До встречи вчера.

       Боль всегда приходилась телу новой закалкой, способом придать жизни больший смысл, утеряв ту самую ниточку надежды на стадии создания мотка. Самые близкие друг к другу тела, упиваясь разлитым алкоголем, бесконечно бежали по узким тропинкам. Извечно прямо, забывая о спасительном помысле свернуть. Гораздо проще мчать напролом без логичного конца, падать от гудения ног и захлебываний в слезах. Глубокие отблески коньяка в обезумевших глазах наблюдали за стадом, понимая лишь то, что всем им так было проще. Мужчина, чьи локоны хаотично торчали в стороны, пропитавшись соленой водой, всегда льстил простоте мысли, успокаивал бурление толпы, просветляя идею культа и поклонения размытому [ответу]. Тощие пальцы цеплялись за края бокалов, обводя холодный материал и любуясь крепкими напитками, вспоминая свою давнюю любимицу – истинную дурость, единственная открытая трусость, которая никогда не станет запечатлена косыми взглядами подчиненных. Когда-нибудь пестрый халат перестанет стекать по античным плечам, позволяя ласкам окутывать бронзовую кожу, максимально расплываясь в состоянии алкогольного аффекта, чтобы ни одна капля не упала в чашу гнета изменчивой судьбы. Каждый вдох был избыточно горячим, заполнив легкие и еле отгоняя испарины пота с блеклых губ, чтобы снова пропитаться перегаром. Ужасное спасение с самым спокойным завершением – объявлением о начале очередного конца чьей-то жизни. Топот и визги, подобно скоту, терялись за двухстворчатыми дверьми здания, а шляпник наконец-то мог поддаться усталости, повиснув на перилах. Что-то разъедает изнутри, как опарыши обгладывают тухлятину, а сколько не вливай спирта – никуда не сбежать, лишь теплая ладонь на выпяченной спине могла вырвать из состояния эйфории, переключившись на поиск связных слогов в густом потоке звуков. Столь знакомый голос, глухой и низкий, что-то говорил про запас визы, а тяжелая рука взялась за запястье, следуя по коридорам померкшего отеля. Когда здесь пусто – можно дышать полной грудью, не избегая единственного близкого человека, пусть и личные переживания продолжат грызть местного вождя, жадно облизывая сплетения мышц. Нельзя отвыкнуть от касаний, зная, что возится с ним никто никогда не будет. Уложат на кровать, спасибо не кинут, и молча уйдут, наверное проявляя заботу от остатков дружбы, которая была дороже всех возможных путей. Возможно настанет пик жалкой натуры, наконец-то язык ударит по нëбу, составляя силуэт слова «останься», но лишь когда ложь станет невыносима, а выход един и близок, приставив курок у виска. – Ты действительно веришь в созданную нами ложь? – роскошное пространство мягких простыней со скипом прогнулось под весом, кажется сотканным из стереотипов о мужественности и личной боли, засевшей так же одинаково глубоко. – Мной. – вялость в ногах прогудела сильнее, размыла пространство вокруг и стала распространяться волнами по телу, отдавшись самой патовой игре из жара и несвязности, – Ты лишь её жертва, вынужденная играть роль. Засевшее извинение встало поперек горла, гримаса извечной уверенности впервые не смогла держаться достаточно ровно, поддерживая скошенную улыбку. Это растворится, пропадет из сознания так же быстро, как и успокоение, шарм привычного покоя, явно скучая по былым временам за границей этого кошмара. Такеру знал, что его последнее завтра настанет скоро, что-то разбудит его, отозвав из вне. Опьянение – проходит со шлейфом размытых действий с подругой, чье имя неизменчивая усталость. Где-то пробегал взгляд ближнего, иногда нарочно ощущался на теле и вновь заставлял состроить пьяную несуразность линиями тонких губ, лишь бы вновь не оказаться на грани неизбежного. Густой смех наполнил номер и прервался продолжением слов: – Не смотри так на меня, Мори-тян, я падок на откровения на пьяную голову. – окончательно мягкость разморила, отправила мысли сидеть налетом по горлу, поспешно отдав все силы на раскрытие рук в стороны, совсем не стесняясь давно сплывшего халата. Бесполезная пестрая тряпка, но такая мягкая и сохраняющая безопасность где-то на корке мозга. Большая глыба, чьи острые шипы и режущие углы могли скосить любого, медленно склонилась и поддалась, расслабившись как скот после мучительного убиения. Крупные ладони никогда не двигались, не проявляли нежности и не царапали мозолями; бесполезно размывались вокруг, подбирали края мягкого пояса и скручивали в спирали, впервые надолго закрывая тяжелые веки. Как звери, которые открывают живот лишь при особом, точечном доверии, вновь стараясь принять холодные руки собеседника. Когда-нибудь их удастся согреть, заставить кровь ускориться и дойти до всех конечностей, вырабатывая тепло, но увы, пока что это тяжелый труд долгого привыкания. Подушечки пальцев медленно проходились по затылку, поднимались к макушке и блуждали по ряду еле отросших волос, дивясь строгости армейских стрижек. Шляпник рисовал узоры, завитки и спирали, иногда мягко заводил ладони за уши и отпускал к шее, поднимая чужое лико на себя, встречая долгие беседы без единого слова, никогда не натыкаясь на чёткие ответы или выводы. Хотелось тепла, покоя и минуты, что раньше казались бесполезными. Прежние потасовки как проявление самых громких чувств здесь и сейчас остались ценной валютой, но менее важной чем касания, редкие и поистине родные, повторно заменяя друг другу всё. Как раньше, когда одиноко блуждали по улицам, нарываясь на проблемы. Как когда Шляпник получил в наследство фамильный магазин, попрощавшись с единственным родственником. Как когда все прелести тепла и истинного наслаждения Агуни подарило явно не семейство, а тот, чье сердце в последнее время стучит быстрее, поддерживая такт тревоги, даже сейчас слышно наигрывая песнь. Всё это никогда не будет обсуждаться, никаких попыток выяснять что-то глубокое или искать планы на будущее. Было бы хорошо при его наступлении, каких-то свежих мыслей и разметок от начала и до конца, без упиваний самыми теплыми вечерами в кромешной темноте, жалко цепляясь за возможность вылить всё накопленное через действия. Моризоно крепче обвил размякшее пьяное тело, носом утыкаясь в солнечное сплетение и еле ощутимо очерчивая чистое полотно губами, чтобы вновь почувствовать тепло, естественный аромат кожи, родной мотив, остатки перегара и шанса, что всё обойдётся. Что придуманная ложь когда-нибудь станет правдой.

***

       По иронии ужасной судьбы, для пейзажа наконец-то появились алые краски, став идеальным инструментом в попытках остановить притоки кровавых рек и не задохнуться в собственных слезах, вновь прижимая до боли знакомое тело. Удивительно, но первый сдался не он. Вновь Такеру Данма, вновь в руках разбитого вояки, вновь хотелось исчезнуть из жизни, спрятаться в коконе из одеял, избежать шума и страха, словно вот-вот следом помчится топот по ступенькам лестницы, слезы матери, звон горлышка бутылки, осколки и новые удары, такие бесконечные в детской памяти. Агуни знал боль и страх в лицо, был знаком лично, приняв страх и продолжая бояться, что самый важный человек примет ту же непроглядную судьбу. Самый мягкий каштан в отблеске глаз перестал смотреть четко, погас окончательно и закатился назад, навсегда прощаясь с чужим обликом. Первый раз когда халат не слетел, остался держаться на острых уголках тела и грел остывающее «всё» и «навсегда».