Вовка или водка

Кащей прозябает в своей каморке второй понедельник, не высовывая нос и на сантиметр за порог. Диван уже даже не трещит под его весом, то ли он не различает больше этих визгов. Он расплывается бесформенной жижой по обтёртой поверхности, проникая сквозь волокна на ржавые пружины, и в серьёз задумывается, можно ли так подхватить столбняк. Атрофировавшаяся возможность думать уже не удивление и даже не новость, факт. К нему не суется никто: ни вечные подпевалы, ни старшие, ни, уж тем более, малышня. Они даже к двери не подходят, но Костя иногда улавливает тихие перемолвки в полупустой качалке, где старшие возраста, наверняка пугливо оглядываясь на дверь, критикуют дрожащим голосом его бесцеремонный запой. Ему это погоды не делает, солнце — лампочка, ветер — сквозняк. Но плевать на мнение низов тоже долго нельзя. Они одновременно самая уязвимая и самая сильная часть сформированной иерархии. До них по долгу доходит, что власть на самом деле в их собственных руках. А ещё дольше то, что с этой властью они навсегда на «вы». Долго ни во что их не ставить опасно. Нужно сделать подачку, словно бросить кость псу, который мог бы перегрызть ленточку на своей шее и глотку хозяину заодно. И он бы сделал это, если бы хватило мозгов, но загвоздочка — псинка сдохнет с голоду после того как его дожрёт. И Кащей знает — любой из суперов его бы сейчас прикончил, хватило бы только силы. Они в глаза никогда и не смотрят, а как отвернется — скалятся и шипят. Пока он здесь обкалывается да заливается, скорлупе фанеру пробивают за желтые от сигарет пальцы. И хотя механизм работает слаженно, осечка — рыба гниёт с головы. У лампочки жужжит мошкара, противный блевотный свет размаривает, словно в бане. Проветривали здесь давно, воздух спертый и несёт тухлятиной. От бессилия клонит в сон, отходняки ломают суставы и выворачивают сухожилия спазмами. Не хочется есть, не хочется пить, хочется жить, но, наверное, не так. Дверь не скрепит, шагов не слышно, но он знает что пришёл Вова. Останавливается у входа, пытается рассмотреть живой ли ещё, дышит ли. Кащей головы со спинки не отрывает, всё также глазеет в потолок заплывшим взглядом. — Ну и срач ты здесь развёл. — мрачно комментирует, прикрывая за собой дверь. — Чё ты, стерильно всё, как в аптеке. — Кащей посмеивается сдавлено и тянется к бутылке. — Куда. — почти рычит Суворов, перехватывая за руку. — Тебе хватит уже. — Без спортсменов разберёмся. — зыркает исподлобья, хмурится. — Вован, отпустил. Вова цокает и повинуется, смеряет презрительным взглядом. — Падай. — смягчается Кащей, кивает на место рядом. — Чё как не родной. Суворов брезгливо оглядывает залитую бог знай чем поверхность, но опускается. Смотрит на него искоса, а Кащей растекается по дивану, больше напоминая ньютоновскую жидкость. Мягкую, если нежно, и твердую при резких движениях. — Какого хера ты здесь устроил? — Вова посапывает простужено, голос отдаёт хрипотцой. — Чё опять не так? — даже головы не поворачивает, жмёт в руке стеклянное горлышко и тупит взглядом в трещинки на потолке. — Всё опять не так, Кащей. Ты вторую неделю не просыхаешь. Подмечено верно, не приебнёшься. Костя дёргает бровью и нелепо улыбается, радуясь то ли согретому горлу, то ли таким нечастым разговорам. — Это уже, блять, не дело. Ты в ящик сыграть решил? — Вова злиться, это слышно по надрывным истерическим ноткам в голосе. Кащей не знает что отвечать. И по-хорошему стоило бы задуматься над этим на досуге. Но гроб Кащея наверняка уже покрывают лаком, а Вовкин ещё шумит листьями в казанских лесах. И Косте не жалко будет, он надеется, что об его дерево затупились все топоры и пилы. — А пацанам, что прикажешь делать? Там с Киноплёнкой какие-то тёрки, накаляется всё. Им как ситуацию разруливать? — Кащей цыкает, глотая спирта. Школота сраная опять переулок не поделила, и снова в слезы, Женя. А этот всё гоняет с ними в рядах как припаянный. Сколько с руки не корми, в пасть берет но не глотает, и всё своим отбросам тащит. Банда хренова, не стая, а стадо. Кащей злиться, сопит дёргано. Остервенело отпивает и всё сверлит взглядом потолок. — Ты скоро корни в этот диван пустишь. Тебя вытаскивать надо, Кость. — Вова почти взмаливается, хотя по голосу и не скажешь. Но Кащей чувствует его надрывность, тень нелепого отчаянья. К нему слабо тянутся, на плечо опускается рука, скользит по шее, к загривку. — Костян, ну хватит. — тянет на себя куда-то. Приближающееся тепло почти согревает, когда резко пересохшее горло сводит спазмом и ребра взнывают, словно в них вбили гвозди. Кащею хочется глотнуть, запить дикий спазм, размягчить зажатые нервы. Он тянется назад к бутылке, и его не держат. Вовка на него уже не смотрит, встаёт и уходит, закрывая за собой дверь. Пустая качалка отзывается тишиной. Он глядит вслед пока не сводит спазмом плечи, и упирается локтями в колени, нависая над столиком. Глотает, а горчит как никогда до этого. И куда теперь — Вовка или водка?