Брехня это все…
Люди уходят подобно пионерскому отряду: в строй и быстрым шагом — осталось только песню запеть. Пока все удалялись, алые рубины смотрели на одного только сидящего, что уходить не собирался. Темные кудри непослушно вились и закрывали лицо, а очки поблескивали под стать глаз своего хозяина. Тишина накрыла ненавистный Петербургу кабинет… Часы тикали в свой советский такт: такой же четкий и строгий — а он молчал и наблюдал. Перо в руке было отложено сразу, как только ему что-то не понравилось. Слегка шероховатая рука пригладила щеку и убрала волосы с точенного лица, что было повернутл в профиль, от чего создавался образ загадочного произведения искусства в этом тусклом и мрачном здании, что нагоняло скорее беспокойство. Глаза оторвались от размышлений и посмотрели прямо на своего нарушителя спокойствия. Ах, сколько же раз они смотрели так осуждающе? — Скажи честно, ты вообще слушал, что я говорил на парт собрании? — Честно, Михаил Юрьевич, я перестал вникать в ваши слова после лозунга «На целину!» — совершенно спокойно отвечал мужчина, приводя в порядок свои документы, пряча их в свой портфель. — А тебя что-то не устраивает, Шура? Мне казалось, что ты поддержишь идею накормить всех в нашей стране — глаза сверкали в унисон с советскими звёздами и знамёнами на мужчине. План был прост для каждого — придерживаться своих рабочих легенд, а если ещё и соответствовать им, то можно и вовсе не узнать, что перед тобой стоит город. Мише нравилось, что он носит с собой корочку КГБ и спокойно числится одним из работников данной структуры. Шура довольствовался тем, что работал в типографии и состоял в негласных литературных кружках, что приносили ему лёгкую отдушину в жизнь от всех этих звёзд. — Во времена Империи я не просто так не трогал эту землю, Миша… Уж не тебе ли не знать? — стальной взгляд разрезал пространство и мысленно Московского уже давно здесь не было. — Во времена Империи ты не просто так и рабочих велел расстреливать. Мне поступать так же? — когда Московский успел закурить было не известно, но дым ударил в лицо, заставляя Невского отвести взгляд не только от пораженных дебатов — Занимайся своим делом, Шура, а со страной я сам разберусь. — Как пожелаешь. — хотелось же высказать ему все в лицо, прямо сейчас — А мне пора в Петербург. — В Ленинград, Невский, В Ленинград — резко отрезает Москва, стоит Саше только опомниться о том, что не правильно назвал себя же. Эта сухость и строгость… Необычное дежавю. — Да… Точно, совершенно забыл — лучше он будет строить из себя дурочка, чем признается перед должностным лицом, в кабинете, который, возможно, прослушивают, что из принципов не говорит «Ленинград». — Бывает — затяжка была долгой, но Александр не двигался, знал, что он ещё что-то скажет, от чего сборы придется прекратить — Но я не планировал, что ты сегодня уедешь. Мы могли бы сходить с Метрополь, в театр, может на ВСХВ? — Нет, спасибо! — ободряется Невский — Готовить я и сам могу, у нас в доме что не день, то очередной театр, а ты сам –ходячее народное достояние. Смелость не делала Невскому чести, он легко мог охватить за такие слова либо срок, либо расстрел. По лицу видно, что от скандала двух столиц разделяет одна затяжка. — Мог бы просто сказать, что хочешь остаться дома — последняя затяжка и окурок сигары летит в пепельницу — Собирайся, поедем домой. Невский собирался к себе домой, в Петербург, а его даже не спросили, хочет ли он остаться с Мишей в Москве или нет. Это собственническое поведение… Будоражило. Шуре и правда оставалось только следовать за своей столицей, бывшим наставником, товарищем, а уже потом любовником. Он и не против. Однако раньше приоритеты были совершенно другими, да только и время тогда было другое. Столица — это не только статус престижа, это ещё и статус начальника, с которым считаться приходится всем. Как говорила Василиса Ярославовна: «Звание столицы — самое грязное, что может быть». Александру ли не знать, что это, когда у самого руки по локоть в крови, а он боится, когда такими же руками, на которых крови было в разы больше, его обнимает любимый человек. — Столица сердца моего, долго молчать будешь?Но так ли грязно это звание для Шуры?
— Я опять задумался? — Шура потер глаза, почувствовав лёгкую сухость. Он даже не заметил, как они уже сидели в служебной машине и ехали в сторону Арбата. — Да — сухо ответил Московский — Может тебе сменить таблетки? В ответ последовала тишина. Шура и так их не пьет из принципа, мол «Эти плацебо мне по горло уже!» Хуже ребенка, честное слово. Узнай бы Миша, что Шура уже как год отказался от таблеток, что прописал психиатр — прибил бы, да вот жалко, больно любит сильно. Красота Арбата была той ещё изюминкой для Невского, он считал это единственным достоянием Москвы, которое недостойно было изуродовано изнутри бетонными стенами поверх прекрасных росписных потолков. И все равно он оставался красивым, прям как Московский, если снять с него военную форму. Все так привычно: дверь, лестница, ещё одна дверь и вот он дом. Если бы Шура не проводил здесь достаточное колличество времени, то тут давно было бы все в развалинах и ни черта не в графских. У Михая Юрьевича слишком плотный график, чтобы отвлекаться на такую посредственность, как дом. Дом у них был один — в Ленинграде! А тут так, как будто должны жить КГБшники за стенкой. А может и живут, да только не узнает никто, пока правительство само не обнародует справки. Невский любил создавать уют, даже если это было лишь мнимое чувство комфорта рядом с ним. Мишу за продуктами отправит, а сам быстро подметает и вымывает полы. Не то, чтобы кто-то просил его это делать, это была его личная инициатива после долгого отсутстви. Так проходит час, если не больше. Уже и сам Московский возвращается, получив громкое «Куда по помытому?!». Остаётся ждать пока высохнет или пока Шура подложит коврик под дверь, но его за работу по дому не дёргает. Видимо, Москва так и останется в дверях стоять, раз у него только авоську забрали, а с остальным забыли. Сразу понятно — дуется — не важно за что, просто из вредности и чувства самоуважения. Кошка, не сразу заприметив хозяйна, зашипела так, что шерсть встала дыбом, пробежала боком на кухню, не спуская глаз с советской формы, пока не скрылась. — Бестолочь — слишком просто, Московский так половину партийников называет, — пушистая — так-то лучше. Спустя долгую минуту, Шура все же пустил Мишу в собственный же дом, помогая ему снять верхнюю одежду. — Я борща захотел — доносится где-то над левым ухом у Невского, пока он поправлял на вешалке мундир. — Я уже понял по продуктам — Шура краем глаза смотрит в зеркало и замирает. Московский тоже посмотрел туда же, куда и Саша. Для Александра они слишком хорошо смотрелись, пусть и не такие идеальные, как в империи, но эстетическая красота ещё не покинула их отношения. — Иди, мой руки — сдержанно произносит петербуржец, уходя обратно на кухню — Ну или хотя бы не мешай. Московский только бровью повел, наблюдая за этими скачками любви, смущения и просто игривости. Хочется привести мысли в порядок, выпить черного индийского чая с пышками, потом лечь и ни о чем не думать. В такие моменты получалось избавиться от вечно ноющей головной боли, а иногда и привести мысли в порядок, расшатывая весь социализм в голове. Невский иногда отшучивался, что он лучше будет наблюдать Московского таким разморенным после работы, чем фанатичным и бешеным. Эти слова Михаил Юрьевич пропускал мимо ушей, как, впрочем, и все остальные. Шура напевал какую-то песню под нос, пока нарезал овощи, кажется один из романсов, что часто играл у него в квартире. Но она начала двоиться в голове, а потом стала громче в ушах. — Да быть не может — подумалось Александру и он помчался в гостевую, где стоял Миша, настраивая пластинку романсов, которую никогда бы не достал и не включил, если бы не Шура. Естественно, не все получилось с первого раза и коммунист даже ругнуться себе позволил с особой виртуозностью. — Я знаю, что они тебе нравятся — закатывая рукава рубашки, вздохнул Михаил — Ты закончил? Александра Петровича явно хватил удар два раза: первый, когда Миша включил его любимые романсы; второй, когда Миша задал вопрос. — Сейчас бульон закипит и… — петербуржца прервали нагло, но так приятно и неожиданно. Сначала его притянули за руку в центр гостиной, обхватили за талию, а потом и взяли за ладонь. В этом положении Шура никогда не чувствовал себя уверенно, ему было бы проще вести Московского, но кто-то себя возомнил «начальником» даже в отношениях. Тяжело переубедить такого упертого барана. — Давай договоримся — голос Московского звучал тихо и сладко, как медовая патока для ленинградца— На ноги мне не наступай. — Миша! Смех отбивался о стены комнаты, что приятно разливалось в груди у Невского. Он заметил, что солнце уже давно не видно за грозовыми тучами, а вдали сверкали молнии. Возможно, в поиске забытого тепла, Александр прижался к знакомой груди, на которой чувствовал себя не настолько жалко в новом мире. Михаил ничего на это не сказал, а продолжал тихо вести их танец под романсы. Невский уже считал, что смог победить, за весь танец не наступив своему партнеру на ногу, но Московский был готов к этому. Именно сейчас хотелось остановить время, чтобы навечно так застыть. Вот так просто. Саша держится только за счёт Мишиных рук, пока его склонили вниз, как ванильную барышню в танце. Такая ассоциация Шуре не нравилась, но она была для него самой подходящей. Невский на свой страх и риск погладил щеку своего возлюбленного и поддался к нему вперёд. Сегодня Московский определенно был в настроении, потому ответил на его просьбу, затянув в поцелуй. Поздний обед подождёт, а вот накатившее желание обоих — нет. Контраст холодной стены и горячих губ возлюбленного был Невскому донельзя приятен. Ему нравилось ощущать себя любимым, хоть на миг, хоть на одну ночь. Для Невского время остановилось окончательно, когда над ухом пронеслось такое родное и забытое на выдохе «Сашенька…» Такие теплые чувства давно не посещали обоих, что уж говорить о чем-то большем. Скупой на ласку Московский и через край гордый Невский смогли задушить что-то в себе ради таких приятных уступков. Надо бы почаще ставить романсы, когда Александр Петрович приезжает в гости.