Не Анастасия

-Господа, предлагаю закончить, на сегодня довольно, - барон сделал жест журналистам, и они начали спешно покидать палату. -Я останусь, - твердо заявила Муня. - Наша юная фрау--моя давняя знакомица и я обязана принять живое участие в ее судьбе. -Вы не помешаете, фройляйн Мари, - ответил фон Клейст. В палате остались только фрау Пойгерт, фон Клейст, я и Муня. -Ваше Высочество, -- обратился барон ко мне, -- настало время откровенного разговора. -Не называйте меня "Ваше Высочество", господин барон! -- грубо ответила я. -Я буду называть Вас так, как считаю нужным, кем бы Вы ни были на самом деле! -- фон Клейст повысил голос. -- Больше того, я сам не слишком верю в то, что Вы Анастасия, но выслушайте меня--и, возможно, мы сможем друг другу помочь. -Господин Барон, -- отвечала я, изо всех сил пытаясь сохранить спокойный тон, -- Вам будет гораздо проще найти другую даму на роль "Анастасии", дабы с ее помощью заполучить все желаемые блага. Я не соглашусь порочить имя покойной Великой княжны, -- тут я едва не заплакала, но взяла себя в руки, дабы не дать нового повода быть обнаруженной, -- я русская дворянка Анна Чайковская, я не помню своего прошлого, но русский Царь для меня святой мученик и помазанник Божий. -А теперь давайте рассуждать вместе, фрау Анна, -- внезапно вмешалась Пойгерт, -- мне, да и не только мне известно, за кого вас принимают берлинские журналисты: одни за самозванку, другие за воскресшую княжну, но есть еще и третьи. Не желаю оскорбить Ваш слух, фройляйн Мари, -- обратилась она к Муне, -- однако, для многих присутствовавших здесь журналистов фрау Анна не больше, но и не меньше, чем одна из тех, с кем ваш патрон, Сумасшедший монах Распутин проводил свои ночные оргии. Разумеется, об этом будет написано. Муня густо покраснела, но ничего не успела ответить, поскольку тут же продолжил фон Клейст: -Фройляйн Мари, вы бы хотели забрать фрау Анну с собой в приют для русских эмигранток. Однако, на данный момент ей это положительно навредит. Газетчики будут атаковать вас ежедневно, от вас отвернутся меценаты и Вы разоритесь. Я предлагаю нечто иное. Фрау Анна будет жить в моем доме. У нее будет все необходимое. Газетчики смогут навещать ее только тогда, когда это будет полезно мне и ей. При этом я совершенно не возбраняю Вам навещать фрау Анну, а ей даю полное право говорить репортерам все, что посчитает нужным. Цвет русской эмиграции нелегко обмануть, однако, живя на моем обеспечении фрау Анне гораздо легче будет представиться прессе "дворянкой Чайковской, не помнящей прошлого" чем случайно выжившей распутинской потаскухой. -Не смейте оскорблять нашего дорогого отца и его память! - прошипела обычно кроткая и смиренная Муня. - Я не верю ни единому вашему слову, как и вы сами подобному бы не поверили. Никто не посмеет обидеть фрау Анну, если я заберу ее к себе... -Дорогая Муня, - я обратилась к ней по-немецки, дабы Пойгерт и фон Клейст поняли меня, -- Я считаю, что для всех будет лучше, если я отправлюсь вместе с господином бароном. Вот увидите, я выведу его на чистую воду. Мы будем видеться с Вами часто-часто, и это мое условие, -- я обратилась к фон Клейсту. --Если вы откажите мне в частых свиданиях с фройляйн Мари, я навлеку на вас такой позор, что до конца жизни долгов не покроете. Готова ехать с Вами, дабы истина восторжествовала. Пусть все узнают, как вы желаете нажиться на светлой памяти Великой Княжны. -Если Вы задумаете играть против меня, фрау Анна, -- отвечал фон Клейст, --в лучшем случае, вам никто не поверит. А в худшем... умрете с клеймом любовницы Распутина и разорите несчастную фройляйн Мари. Простите,фройляйн Мари, великодушно, -- он даже как-то притворно-почтительно, по изуитски поклонился Муне. Я обняла Муню и расцеловала ее при всех. -Муня, милая, -- обратилась я к ней по-русски, -- ради памяти дорогого Григория, навещайте меня. Вы будете моей самой дорогой, самой долгожданной гостьей. -Я буду молиться за Вас, Ваше Высочество, -- шептала Муня, -- я привезу Вам книги, обещаю... -Привезите мне его письма, прошу. А сейчас прощайте. Господин барон, -- обратилась я к фон Клейсту, -- подождите в приемном покое. Я еду с вами, но прежде должна собраться. Через полчаса мы были на Фридрихштрассе, в доме фон Клейста. Двери открыла нам...Тея Малиновски. -Простите меня, госпожа Чайковская, -- обратилась она ко мне по-русски. -- Это я помогла барону найти Вас и доставить сюда. Вы мне показались удивительно знакомой, точно прежде видела ваш портрет. Не казните, госпожа Чайковская. Я желала помочь вам... -Вы помогли. -- холодно ответила я -- Бог простит, госпожа Тея. Вам, польской девушке, и в самом деле не за что любить русских. -Не сердитесь на меня, Госпожа Чайковская. Сегодня вечером Вам нужно будет как следует отдохнуть: назавтра ожидается несколько важных визитов. -Визитов ко мне? -Да. Вас желают видеть камердинер ее Величества Александры Феоровны господин Волков и учитель их Высочеств Пьер Жильяр. Должно быть, господин барон сумел убедить их встретиться с вами. -Вот тут-то правда и восторжествует! - бросила я и удалилась в приготовленную мне комнату, вернее, комнатенку с железной кроватью, туалетным столиком и креслами. Всю ночь я провела в молитве. Мои дорогие, мсье Жильяр, Алексей Андреевич, Боже... прошу, не выдайте моей тайны. Просто скажите правду всем, просто скажите: она не Анастасия, и довольно с вас. До самой смерти буду молить Бога о вас. Через месяц после покушения ты вышел из тюменской больницы и Матушка велела тебе ехать в Петербург. Мы, Бэби, Матушка, младшие, так ждали тебя, однако Батюшка не желал с тобой видеться. Я узнала от фрейлины Вырубовой причину Батюшкиного охлаждения: будучи в больнице, ты буквально забрасывал Батюшку телеграммами, умоляя не начинать войну. Подобной дерзости Батюшка терпеть не пожелал и не выходил на встречи с тобой в нашей гостиной, хоть и нам видеться с тобой не препятствовал. Боже, как же ты похудел и осунулся после больницы. Ты встретил нас, опираясь на палку, в своей любимой черной сибирке, такой несчастный и такой величественный... Мы молились с тобой, вот только девочки больше не садились на твои колени и не заплетали косички в бороде и волосах. А Бэби обнимал тебя и плакал: -Григорий, как хорошо, что ты с нами! Мы тебя отмолили: я, девочки, Матушка... А Батюшка тебя любит, только гневается. -Все в руках Божиих, деточки, аха... -- отвечал ты, крестя Бэби, младших девочек и нас с Ольгой. Я поступила работать в Госпиталь вместе с Ольгой и Матушкой. Мы ходили за ранеными, делали перевязки, ассистировали хирургу. Раненые солдаты и офицеры целовали нам руки, а мы чувствовали себя бесконечно виноватыми за то, что, так же, как и ты, не сумели отговорить Батюшку от вступления в войну. Однажды вечером в приемный покой привезли раненого корнета, в котором я узнала Александра Маламу. Из него извлекли осколки разорвавшегося снаряда, к счастью, не опасные для жизни. Я обрабатывала его раны ватным тампоном, когда Александр решился заговорить со мной: -Все это время я помнил Вас, Ваше Высочество. И шел умирать с Вашим именем на устах. -Не след, Александр, друг мой, не след, -- укоряла я его, -- Вы встретите прекрасную девушку и будете счастливы. А покамест не вертитесь, а то прижгу ненароком. -Сожгите уж совсем, Ваше Высочество, -- жаловался обиженный Малама, -- на войне не сгорел, в Ваших руках догорю. -Поменьше читайте современных поэтов, господин корнет, -- я уже накладывала повязку и оборачивала ее бинтом, -- они еще и не такого нафантазируют. Ольга, следившая за нами в палате, долго укоряла меня в сестринской: -Татьянка, он ведь герой войны! Ну дай корнету надежду, пусть хоть довоюет окрыленный. Ему ведь снова в бой, а там, глядишь, и сам позабудет. -Нет, Олюшка. Не могу. Да и грех. Прошло примерно полгода после начала войны. Рано утром нас разбудил матушкин камердинер, Алексей Андреевич Волков и сообщил страшную новость:поезд, в котором ехала фрейлина Вырубова потерпел крушение. Анна Александровна была жива, ее извлекли из-под обломков, однако была тяжело ранена и, возможно, находится при смерти. Несчастная Анна Александровна была доставлена в Царскосельский госпиталь. Матушка и Батюшка сутками попеременно дежурили у ее постели. Батюшка не желал телефонировать тебе, но Матушка взмолилась: -Анна Александровна преданная ученица Нашего Друга. Позволь ему хотя бы помолиться с нами о ней. Когда тебя привезли в Царское Село, нам, детям, разрешили, наконец, навестить фрейлину Вырубову. Что за жалкое зрелище нам предстало...Несчастная, бледная и стонущая Анна Александровна на солдатской койке, подле нее Матушка с иконой, санитары... Младшие девочки плакали. Ты приехал в сопровождении Муни Головиной и старшей дочери Матрены. Помню, как ты вошел в палату--быстрыми, частыми шагами. Помню, как подошел к постели Анны Александровны, затем встал на колени, перекрестил ее и громко прошептал: -Аннушка, проснись, поглядь на меня! Анна Александровна открыла глаза, ты снова перекрестил ее и так же, громким шепотом, велел: -Спи! Затем повернулся, встал и пошел к двери. У двери ты посмотрел на Матушку с Батюшкой и проговорил каким-то чужим, странным голосом: -Жить будет, но калекой. Затем вышел из палаты, зашатался и упал ничком на пол. Матушка вскрикнула и принялась часто-часто креститься. Батюшка кивнул, и тут же к тебе подбежали двое дюжих санитаров, положили на носилки и понесли в соседнюю палату. Рядом с тобой суетились сестры милосердия и младшие девочки, никто и не заметил, как я скользнула за дверь той палаты, куда тебя унесли и спряталась за штору. Боже, пронеси... Санитары аккуратно положили тебя на койку и ушли, плотно затворив дверь. Я выглянула из-за шторы...на цыпочках подошла к твоей койке и присела на корточки. Меня, наверное, хватятся...или нет, мне все равно и я останусь здесь. С тобой. Боже, какой ты...красивый. Твои темно-русые волосы до плеч. Твои закрытые, невидящие глаза удивительного, нерусского разреза... Сибирские стрелы с наконечниками белесых ресниц. Твои острые скулы. Я гладила тебя по волосам и молилась, чтобы ты вдруг не очнулся, иначе--все. Твои тонкие бледные губы... Сколько же раз твои ученицы, твои распутинки целовали их, а я-- ни разу. Как ни разу не была с тобой в бане. Ни разу не мыла твое тело душистой банной мочалкой, ни разу не касалась тебя в густом травяном пару и, Боже! ни разу не давала любить себя... Если бы мне быть одной из тех, из твоих... говорили, что у себя, в Покровке ты творишь радения по хлыстовскому обряду ночью возле костра, будто бы молишься нагой вместе со своими верными, а потом, не прерывая молитв, любишь каждую прямо на снегу... будто бы некая княгиня, известная петербуржская красавица забеременела от тебя и родила мальчика с белыми глазами, а ты его признал и дал свою фамилию: Распутин-Новый. Боже, прости, прости меня, страшную грешницу, еретичку, хлыстовку, распутинку... Я дотронулась до пальцев твоей руки. Представила с болью и вожделением, как бы эти руки обнимали меня, будь я там, у костра, на радении, нагая и свободная, безумная, твоя... А ты лежишь без сознания и даже не чувствуешь, как я нагибаюсь близко-близко к твоим губам, закрываю глаза и... Внезапно открывшаяся дверь заставила меня отшатнуться. На пороге стояла Муня Головина, вся красная от смущения. Что-то она видела? Господи, смилуйся... упаси грешную рабу твою Татьяну. -Ваше Высочество, как же мы волновались, Государь и Государыня сбились с ног, ища Вас, а вы...здесь, с нашим дорогим отцом, Боже, какая радость! -Здравствуйте, Мария Евгеньевна, -- я из последних сил улыбаюсь Муне, а сама дрожу, как осиновый лист, -- нас очень взволновало горе, бывшее с Анной Александровной, я просто зашла в палату... попросить молитв Григория Ефимовича... думала, он вскоре очнется, -- я врала на ходу, хоть и понимала: Муня мне не верит. -Прошу, Ваше Высочество, позвольте нам с Матреной остаться в палате, Государыня в расстроенных чувствах, она ищет вас везде. В палату вошла Матрена и поклонилась мне. -Тятенька, -- прошептала она. Я попрощалась с Муней и Матреной, вышла из палаты и пошла по больничному коридору на ватных ногах. Хотелось бежать. Кое-как дошла до конца коридора и схватилась за перила: тело не слушалось, руки дрожали. Вскоре я вышла на улицу, где меня ожидали Батюшка, Матушка, Бэби и девочки. Автомобиль был подан и мы уехали во дворец.