Белочка. Буланова для Балунова

      Шура понял, что влип, когда это случилось впервые.       Нет, он и так глупым не был, и с самого начала знал и осознавал все риски. Машка была волшебная, в неё было невозможно не влюбиться, и это был настолько очевидный факт, что не зря на старте они ввели этот закон о неприкосновенности одной определённой скрипачки членами — ха — группы. Это, естественно, совершенно не уберегало — Яшкины влюбленные щенячьи глаза было видно за версту. Но Шура-то был непоколебим и воспринимал Нефёдову исключительно как младшую сестру и боевую подругу в углу их ринга. И так продолжалось, пока не жахнул развод с Инкой, который не мог не сказаться на общем состоянии, вкупе с проблемами на подработках, и всё, как жигуль на ходулях, пошло-поехало. Они с Мишкой, уже начавшим уходить во все тяжкие, частенько упивались после концертов и оставаясь на репточке, и это была какая-то комфортная, насколько уместно в употреблении это слово, бытовуха. Хороший, хоть и с побочками, проверенный способ сбежать от неприятных мыслей и реальной жизни, в которой надо думать и что-то решать.       И вот как раз в подобный момент это и произошло.       Удивительно, что Шура вообще это запомнил, потому что тогда они с Гаврилой были давно в состоянии нестояния, как и Андрюха, зависший с ними в гримерке. Порчик уже свалил, ссылаясь на раннюю смену на очередной халтуре, захватив по пути и Яшу, чтоб не было скучно (в первую очередь, несчастному Цвиркунову), и вот этим скромным составом парни разделывали уже очередную бутылку крепкого, когда к ним на огонёк заскочила Маша. Хрупкая, миниатюрная, ну точно лесная фея в их сказочном мире, она выглядела немного озадаченной и будто бы… разочарованной? Она, конечно, говорила, что не всегда готова разделить такой их стиль жизни, да и работа её в первую очередь была играть на скрипке, никто с самого начала не принуждал становиться частью их музыкальной панк-семьи в глобальном смысле, но такого взгляда Балунов давно не припоминал. Особенно, осознавая, что он направлен именно на него. Шура медленно моргнул, глядя на Машу, ожидая логического продолжения, но его не следовало. Она собирала вещи, то и дело кидая всё тот же взгляд в его сторону, он же следил за ней, то и дело отвлекаясь от разговоров с пацанами. Момент, когда она нависла сверху, он всё же упустил. Взгляд жёг и что-то неприятно ворошил в грудной клетке.       — Чего, Маш?       — Завязывай, Шур. Это не решение, — Маша быстро взглянула на сцепившихся в дурной дискуссии Мишу с Андреем и вернула своё внимание Балунову. В их распри она даже не пыталась лезть, как зачастую и другие участники группы. Эти двое прекрасно разберутся вдвоём, плавая на своей волне, в данный момент, подмываемой алкогольным опьянением. А вот Шура нет.       Тот, в свою очередь, так не считал, вскинув свою выразительную галку бровей, и отчего-то искренне желал поспорить на этот счёт. В конце концов, он взрослый мужик, контролирует ситуацию целиком и полностью и прекрасно понимает, почему и зачем поступает подобным образом. Результат есть? Есть. Остальное — херня.       — Решение. Маш, всё в норме, спасибо, но как-нибудь сами, — Шура невнятно мотнул головой, закинув руку на спинку дивана, с краю которого сидел. Нефёдова, кажется, поняла это по-своему и присела рядом на подлокотник, забавно сложив ладошки на колени. Ну точно Белочка.       — Знаю я это ваше «сами», хрен вы чё сделаете, пока не прижмёт, — на эти словах Балу усмехнулся, снова кивнув, соглашаясь. Успела всё-таки выучить, пока работала с ними, надо же. Или они все такие предсказуемые? Хотя не, вон, Гаврила, вообще персонаж неожиданный, у такого только молись, чтобы предугадать, что он может вытворить. Но ведь Андрюха угадывал. Но у тех вообще связь космическая какая-то была, Балунов уже смирился и даже не ревновал, зная, что их дружба — другое. Чудаки, ей богу. На лохматые выжженные волосы легла рука и как-то одновременно нежно и жестко оттянула, это Маша пыталась поймать зрительный контакт. — Хорош, Шур.       — А то что? — в ответ пошёл дерзкий, поплывший взгляд, кажется, совершенно не внушающий должного страха и убеждения.       — А то я тебя укушу, понял?       На это Балунов мгновенно рассмеялся, запрокинув голову назад, ладонь с неё исчезла так же быстро, как и появилась. Он цеплялся на ощупь, по привычке, продолжая хохотать, пока не вскрикнул, удивленно распахнув глаза. Потому что почувствовал на предплечье быстрый, но весьма болезненный укус. Машка, чёрт возьми, его укусила!       — Я предупредила, лохматый. Не помрите тут без меня.       Каштановая шапочка коротко стриженных волос мелькнула в дверях, а Балу так и остался сидеть на этом диване, краем уха уже, как сквозь толстый стеклоблок, слушая чужие разговоры, споры и смешки. Вот тогда внутри что-то ёкнуло от этого абсолютно дурацкого, неуместного и совершенно неожиданного от Маши жеста.       И только дома, лежа в одиноко прохладной постели, Шура осознал, что в этом укусе была забота.       С тех пор на его тяжелую голову выпала не менее тяжелая доля думать, почему так. Вон, Поручик, кусался как слюнявая дворовая шавка только в путь, только успевай отскакивать и бить полотенцем, шутя про «давно палку тебе не кидали?», но он друг, с которым и огонь, и воду, и старое порно на видике пережили. А Маша разве не друг? Друг. Вот именно, что друг. Просто… нихуя с Машей не просто, потому что это именно она. Хорошая, чуткая, мягкая, при этом какая-то абсолютно противоречивая и парадоксальная. И вот как раз на этот парадокс Шура и напоролся, получив этот дурацкий, нет, замечательный укус. Впрочем, пить после этого он стал действительно поменьше, получая одобрительные улыбки каждый раз, когда на совместных посиделках говорил «не, пацаны, мне хватит». Это забавно мотивировало, словно он получал похвалу от любимой учительницы. Откуда пошли такие ассоциации у взрослого лба, у которого за плечами брак и ребёнок — чёрт его знает. Но было в этом что-то приятное, практически очаровательное в своей непосредственности. Походило на какую-то игру, так же успешно отвлекающую от реальности, при этом более безопасно и без последствий. Лучше, как говорится, получить лёгкий укус, чем тяжёлое похмелье. Никто так не говорит, но Шуре плевать хотелось с высокой колокольни, может позволить себе придумывать народное творчество, творец он, в конце концов, или кто?       А Маша смотрела всё чаще, выхватывала глазами на репетициях и после, просила прикурить и несколько раз даже проводить до дома. Спрашивала постоянно, выспался ли он после очередной шабашки и были ли интересные истории с работы, которыми он ещё не делился. Забавно щёлкала зубами, когда они ёрничали друг с другом, словно напоминая о возможной угрозе хищного растерзания, а Шура искренне делал вид, что боится такого наказания. Маша всё чаще была рядом, кралась как мышка, в самом деле, полностью оправдывая ещё одно своё прозвище, негромко смеялась над их с Щиголевым перепалками и играючи скакала по соседству со своей скрипкой так, словно всегда была в группе, ещё со времён «Конторы». К хорошему быстро привыкаешь.       И от хорошего так же быстро размякаешь, расслабляясь и забывая важные, оказывается, вещи. Зато за другими Шура успевал смотреть и подмечать косяки только в путь, предпочитая с точностью снайпера ловить соринки в чужих глазах. Блокнотик проёбов только полнился с каждым днём, и то опаздывали одни, то другие, то ко всему прочему терялись на пару одни определённые вокалисты их группы. Как штык по-прежнему была только Маша. Ну и, естественно, он сам. По крайней мере, ему так казалось.       — Запиши себе, что ты сегодня совершенно лажово играл.       Эта фраза звучит над ухом нежданно, заставляя отвлечься от чрезвычайно важного оформления авторской летописи. Нефёдова, положив одну ладонь на плечо, заглядывает через другое, с любопытством исследователя рассматривая ещё пока не древний рукописный фолиант на чужих коленях. Дыхание приятно щекочет кожу, и Шура поёрзав на месте и усевшись удобнее, отвечает. Маша становится чуть ближе, придвигаясь со стороны и обнимая рукой ощутимее. Видеть её теперь легче и приятнее.       — Это с чего вдруг?       — Отвлекался много, — глаза сверкают огоньком, как от спички, с помощью которой Шура то и дело прикуривал. Маша ждёт с секунду и дополняет многозначительно, с наигранным укором, — Не уделяешь должного внимания музыке.       — Не буду писать. Мой блокнот — моя правда, имею право, — Балунов щурится, повернув голову в сторону и ловит этот взгляд цепкой хваткой. Нефёдова близко, улыбается так, заискивающе будто, а Шура смотрит в ответ. Ждёт словно, что вспыхнет. Должно. Уже загорелось. Маша тянется рукой к блокноту, за что совершенно несерьёзно получает по рукам, айкая. — Но-но, я уже сказал! Не влезай — убьёт.       Но, кажется, это совсем не убеждает. Судя по всему, его дар убеждения на Машу вообще не распространялся. Впрочем, ладонь по-прежнему приятно греет и массирует через футболку уставшее от гитарного ремня плечо, и Шура, расслабившись, теряет бдительность и возвращается к прописыванию деталей на повестке дня, и как раз в этот момент Маша кусает его куда-то между открытой шеей и плечом, а потом, пока Балунов в смятении прижимает руку к месту боевого ранения, выхватывает у него карандаш, вырисовывая на полях несколько кривоватых сердечек и один узнаваемый художественный силуэт из двух кружков и овала. Вот уж действительно народное творчество.       — Это ты.       Она смеётся, тыча карандашом в рисунок, и испаряется до того, как Шура успевает кинуть хоть одно беззлобное проклятье в её сторону. Ему и остаётся только потирать место укуса и ощущать тепло, кажется, везде и сразу.       Эти странные игрища у них растягиваются на долгие несколько месяцев. С ними они отыгрывают не один концерт, с ними они едут в тур. С каждым случайным укусом что-то искрит сильнее, как плохо изолированная проводка без изоленты, с каждым проколом и проблемной ситуацией укусы перемещаются по всей верхней части тела, докуда можно дотянуться невооружённым зубом. Маша, будучи и так совсем не из робких, с каждым разом будто смелеет, словно прощупывает почву для чего-то. Это по-своему будоражит, заряжает на каком-то своём уровне, в этот раз уже на их. Они мечут молнии друг другу, крутясь юлой на сцене по взаимной орбите, и, возможно, Шуре становится совсем немного, совсем чуточку жаль Яшу, продолжающего смотреть с болезненным неравнодушием. Поручик же, тем временем, только и успевает следить то за одними, то за другими. Не сцена, а сериал, ей богу, только бей тарелки, крути барабан, делай ставки и гадай, что будет дальше.       А дальше они не заходят. Ходят по тонкому льду, играют с огнём, но как-то не пересекают эту незримую границу, оставаясь в таком, в какой-то степени, подвешенном состоянии, балансируя на шаре, что крутится-вертится над головой. Потому что дальше будто бы опасно, потому что неизвестно. Потому что дальше — больше, а больше не позволяет закон и вьющийся коршуном Гордей на горизонте. Гордея Шура не любит особой нелюбовью, которую и объяснить толком не может. Природное чутьё на мудаков. Но остальных устраивает, значит, остаётся только претенциозно глядеть в моменты личностных пересечений и высказывать своё презрение особо искусно. Маша это так же искусно замечает и смеётся, подмигивая на особо острых шутках, которых Гордеев не понимает. Шура в эти моменты собой очень гордится. Поручик говорит, что тот ведёт себя как восьмиклассник. Шура не соглашается.       Но какое-то ребяческое и правда просыпается каждый раз, когда они вместе. Маша рядом, и Балунов чувствует прилив сил и желание свернуть горы, а не шею — ту, напротив, хочется подставить ещё раз под дурашливый укус после очередной мелкой оплошности. Шура понимает, что влип окончательно, когда начинает нарываться на это сам. Поручик говорит, что их брачные танцы не видит только слепой. Шура фыркает и записывает того в свой список пидорасов.       Когда на чьей-то квартире танцы начинаются совершенно не фигурально, Поручик ничего не говорит.       На кассетнике играла Буланова, не перебиваемая даже ворчанием Михи. Народу было какое-то умопомрачительное количество для такой площади, пусть и трёшки. Люди были везде, они заполонили коридоры, они болтали, стоя на кухне, они курили, сидя в ванной. Они праздновали просто очередные пережитые сутки и конкретный день недели за плечами. Свобода — праздник каждый день, каждый миг. Свобода — это играть свою музыку, а потом танцевать под чужую, отпуская себя и дурные мысли. Шура любил эту свободу. А кто нет?       За плечами уже несколько бутылок пенного, и внутри плещется жидкое золото, а другое золото крутится рядом под боком, болтая с девчонками по соседству. Шура отстукивает ритм пальцами по Машкиному колену, чувствуя кожей кожу, и это кажется совершенно нормальным. Ничего такого, никакого перехождения границ, которые не были бы прощупаны ранее. Маша не обращает внимания, даже не отвлекается от разговора, но замечает мгновенно, стоит только руке исчезнуть и потянуться за рюмкой на небольшом кофейном столике, устеленном газетами.       — Шур, скучно, — не совсем понятно, говорит ли она это про напиток в чарочке или про вечер в целом. В последнем будто бы не было повода, ещё недавно же прекрасно проводила время с другими дамами. Но вот она уже подскакивает со своего места, выхватывая рюмку, а потом опрокидывает ту в себя и тянет Балунова за руки. — Пошли танцевать.       И кто такой Шура, чтобы отказываться?       Машка держала его ладони, дергая на себя, и мотала головой из стороны в сторону, заставляя отросшие волосы забавно дёргаться в такт музыки. Шура смотрел на неё, пожалуй, со слишком плохо скрываемым обожанием. В этот момент Нефёдова, такая спонтанная, озорная и по-хулигански задорная, казалась какой-то нереальной, очаровывающей и воздушной. Она двигалась одновременно резко и пластично, быстро и медленно, и вряд ли Балу так опьянел от пива, чтобы мировосприятие настолько поплыло.       — Земля вызывает Шуру, пр-р-риём, — Маша довольно улыбается и щиплет за бок, чтобы привлечь к себе внимание. Приходится выйти из этого транса, в который непонятно, когда ушёл. — Ты смотрел «Криминальное чтиво»?       — М? Неа, — мотнув головой, Балунов щиплет в ответ, ненароком касаясь оголённой полоски кожи между подрезанной футболкой и джинсовой юбкой. — А должен?       — А как же всеобщая образованность, насмотренность, наслушанность? Это же Америка, Шурик, Голливуд, — она прокручивается под чужой рукой, как делали когда-то на балах и уж точно не на прокуренных вписках. — Ай-ай, а я думала, ты человек высокой культуры.       — Ничё не путаешь?       Маша скалится улыбкой, обходя Балунова вокруг, чтобы снова щипнуть, в этот раз за локоть, и снова оказаться рядом. Только и успевай вертеть головой за ней.       — Ну ты же весь у нас такой важный, серьёзный, с тобой за языком следить приходится, — она качает головой под музыку, одними губами подпевая в перерывах песне на фоне. Видя недоумение на чужом лице разжевывает в такой же напускной манере. — А то скажешь что-нибудь не то и всё, попадёшь к тебе в блокнотик на страничку бесстыдников и негодяев.       — Тебя там никогда не бывает.       — Какая жалость.       Маша дует губы и, сложив руки на чужой пояс, ползёт ладонями выше, стремясь к ребрам, чтобы сжать их посильнее. Ожидаемо дёрнувшийся Шура быстро заключает её в кольцо, плотно прижав к себе и ловя этот псевдоневинный взгляд ни разу не раскаивающегося человека.       — Маш, я тебя сейчас покусаю, — вкрадчиво произносит он, а сам смотрит, держит, ищет.       — Может, я этого и добивалась.       

«Кто-то в тёмных небесах, Нашу ночь назвал судьбой В этих каменных лесах, потерялись мы с тобой»

      Находит.       Скомкано горячечно целуются они уже на лестничной площадке, стоит только закрыть за собой дверь. Следом невозмутимо сидят в такси, пока едут. Ещё позже хихикают, когда спотыкаются о старые ступеньки перед подъездом Балунова — поехали к нему, у Маши дома родители. Нефёдова игриво скребёт зубами по загривку, встав на носочки, пока Шура разбирается с замком. И вот уже в квартире, захлопнув дверь, он может наконец прижать к ней Машу, тут же закидывающую ему на плечи руки, чтобы оказаться ближе.       Это удивительно, на самом деле, как долго они умудрились продержаться. Не только этим вечером, в принципе, ходя вокруг да около как дикие кошки, наблюдая друг за другом глаза в глаза. Целуются они, впрочем, со вкусом слова «дорвались», сохраняя эту дикость и искренность в каждом прикосновении. Кусают друг другу губы, хватают воздух, тянут на себя, словно их прямо сейчас растащат по разные стороны ринга. Обувь они стаскивают вслепую, едва ли отрываясь друг от друга, пока идут по коридору, собирая по пути все стены.       Спотыкаясь о трельяж, снова смеются, но тормозят — Маша стягивает с Балунова футболку, тут же прикладываясь к ключице, чтобы прикусить. Шура шумно втягивает воздух и в ответ скользит руками под короткую футболку, видя в отражении боковой дверцы, как крупные ладони исчезают под тканью, считая позвонки. Ощущения бурлят кипятком, пузырясь где-то внизу живота, и весь этот спектр только множится с каждым остающимся на коже укусом. Маша словно клеймит, стремится захватить всю территорию, ставя блокпост за блокпостом на теле, куда сейчас только попробуй допустить куда-то другого, там шаг вправо, шаг влево — расстрел. По венам бежит бензин, и огня в чужих глазах хватит, чтобы спалить весь этот дом со всеми типовыми квартирами, в которых так же, как и здесь, наверняка стоит этот убогий трельяж, в этот момент дающий возможность взглянуть на всё под другим углом.       Шура смотрит на них через зеркало, покрывая Машину шею чередой поцелуев, пока ладони добираются до небольшой груди, несильно сжимая её и ловя прямо над ухом мягкий высокий полустон. Маша в руках всё такая же воздушная, податливая и так же желающая ответить приятным на приятное, царапая короткими ноготками тазовые косточки. Отрываться совершенно не хочется, но, стоит только переключиться, чтобы расстегнуть пуговицу на юбке, Нефёдова сама выскальзывает из рук, тут же оказываясь за спиной и оставляя растерянно смотреть на самого себя и тонкие девичьи руки, оплетающие тело поперёк. И укусы возвращаются вновь, в этот раз оказываясь то в районе лопаток, то снова ближе к загривку, то на том же самом плече, что и после репетиции. Шура переплетает их пальцы, заключая себя самого в своеобразный замок, и плавится от того, как с каждым укусом нутро вскипает всё сильнее. А Маша кусает шею, посматривая на них через зеркало, и, пожалуй, взгляд у них у обоих какой-то обескураженно шальной, ещё немного, и безумный. Так она и зависает, сложив подбородок на плечо и прижимаясь к голой спине. Наслаждается.       — Маш… — Шура чуть склоняет голову, шепча. — Хорош любоваться, я тебя сейчас съем.       Но, кажется, и на этот счёт у Маши были другие планы. Потому что она мгновенно выпутывается, стягивает с себя футболку, оставаясь в одном бюстгалтере, и разворачивает Балунова к себе лицом. Нажав ему на плечи, она усаживает его на несчастный трельяж, звякнувший примерно с тем же звуком, с которым в голове у самого Шуры разбилось всё, что осталось под куполом вразумительности. Смотреть снизу вверх непривычно, но ему нравится. Потому что вид точно нравится Маше, которая, впрочем, поцеловав, быстро опускается на колени, принимаясь за пряжку ремня и продолжая путь губами по торсу, который так приятно вздымался от касаний. Поцелуй, укус, снова укус, снова поцелуй. Нефёдова словно снимала пробу и искала, где будет вкуснее и приятнее. Судя по всему, не могла определиться. Балунов, наблюдающий за этим, не смог сдержать смешка и улыбки.       — А ты знаешь, что от беличьих укусов можно заразиться бешенством?       Факт, внезапно всплывший в голове, когда взлохмаченные волосы напомнили ему беличьи кисточки на ушах, был абсолютно дебильный. Маша, кажется, считала так же, оторвавшись от своего занятия и подняв свой недовольный взгляд на Шуру.       — Будешь много болтать, знаешь, куда укушу?       — Понял, не дурак.       Больше на разговоры его не тянуло. Только на приглушённые стоны, когда возбужденного члена коснулась сначала рука, а потом и горячие губы.       Маша не действовала умело, скорее, снова пробовала, снова пыталась понять, как сделать лучше, но эта нетвердость и какая-то неопытность прикосновений и подкупала, вновь очаровывала, заставляя откинуться назад, вздрогнув от холода зеркальной поверхности, лизнувшей лопатки. Мягко касаясь языком, Нефёдова скользила вдоль, помогая себе рукой, и как-то особенно трепетно прикрывала глаза с подрагивающими ресницами, когда начинала двигаться смелее. Балу смотрел на неё как зачарованный, наверное, больше из-за того, что это была именно Маша. Наверняка придётся жутко запариться, чтобы скрыть их отношения от остальных, если это всё выльется во что-то большее. Да даже то, что происходит сейчас, точно не входит в рамки допустимого по их закону. Впрочем, fuck the law и хуй на всё, как и на все мысли о группе сейчас. Здесь Маша, кажется, мысль поддержала, поймав её на их волне, потому что выбила всё оставшееся ненужное, вбирая глубже. Шура осознал всю тактическую катастрофичность своего положения, когда увидел краем глаза своё отражение в обеих боковых дверцах, которое открывало ему вид на собственное покрасневшее лицо и особо торчащие при рваных вдохах ребра, куда бы он не повернул голову. Пиздец. Закрыть глаза, в свою очередь, вопреки не получалось.       На кровать они переместились как в сладком вязком тумане, двигаясь уже не спешно, а напротив, медленно и тягуче. Маша шагала спиной, спуская на ходу лямки с плеч и расправляясь с застежкой лифа, и была похожа на фантом, сияющее видение, восхитительное в своей неидеальности. И ещё восхитительнее было осознавать, что это она, а не сон, ощущая вновь на коже мягкие покусывания и прикосновения пальцев.       Фонарь, приятно заглядывающий в окно, освещал комнату вплоть до двери в коридор, в котором совсем не лунной дорожкой остались на полу оставленные джинсы и белье. Где-то внизу разложенного дивана виднелась юбка. Маша собирала взглядом их вещи, огибая потолок, стены с узорчатыми обоями и паркетный пол. Грудная клетка, на которой лежала её голова, мерно вздымалась, восстанавливая дыхание, и Нефёдова машинально водила пальцами по ней, спускаясь к дорожке волос ниже, оглаживая живот и возвращаясь назад. В голове было приятно пусто. Возможно, так бывает пусто в квартире при переезде, когда ты знаешь, что скоро всё обрастёт новыми вещами и бытом.       Ей бы хотелось, на самом деле. Особенно, с Шурой. Хотя бы попробовать.       Мысли лениво перекатываются по этой пустоте, как эти смешные кусты в фильмах про ковбоев. Горячая рука обнимает спину, гладя в ответ, и Маша, ворочаясь, укладывает острый подбородок на грудь, чтобы смотреть на Балунова. Тот тянется за ленивым поцелуем, получая вместе с ним и уже такой привычный и правильный укус в край челюсти.       — А ты знал, что самки богомола после спаривания откусывают самцам головы?       Шура шутливо хмурит брови, умоляя взглядом.       — Может, всё-таки лучше белочка?       Маша тихо смеётся и, приподнявшись на руках, улыбается, лукаво сощурив глаза перед тем, как снова поцеловать.       — Всё-таки понял, не дурак.