоят на земле, и что теперь поясницу и бедра сжимают чужие сильные, мягко-сильные руки. Она уткнулась носом Ему в пальто и замерла в объятиях, пораженная тем, как они, тысячу лет знакомые чужие друг другу люди, вдруг оказались совсем близко друг к другу. Так вносили когда-то в дом новобрачную. Так и сейчас нежат невест. Первый раз, когда пальцы, а иногда даже сразу целые ладони знакомятся с долгожданным телом и рисуют навсегда привязывающие память к имени узоры, настолько важен, что на фоне этой важности совершенно неважно, где, когда и почему он происходит. Их случился здесь, между хрупкими от собственной ветхости стенами старой совсем, совсем чужой съемной квартиры. Совсем другие прикосновения — не похожие на аэропортовские сокасания, где они вцепились друг в друга просто чтобы не потеряться. Другие взгляды. Другое, сбитое, одно на двоих дыхание. И меньше, намного меньше, чем когда бы то ни было слов. Завтра между ними снова будут бесконечные двадцать лет. И много-много километров. *** Ночь настойчиво слизывала остатки первого часа нового дня — стремительно бегущие по потолку дождливые тени, изморозь с окна, первый снег на черепице крыши, — все, кроме нежного сплетения пальцев в ленивой петербургской темноте.