Ангел-похоронитель.

Стук небольших каблучков по кафельному полу разносится по всему поместью, в коридорах которого идущий более никогда не сможет проходить без слëз. Польша смог заставить это место окраситься новыми красками, но каждая яркая из них утекла вместе со смертью Рейхугольника. Уют, который они строили на протяжении многих лет совместной жизни, которого пришлось добиваться из-за их изначально отвратительных и абьюзивных отношений, нарушен. И чья же в этом вина? Кто посмел посягнуть на, может, не совсем святое, но светлое только для них двоих, место? За что же их маленький мир рухнул под давлением всепоглощающей печали? За жизни. За спокойствие и мирное небо. За неблагодарный народ Ру отдал свою жизнь, по неосторожности позволив смерти заключить себя в свои холодные объятия. Пуля прошла глубоко в чужую грудь, поразив сердце, но даже после гибели оно продолжило принадлежать Польше, только ему. И тело героя, коим являлся немец, похоронено поляком в склепе, подготовленном для них ещё заранее, пусть он и выделялся среди всей этой мягкой атмосферы. Одна могила уже занята, но осталось ещё одно место, в которое преданный своему супругу Польша опустит своё бренное тело, навсегда соединившись с любимым. Кафель постепенно затихает от остановки пшека, когда слышится звон связки ключей, один из которых входит в дверной проëм и отворяет комнату. Как её можно назвать? Комната скорби? Памяти? Наверное, всё разом. За длинными фетровыми занавесами, всегда распахнутыми, находится картина, написанная ещё давным давно одним австрийским художником, специально для этой безумной пары из поляка и немца. Строгий взор Ру, устремлëнный прямо в душу входящему, разбавляется спокойными, большими глазами Польши. Младший сидит на стуле, будто бы вышедшем прямиком из сказки, а позади стоит старший, держащий кучерявого за плечи. Но не так важно содержимое картины, как то, что они вместе. Рядом. Продолжают держать клятву, данную друг другу: никогда не расставаться. Небольшая рука Польши опускается на полотно, оглаживая его. Как же было радостно увидеть его в первый раз! Как много позитивных эмоций! А теперь при одном лишь касании к нему к горлу подступает ком. Отвратительное чувство. Безысходность, осознание того, что ты не сможешь обернуть время вспять. Сколько уже прошло времени? Месяц? Два? Наверняка уже гораздо больше, чем кажется Польше, ведь война началась, когда ещё на земле лежал снег, а сейчас уже почки распустились на деревьях, украшая их листвой. Он потерял счёт времени, уже не надеясь угнаться за ним. Вся надежда была направлена на то, что труп, привезëнный войском, окажется подделкой и совсем скоро Ру войдёт к нему в комнату, поцелует и скажет, что всё закончилось. Но этому не суждено произойти. * * * Польша вновь просыпается от кошмара, тяжело сглатывая воздух, а следом смотрит на часть постели, на которой ранее спал Ру. Обычно, когда ему снилось что-то подобное, Угол осторожно прижимал его к себе и оглаживал кучерявые волосы, тихо, едва слышимо успокаивая юношу от страшной картинки, сформированной головой. Теперь же, поляку приходится сворачиваться в клубочек на стороне супруга, сжимая кусочек одеяла, так и не стиранного с его смерти. Оно хранит его запах. Родной запах. Слëзы стекают по горящим красным цветом щекам, а со стороны тушки слышатся всхлипы. Он один. Один во всём мире и более не может желать никого, кроме Ру, да и не хотел бы иного. Не смотря на то, что все слуги, всё поместье теперь принадлежит Польше, если бы он мог променять это всё на живого любимого, то без раздумий сделал бы это. Всё в порядке. Нужно перестать думать о том, что гложет. Ноги с трудом поднимают поляка с широкой постели, явно нацеленной на удобство кого-то более массивного, нежели маленького пшеничного, а халат, перед сном туго перевязанный на талии, осторожно расслабляют, позволяя небольшой части грудной клетки оголиться. Дворецкий уже здесь, как и полагается. Этот мужчина приходит каждое утро, приблизительно к одиннадцати часам, для того, чтобы Польша уже по привычке, щëлкнув пальцем, оповестил его о том, что пора бы приготовить обед. Тяжëлый вздох со стороны новоиспечённого хозяина поместья явно не сулит ничего хорошего. — Франц, Вы сегодня свободны. Я хочу побыть немного один. Позвольте попросить Вас сказать, чтобы вся прислуга ушла. – всё так же не повышая тона говорит Польша, на что дворецкий может лишь кивнуть и уйти прочь, как и велено. Его голосовые связки чуть хрипят, так как юноша не имел никакого желания разговаривать с кем-то, помимо Ру. Все его мысли от начала их отношений, до конца собственной жизни, всегда будут принадлежать возлюбленному и это никогда не изменится. Иногда прислуга лишний раз забывает о том, каким звонким ранее был тембр чужого голоса, как он отдавался по всем стенам, как внушал надежду на лучшую жизнь. Всех, кто когда-либо бывал в этом поместье, обучили полному подчинению и послушанию, ведь когда ты попадаешь в это место - больше никогда не сможешь уйти, из-за личных желаний Рейхугольника. Но.. Его больше нет. Однако из уважения к утрате поляка, который по появлению в поместье был единственным, кто относился к прислуге с должным милосердием и отзывчивостью, никто не ушёл, оставаясь верными бедному вдовцу. Под шум и гам собирающихся людей, Польша выходит из комнаты и, слушая прощания и благодарности со всех сторон, молча наблюдает за происходящим. Спустя, кажется, час, коридоры полностью пустеют, оставляя кучерявую голову наедине со своими мыслями. Душа несëт его к окну, потому, подчиняясь собственному желанию, чего делал он не часто, поляк подходит к одному из шестнадцати имеющихся окон, раздвигает шторы и наблюдает за небом, покрывающимся тучами. Ру любил такую погоду. Любил, когда на небе не остаëтся голубых тонов. Любил, когда шёл дождь. У немца были некоторые проблемы со сном, потому шум, издаваемый каплями воды, отбивающими свой ритм, помогал ему засыпать лучше, чем любое снотворное. Мысли об этом заставляют Польшу волей-неволей, но приулыбнуться, вот только долго эта улыбка не держится и быстро сходит на нет, а брови сгущаются к переносице в печали. Очередной глубокий вдох. Нужно держать слëзы: Углу не нравилось, когда он рыдает, даже тогда, когда юношу вдалбливали в кровать в первый раз, нарушая покой спящего и целостность кишки. Пальцы ловко проходятся по закрытым на мгновение глазам, избавляя себя от неприятности в виде слëз, а следом руки приближаются к ручкам у стеклянных окон, распахивая дверцы, чтобы впустить приятный запах свежести разгуливать по коридорам. Холодок приятно опаляет кожу, тут же покрывающуюся мурашками. Польша жадно втягивает воздух, вовсе и не замечая того, что капли уже начинающегося дождя окропляют подоконник. Как же много мыслей разъедают его мозги, как много из них никогда не выйдут из головы и останутся чëрным пятном на счастливых воспоминаниях. Хочется спрыгнуть вниз. Поддаться желанию и не выдержать собственного веса, вылететь из оконной рамы, пролететь пять или около того метров и просто разбиться – это ведь не страшно, скорее наоборот, неприятно манит и рвëт изнутри. Нельзя. Ни шагу вперëд, Польша. Ты ведь знаешь, что Ру бы этого не хотел. А чего хочешь ты? Это совсем неважно. Живи. Дыши. Продолжай идти дальше, даже если твоя душа будет изрезана, а глаза выколоты. Он бы этого хотел. Ты знаешь. Когда дождь попадает на лицо юного господина, поляк всё же закрывает окно и направляется на кухню. Обычным ритуалом для утра супругов было то, что пока старший сидит – младший готовит, напевая какую-то песенку и слегка покачивает бëдрами в танце. Всё это сошло на нет, а готовка более не смогла доставлять Польше удовольствия, скорее наоборот - у поляка появилось отвращение к ней, потому и всей этой "грязной" работой занимался специально нанятый Ру ещё до своей смерти персонал, пускай и ранее никогда не задействованный. Сегодня у Угла должен был быть день рождения. Нужно вновь повторить эту традицию, приготовить торт в конце концов и после, в абсолютной тишине, насладиться его вкусом – красный бархат, так полюбившийся Ру. Дрожащие руки достают все нужные ингридиенты из холодильника и шкафчиков: пара яиц, масло, молоко, разрыхлитель и совсем немного сахара, ведь никто из супругов никогда не питал любви к этому сладкому песку, да только торты без него - ничто, как и Польша без... Так, всё. Хватит. Сегодня нельзя. Не тот день. Совсем скоро его творение было готово. Поляк присаживается за стол, предварительно поставив тарелку перед местом, где ранее сидел хозяин поместья и перед собой: на каждой уже красовался кусочек аппетитного торта, да только вкус прежним никогда не будет, для вдовца точно. Сочный и ароматный бисквит касается языка, крем приятно проходит по горлу. Всё не то. Будто не хватает чего-то важного. Прикрытые глаза раскрываются чуть более широко, когда удивительных размеров силуэт возлюбленного подходит сбоку, а гигантские лапы, которые раньше причиняли врагам боль, нежно массируют небольшие плечи Польши. Тень скрывается за спиной, тогда как одна из лап сжимает тонкую красную шейку, но слабо, как-то по-особенному, явно не желая причинять вред: этот жест Ру использовал лишь тогда, когда хотел всем видом показать, что поляк принадлежит ему, удовлетворяя собственное желание контроля над тем, кого любит. Заместо сопротивлений, пшек напротив лишь поднимает голову вверх, закрывая глаза, позволяя чему-то длинному и мокрому пройтись по свободному участку кожи, оставив за собой след, на конце которого остаëтся укус. Польша тихо стонет, словно тает под лëгкими, ели чувствуемыми прикосновениями, мычит, а сердцебиение его учащается. Он чувствует дыхание Ру, будто бы жилец стоит позади, всё так же не совсем умело стараясь проявлять любовь в мельчайших жестах, таких как небольшие укусы, которые, когда лапа опустилась с шеи на пëструю бусинку польского соска, оголëнного слабо затянутым халатом, разошлись по хрупкой шее, вместе с поцелуями. Тихое рычание Угольника, горячее дыхание, которым опаляют шею и стимуляция сосков возбуждают Польшу, заставляя ëрзать на стуле и жмурить глаза всё сильнее, надеясь, что это никогда не кончится. << Du gehörst mir. Nur ich liebe dich.>> - проносятся эхом слова Ру в небольшой голове, углубляя рану на сердце. К печали младшего, стоит ему открыть глаза и всего, что происходило, словно и не было: ни укуса, ни слюнявого следа, ни Ру, которого он так ждëт. К горлу подступает отчаяние. На глазах выступают слëзы, которые не сдерживаемой волной скатываются по разгорячëнным щекам. Ложка выпадает из ослабевших рук, ладони которых лишь закрывают лицо плачущего. Плачь эхом проходится по стенам, отдаваясь из одного угла в другой, а затем переходит в истеричные рыдания. Нужно выпить успокоительные, в срочном порядке. Хотя.. Они уже давно не помогают. Весь оставшийся день Польша гниëт в постели, умирая от одиночества и страха, заполняя пустоту внутри лишь чужой одеждой, на которой остался слабый запах. Он нюхает его, он прижимается к старым пиджакам и рубашкам, сжимается и даже воет. В голову приходит дикое желание, дикие мысли, с которыми кучерявый ангел не в силах совладать: рука сама по себе тянется к поясу халата и рывком развязывает его, после чего, не заботясь о собственном удовольствии из-за перевозбуждения, возникшего лишь из-за тонкого аромата духов, которыми пользовался Угол, Польша опускает руку на вставший член и сразу быстро, торопясь двигает ею вверх-вниз. Не сдерживая стоны, не сдерживая всхлипы и крики от боли в груди, он продолжает удовлетворять себя, тешась мыслью о том, что его рука принадлежит Ру, его душа принадлежит Ру, весь он – принадлежит Ру, а значит даже когда он мастурбирует, частичка немца таки находится рядом. И даже один раз кончив, поляк не останавливается, корчась от боли продолжая раз за разом опускать и поднимать руку, выгибая спину и закидывая голову. Его милому бы понравилась эта картина, точно понравилась бы, ведь наблюдать за такого вида мучениями Польши было одним из самых любимых, пускай и своеобразных занятий, которыми промышлял Угольник. Лишь тогда, когда рука просто падает от бессилия, как и член от пустоты семенников, он останавливается и, обвив ногами любимый китель Ру, заставляет себя поспать, чтобы меньше находиться в этом мире, в мире, в котором нет его. *** Очередное утро, проклятое Польшей сразу же после пробуждения. Прислуги нет, ведь он так и не отправил весточку тому самому дворецкому, но это не так важно: к счастью, пока поляк может обеспечить самому себе комфортное проживание, пускай для этого нужно много труда и силы воли. Ничего страшного, что какое-то время после смерти Ру этот маленький ангел не мог даже поднять руки для того, чтобы поесть обычную кашу, потому горничным приходилось кормить его с ложечки, чтобы не допустить смерти такого юного господина, топящего себя изо дня в день. Глаза устремляются в потолок, выжигая в нём дыру, но продолжается это не так долго: Польша поднимается с места спустя несколько минут и вешает чистую одежду своего мужа в шкаф, а ту, которая подверглась нападкам с его стороны вчерашним днём, хоть и с большим трудом, но отправляют в таз, чтобы в последствии постирать. Одевшись поприличнее, во что-то, что шили для него на заказ по капризам Ру, кинув в тот же таз свой халат, он оглядывает комнату. Как же тут всё запущенно, ведь никому не позволялось выносить что-либо, а тем более мыть конкретно здесь. Было страшно, что вместе с любой пылинкой сотрутся последние воспоминания и всё, что было, станет не таким важным. Взгляд больших глаз падает на кресло, так и оставшееся в том же положении, в котором Ру поставтл его в последний раз; на спинку же был накинут какой-то фрак, один из сотен имеющихся в шкафах нациста. Казалось бы совсем недавно они сидели на нëм вместе, читали книгу и обсуждали её содержимое, а после долго не могли оторваться от губ друг друга, пока их тела освещал лунный свет и слабо горящий ночник. Но этот фрак.. Он был небрежно брошен Углом в тот роковой день, когда пришло время правителю великой страный направиться на фронт. Злость захватывает поляка в свои оковы. Руки снова начинают трястись, а ноги подкашиваются из-за дрожи в коленях, но доносят младшего до кресла, в которое он падает, сдвигая его и чуть не роняя. Фрак хватают с такой злостью, будто бы он вина войны, вина потери, которую несëт Польша с собой всё это время, пытаются рвать, даже используют ножницы, чтобы распороть, но не осмеливаются даже немного коснуться острым лезвие до ткани. Боль заставляет творить безумные вещи. С криком поляк поднимается с места и начинает крушить всё в комнате, опрокидывая тумбочку, от чего ночник валится с неё и разбивается вместе с лампочкой, за тумбочкой сваливается небольшой дубовый стол, за которым Ру постоянно работал с документами, а после и свечи, при свете их огня они когда-то обнимались, забывая обо всём. Содержимое всех шкафчиков, шкафов, да даже книги валятся на пол, образовывая гигантскую кучу; следом падает Польша, на все эти горы фактически мусора, который уже давно не имел к немцу никакого отношения, но представлял для ангелочка такую важность, какой не было ни у какого предмета более. Он рыдает. Перекатывается по полу и вырывает себе волосы на голове целыми пучками, но в конечном итоге зажимается в клубочек и просто позволяет себе довыпустить всю душащую гниль. Польша, ты снова всё разрушил! Как ты мог? Ничего не осталось! Ты - монстр! Теперь Ру никогда не придёт к тебе во сне и ты всему виной! Да и вообще.. Ты мог удержать его, любым способом! Заняться сексом, заплакать, упасть в обморок, сделать больной вид, да что угодно! А теперь, из-за тебя, только из-за тебя, твой муж лежит в гробу, в холодном гробу в темноте, в полном одиночестве! Какое право ты имеешь на то, чтобы себя жалеть? Поднимайся же! Тебе нужно всё исправить! Поговорить с ним вновь, заставить себя чувствовать защищëнность! Маленькое тело с трудом поднимается с пола, дрожа и шипя от боли в голосовых связках. Тяжëлые шаги выводят Польшу из комнаты и ведут по направлению вниз, по лестнице, но не останавливаются на первом этаже, напротив – идут только ниже и ниже. Он сам идёт ко дну? Или же у поместья три этажа? Скорее всего, оба варианты правильны. И это действительно так, ведь на нулевом этаже, среди тьмы и ловушек, распологаются два каменных гроба, в одном из которых уже располагается создатель сего места. Перешагивая все проволоки и сенсоры, о которых поляк знал, он подходит к гробу Ру и осторожно присаживается рядом, начиная плакать пуще прежнего и шептать. — Пожалуйста, прости.. Прости, дорогой.. Я снова все порчу..Я так скучаю, так сильно хочу к тебе. Пожалуйста, спаси меня. ... – но его голос не будет услышан. Никого нет рядом, а тело, находящееся под крышкой, всё ещё холодно и никогда не вздохнëт, — Прошу... Молчание наступает очень скоро, а плачь умолкает, когда Польша прижимается к гробу своей щекой и обнимает руками, осторожно, будто бы боясь навредить и обыкновенному камню. Хочется залезть вовнутрь. Потревожить спящего вечным сном, открыв крышку всего на секундочку, лишь одним глазком посмотреть на того, кто грел душу, кто дал ему возможность жить. Совокупление с трупом не казалось ему мерзостью - так они окажутся ближе, непристойно ближе, но желание слияния как их тел, так и душ, подавлялось здравым рассудком, пускай и очень шатко, но сохраняющимся у Польши. Ру - его зависимость, одержимость, воля и тюрьма одновременно. Рвущую ушные перепонки тишину перебивает стук каблуков. Даже если бы маленького ангела заставили слушать какофонию из различных шагов, он бы узнал этот единственный, который даже такой обыденной вещью проявлял в себе величие и сдержанность - этот стук принадлежал Ру, это было точно известно Польше, но тот не сдвигался с места, пускай и сердце снова пропускало удары. —Прошу.. Не мучай меня, тебя больше нет.. Ты ведь тоже мне кажешься? — с трудом проговаривает поляк, зная, что немец совершенно не знает его языка - так хрупка была его надежда на тот исход, о котором он мечтал уже долгое время. Кудрявая голова медленно поднимается с холодного камня, а глаза осматривают протянутую когтистую руку, постепенно переходя на крохотные белые точки на чëрной полосе флага. Наплевать, галлюцинация это или нет, ведь Ру отрицательно кивает головой, а Польша всегда поверит любому его жесту. Небольшая ладошка осторожно кладëтся на такую родную, тогда как немец помогает подняться своему милому супругу, который тут же вцепляется в него, сжимая так, будто бы это всё по-настоящему, будто бы это не плод больного воображения. Угол поглаживает спину Польши, а затем рука осторожно, но касается его задницы, скрытой за брюками. Юноша заливается румянцем, но ничего не говорит на это, потому полтергейст или что-то, похожее на Ру, действует более уверенно, пролезая к сокровенному, прямиком под резинку как брюк, так и боксеров, массируя оголëнную плоть. Он хочет тебя. Даже после смерти желает твоё бренное тело, мечтает его касаться и делает это спустя долгое время разлуки. Ты нужен ему, Польша. Прими это, как дар Божий, как послание, что он даже выйдя прямиком из Ада не изменяет тебе, хочет войти вовнутрь, стать содержимым твоего тела, сменив внутренности на свой член. Поляк и не замечает, как брюки стягивают до колен, когда сам немец лишь слегка приопускает свои и валится на пол, сжимая оголëнные ягодицы, расцеловывая нежные бëдра и даже изредка прикасаясь языком к небольшому члену, будто бы дразня своё чудо, заставляя Польшу вздрагивать от подобных действий. Как это мило и приятно - видеть, как любимый человек постанывает и слабо натягивает рубаху на низ, стараясь совладать со стеснением. Забавно, что поляк даже отвернул голову, лишь бы не смотреть за сие актом. Кажется, маленькие "круглешки" вместо глаз у полтергейста даже прищурились, когда, добившись нужного эффекта, - возбуждения -, Ру поднимается с колен, сопровождая это дорожкой из очередных мокрых поцелуев. Но нежности ему не хватило, да и кому она, чëрт возьми, нужна? Явно не сумасшедшему фрику, обитающему в замке в одиночестве, с прекрасным пониманием того, что где-то там труп. Монстр бросает младшего на гроб, к счастью так и не открытый, ведь иначе он бы прилетел чëтко на труп, а затем гигантское тело, покрытое язвами и трупными пятнами под одеждой, нависает сверху, проводит членом по небольшим ягодицам, в нетерпении будто ожидая согласия со стороны Польши, который кряхтел от болезненного приземления и мычал, но всё равно где-то в голове согласился, взмолил о близости — Ру осталось лишь исполнить его желание и войти вовнутрь без какой-либо подготовки, словно в первый их раз проникая на всю длину, заставляя алую кровь послужить для них смазкой. Рот жадно исследует всë оголëнное тело супруга, а что не оголено, то оголяется одной из свободных рук — вторая же прижимает Польшу головой к плите, сжимая белокурые волосы, чем доставляет боль. Хочется кричать. Но кричать не от того, что ему неприятно, а от желания, рвущего тонкую кожу живота вместе с плотью, вошедшей в его тело. << Режь меня! Бей меня! Испрещай шрамами, только умоляю, не исчезай!.. >> — потаëнные мысли Польши, которые выходят ему боком, ведь желание супруга для Рейхугольника так же было законом, пускай и не всегда к нему прислушивались, но ничего: сегодня особый случай. Когти несщадно оставляют царапины на гладкой, как бархат спине, заставляя поляка извиваться и выть, выгибаясь, но тут же подобные жесты пресекаются той же рукой, которая держит его за волосы. Движения бëдер Ру перерастают во что-то совершенно неконтролируемое, сопровождаются рычанием, будто бы не немец это вовсе, а само воплощение дьявола, пришедшее в его обличии. Жадно, словно бы Польшу вот-вот отнимут, Угол не может прекратить вдалбливаться в чужое нутро, второй рукой то и дело поправляя тело снизу, чтобы оно не упало с гроба на кафель и не сломало пару рëбер. Многочисленные укусы и засосы украшают чистый холст, нетронутый никем уже долгое время, а он совершенно не сопротивляется этому: стонет, словно мазохист; плачет, словно больной гипералгезией; просит забрать с собой, словно сатанист к своему вождю. Это грязный секс. Нечеловеческий секс, основанный лишь на инстинктах и вожделении, но кажется, это устраивало обоих его участников. Их жажда возрастала с каждым толчком, с каждым стоном и вдохом, с каждой влажной дорожкой языка Ру на щеках Польши, по которым неконтролируемо шли слëзы, с каждым страстным поцелуем, пропитанным кровью от искусанных друг другом губ. Чем дальше они заходят, тем агрессивнее и возбуждëннее становятся движения, а член, казалось бы, просто разрывается внутри от пульсации. Эта импульсивность поглощает их, заставляя сливаться воедино, трахаться, как голодные звери, одаривая друг друга лаской в виде поглаживаний и объятий, таких грубых, но таких любящих. И произошёл этот процесс не один раз. Несколько, в различных позициях, так, что поляк был полностью заполнен под конец процесса, а сил хватало лишь на то, чтобы сидеть сверху, на одетом и уже полностью "новеньком" призраке, позволившему младшему почувствовать себя лучше интимом. Как они разошлись – Польша не смог вспомнить. Лишь то, как он осторожно перешагивал ловушки, пока Ру заходил за стену во тьму, пристально пялясь на уходящего, отпечаталось в голове. Это был.. Сон? Или все желания поляка преобразовались в искажëнный образ мужа, позволяя им осуществить столь мерзкий, но чувственный акт? Неужели эта юная душа так сильно погрязла в безумии, что, прекратив ощущать связь с реальностью, уничтожается во мраке собственной головы, формирующей с ужасающей точностью образы прошлого? Ох, нет... Польше не хотелось называть Угла прошлым. Он его настоящее и будущее. Он — всё, что у него есть. Его сокровище, спрятанное в семейном склепе. *** Очередное утро не проходит в гниении в постели, как обычно. Удивительно, однако что-то сегодня изменилось. Активность Польши явно возросла, учитывая то, что он поднялся раньше девяти часов утра, вновь приоделся, позавтракал и даже уложил волосы, что совершенно удивительно для него. Сами локоны он уже давно состриг в типичную причëску "шторы", не придумав ничего лучше, кроме как избавить себя от волос, к которым Ру постоянно касался. Может поэтому вчера он так яростно сжимал их? Даже когда немец причиняет ему вред, он так великолепен, а огонь в его глазах дополняет этот грозный образ, делая его ещё более убийственно-прекрасным. Польша думал половину ночи о том, что же произошло. Что за существо предстало перед ним в склепе? Так страшно и одновременно будоражит. Должен ли он смириться с этим или стоит вызвать священника? С одной стороны, ангелочку хочется, чтобы душа его любимого наконец обрела покой, а с другой эгоистичное желание остаться с ним подольше, хотя бы ненадолго припасть в его объятия, было слишком велико и совладать с ним казклось непосильной ношей. Не так важно, настоящий ли это Ру или нет. Он видит его, он чувствует их связь, значит будет уверен до последнего, что это его муж - вернулся и ждëт часа, когда поляк наконец умрëт, во имя любви, конечно же. Или же дух Угла озлоблен на весь мир и ни о какой любви не может идти речи.. Тогда как же объяснить всю ту страсть, что витала в воздухе между ними вчера? Нет, нет... Такие чувства нельзя подделать. Такие жадные поцелуи бывают лишь тогда, когда ты настолько скучаешь, настолько желаешь, что просто сносит крышу от любви. Ничего иного просто не могло быть. Пробегая по коридорам, Польша очень торопится, и пускай начинается отдышка, останавливаться он явно не намерен. Вдруг, он придёт, а Ру уже ушёл? Не дождался, не вытерпел, либо его утянул назад владыка Адского пекла? Нельзя упустить момент, это слишком рискованно. Ты слишком долго ждал, мой милый, светлый мальчик, чтобы так просто позволить шансу побыть с ним вновь улизнуть. Это запрещено. Даже их дыхание должно быть одного темпа, пускай у немца больше не поднимается грудная клетка. Польша способен и от дыхания отказаться, если они будут вместе. Вчерашняя встреча с Ру оживила его, позволила встать на ноги: это не может быть сном. Минуя лестничный пролёт, задыхаясь, пшек опирается о стенку, а затем осматривается вокруг, в поисках небезызвестного силуэта. В глаза попадается то, что крышка пустого гроба открыта и свалена на пол. Неужели они так перестарались вчера? В голове каша и, конечно же, вспомнить не получится даже спустя время. Только юноша собрался разочароваться, что его любовь исчезла вновь, как вдруг из-за угла появляется он, его душа, его мир! Он по-странному спокоен, а Польша не смеет сдвинуться с места, пока массивное тело не подойдёт ближе. Ру протягивает руку своему маленькому компаньону и поляк всего на секунду мешкается, прежде чем вновь довериться ему, дать решить свою судьбу и берёт немца за руку в ответ, как вдруг его резко отдëргивают с места и, кружа в танце, минуя все ловушки, всё ближе и ближе приближаясь к гробу, нежно целуют, унося прочь. Младшего слегка подкидывают, кружат, обнимают и гладят, в то время как они вдвоём передвигаются по склепу, абсолютно слепо перемещаясь по полу. Ангел не оказывает сопротивления, он смеëтся, он счастлив, но всё равно плачет, не сдерживая этих позывов. Забавно, но монстр, выбравшийся из Ада, кажется тоже приулыбается, а рваная улыбка расходится по прямоугольному лицу. Их танец продолжается слишком долго, переходя от вальса к агрессивному танго, от танго во что-то схожее с мазуркой.. ..Они задевают единственную ловушку, как по неизвестной причине Польша оказывается в комнате один, танцующий сам с собой, а Ру растворяется, словно его и никогда не было. Не успевает маленькое тело даже обернуться, так оно тут же падает прямиком в открытый гроб: точный выстрел пробивает грудь с правой стороны, противоположной той, что была у Угла. Раздаëтся визг. Стараясь судорожно дышать, поляк начинает давиться собственной кровью, в попытке зажать рану выпуская всё больше алой жидкости. Небольшие подëргивания продолжаются совсем недолго, предсмертные конвульсии в том числе. Он наконец расслабляется. Взгляд постепенно теряет свой блеск. Его ангел-похоронитель явился за ним.