У Бога поменялись планы

У Миши расплывалось в глазах: всюду бумажки-бумажки-бумажки, буквы, цифры, графики, схемы, отчеты — все слилось в один большой комок информации, усвоить которую уже было выше его физических (и моральных) возможностей. Он откинулся на спинку своего непомерно дорогого, естественно, офисного кресла и прикрыл глаза, одновременно с этим массируя пальцами переносицу и периодически жмурясь в попытках снять усталость. Не помогало. В последнее время ничего не помогало. Груз ответственности давил все сильнее, работы становилось все больше, маниакальная тяга правительства к различного рода бумажкам переходила все границы допустимого, а синяки под глазами самого Миши становились все темнее, будто пытались имитировать черные дыры, чтобы в конце концов всасывать неугодных и расщеплять их на атомы. Нет, такие мысли точно до добра не доведут. Дыры… Москва медленно поднялся со своего кресла, кряхтя и опираясь на подлокотники, словно он старый дед, а не молодая и горячая столица Российской Федерации. Ладно, может не такая уж и молодая, но ощущать себя на все свои 875 лет он не хотел, максимум на 300, ей богу! Хотя вспоминать, как он встречал свое долгожданное трехсотлетие тоже не очень хотелось, конечно. Не самое лучшее время тогда было, хотя если подумать, то легко и приятно жилось очень нечасто. Такая вот уж история и ничего уже с ней не сделаешь. Не перепишешь, не исправишь, можно только попытаться забыть, да и это получается далеко не всегда. Воспоминания в любом случае догоняют, впиваясь в память своими острыми когтями, заявляя свои права, встраиваясь, возвращаясь ночными кошмарами. Отодвинув бумаги подальше, он вышел из-за осточертевшего стола и направился к большому окну, располагавшемуся неподалеку. Большое окно прямо в офисе было его главным условием для выбора кабинета. Он любил свой город и мог часами всматриваться в родные трещинки на Красной Площади, вспоминая как они появились. Сегодня за его окном было особенно шумно, всюду горели огни, стояли трибуны, пришедшие на праздник люди сновали туда-сюда, разглядывали установленные декорации и наслаждались неожиданно хорошей погодой. Конечно, праздник. День народного единства. Миша ухмыльнулся. Да, единства… Раньше этот день назывался никак иначе, как «день избавления ради от ляхов» — название, действительно отражающее происходившие в тот день события. Несомненно, единство там присутствовало, но Мише этот день запомнился отнюдь не этим. Это был тяжелый период, впоследствии названный Смутой и ставший одним большим пятном в жизни Михаила Московского и всего Российского царства. Он помнит все, начиная со смерти своего любимого государя — Ивана Васильевича. Тогда-то все и началось или, точнее сказать, закончилось. Закончилась его беспечная жизнь, ранее полная великих побед, роскошных пиров и обширных завоеваний. Для него тогда мед и вино лились рекой, государство процветало и разрасталось, столы ломились от всевозможных яств, а веселая музыка не смолкала, сопровождаясь лихими плясками. Тогда он широкими шагами шел вперед, не оборачиваясь, ведя свою страну к величию, размахивая секирой и поигрывая при этом наглой улыбочкой. К сожалению, всему хорошему суждено быстро кончаться. Миша помнит последующий голод, помнит смятение и панику жителей, помнит самозванцев, пытающихся занять трон, настраивая население друг против друга, начиная чуть ли не гражданскую войну. Помнит пожары, бесконечные собрания в царских палатах. Музыка больше не играла, сменившись плачем и возмущенными криками. Широкий праздничный стол пустовал, оставляя лишь жалкие крошки лежать на поверхности. Люди больше не танцевали в залах и не пели пьяные песни, собравшись шумной толпой. Было страшно, одиноко, невыносимо. Но все можно было пережить, если бы не она. Интервенция. Как бы быстро Миша не посылал гонцов с дипломатическими письмами, как бы он не старался сгладить последствия неурожаев, как бы он не успокаивал бояр, как бы не старался быстро найти достойную замену почившему царю — этого было недостаточно. Слухи разносились быстрее, чем Миша мог себе представить, годами выстроенный образ сильного государства рушился несправедливо быстро, разруха и непонимание, царящие тогда в России, заменяя истинного правителя, привлекли завоевателей, желающих оторвать себе кусок, уподобившихся падальщикам, раздирающим еще трепыхающееся тело жертвы. Те самые доспехи польских гусаров до сих пор не могли покинуть Мишины воспоминания. Они периодически мелькали то тут, то там, заставляя его сердце на секунду остановиться. Он никогда не подает виду, что его что-то волнует, но он помнит. Помнит каждую войну, каждый пожар, каждого иностранца, приходящего на его землю с войной. Это невозможно стереть из памяти, особенно, когда в моменте кажется будто это он. Конец. Самый что ни на есть настоящий финал. Финал его жизни, его истории, его страны. Так казалось и тогда, когда он лежал на земле, поверженный и слабый. Когда его тело вновь покрывали свежие ожоги, а из недавно нанесенных ран сочились струйки крови, окропляя родную землю, покрывая любимую зеленую траву уродливыми алыми пятнами. За его спиной полыхали дома, слышались отчаянные вопли людей, всюду мелькали белые крылья, белые доспехи, напоминающие ангельские, символизирующие якобы волю Божью, но не имеющие с ней ничего общего. Миша смотрел на занесенный над ним меч в руках польского война, щурился от лучей солнца, пробивающихся сквозь густые тучи и обрамляющие светлый образ захватчика, будто действительно уподобляя его небожителям, заставляя Мишину веру пошатнуться. Он уже готовился принять удар, обязательно достойно, до последнего с вызовом глядя врагу в глаза, вздергивая подбородок вверх, проявляя свою вечную непокорность, но в тот момент, видимо, у Бога поменялись планы. Или их поменяли насильно. Удар меча, предназначавшийся Мише, был остановлен, столкнувшись с лезвием так вовремя подоспевшего Святослава. То, что казаки во главе с князем Трубецким планировали освободительный штурм не было секретом, но будучи перед лицом смерти, уже тянущей к нему свои скрюченные пальцы, Миша растерял всю надежду. Он помнит, как с лица Новгорода капала кровь, как мольбы жителей о пощаде сменились бравыми казачьими выкриками, как воин, ранее стоявший перед ним будто абсолют, незыблемый и непоколебимый, будто неотвратимый рок судьбы, воздаяние за грехи, упал на землю, хрипя. Потом только тьма. Миша потерял сознание. О дальнейшем он знает только со слов самого Святослава: о том, как тот выносил его, бессильного и безвольного, на руках с поля битвы, как Ополчение одержало верх в этой схватке, идя в бой с иконой Божьей Матери в руках. Неся за собой истинную волю Господа, заставляя Мишу стыдиться самого себя за отчаяние, за сомнения. Освобождение Русской земли от польских интервентов состоялось в этот день, сотни лет назад, знаменуя собой начало чего-то нового. Новой династии, новой мысли, новых свершений. В напоминание оставляя лишь трещины на брусчатке Красной площади. Москва тряхнул головой, будто выныривая из омута памяти, и достал телефон. Сейчас он искал один единственный, нужный ему контакт, в переписке с которым написал простое: «Спасибо». В ответ от вечно молчаливого Святослава пришло лишь уведомление о том, что на сообщение отреагировали — он понял.