Вивьен

Знойное лето в обжитой буржуа Франции благоухало во всей красе. Цветочные магазины своими ароматами пригоняли насекомых, а отличимые по тёплому и душноватому зною хлебопекарни, кондитерские и булочные особенно умело выручали деньги, привлекая семьянинов и крохотных детишек к своим разнообразным, богатым на любые сласти и яства полочкам. Люди, словно клякса, расползались по тротуарам, вылезали из балкончиков и выколупывались из крохотных чердачков, чтобы поскорее прогреть носы и купить очередной букет роз или лилий, лишь бы украсить собственный день чем-то праздным и удивительно нежным. Даже человеку, заточенному в крохотную комнатушку, которую едва-ли можно заполнить софой — настолько она крохотна для жизни — мечтательно хотелось покорить этот скромный дневной лучик солнца. Подле прилавков выстаиваются очереди разношерстных гуляк и рабочих, которые, подпевая уличных мотивам, веселят остальных ожидающих. Однако, пробегая сквозь улочки и медленно приходя к скромным кварталам в красном кирпиче, становится ясно, что даже в магазинах не таких экономических размахов, селится своя теплая жизнь, которой не помеха несоизмеримые счета за аренду и крохотная зарплата. Суета здесь людям не свойственна, если бежать, то от скуки, да даже скучать здесь положено по-особенному. Вот и магазинные работяги просачиваются сквозь офисные скопления без особого энтузиазма. Люди частенько придумывают себе сны или ситуации, шумно болтая о них, пока солнце в зените, а узкие дорожки в пыли, однако сегодня отчего-то на улице царит, пусть и шумноватая, но неразговорчивая атмосфера, а в некоторых местах встречается и немая тишина, что уж совсем пугает на французских крохотных кварталиках. Леви, нашедший себя в мирном занятии в виде чайного магазина, сегодня открывает свою скудно вымощенную белым материалом снаружи лавочку рано. Дорога до зданьица недолгая: сквозь тонкие, напоминающие усы маленького бельгийца, дороги проползали частые женщины в беретах, а за ними щеголяли разодетые в клетчатые сарафаны старушки, опирающиеся на трость и отчего то крайне довольные. При входе в нос бьёт аромат трав и ягод, приправленный жарой и от чего ещё сильней распространившийся, сама комната с неуютным складом неумело прикрыта обоями, чем позорно укрывает остатки прованса, который потерял свою актуальность за счет певичек и всемирной деградации. На крохотном, деревянном прилавке, на который с натяжкой вмещаются радио, его жилистые ладони и смятые картонки серого цвета появляются салфетки, тряпочки и ключи с маленьким брелочком с черной кошкой. Хозяин педантично протирает опустевшие полки и выкладывает со всей щепетильностью каждую небольшую баночку и коробочку. Как обломовщина извечно следует за консервативной, податливой к искушению душой, так и за ним следовала эта важность порядка и точный контроль собственной рутины. Медленно завязывая ленточки холодными пальцами и настраивая хорошую частоту у радио, он подготавливает день к небольшой радости. Так не одиноко, так он не чувствует себя неприкаянным. Какофонию уличных звуков за хорошим стеклом не слышно. Здесь спокойствие и тихий рок-н-ролл возбуждают в людях очень парадоксальные намерения. Он уже привык к неумелым просьбам «попробовать» его травяные снадобья прямо сейчас и готовил в небольшом чайничке для своих клиентов ароматную бурду в лучшем виде. Разглаживая салфетки, он совсем заслушивается и не замечает звонка. В такую рань мало кто просыпается, даже его арендодательница Карлос де Люсия звонит обычно ввечеру, когда он уже моет полы и опускает плотные хлопковые занавески безвкусного зелёного цвета на вымытые дочиста окна. Её крикливый, чуть ли не надрывный немолодой голос всегда знает, как поставить в неудобное положение, заставить почувствовать себя странно обязанным не только ей, но и всему миру. Но сейчас это не она. Не в её манере. А она консерваторка до клеток спинного мозга, так что сомнения в нем даже не явились. —Чайный магазин «Вивьен» слушает Вас. Мне очень жаль, но мы открываемся в десять, так что если вы хотели бы сделать заказ, то… — Леви, это я! До тебя не дозвониться, поэтому пришлось прибегать к крайним мерам. — звонкий голос сыпется на заспанную голову, теперь Леви наконец-то окончательно осознает себя проснувшимся. — Изабель? Разве ты не на смене в цехе? — Аккерман водит пальцем по столу. — Ну, вообще-то я на смене. Я попросила начальницу одолжить телефон, ведь мой дражайший дружочек не брал трубку целых два дня. Ты мне скажи, как можно быть настолько чёрствым? Гуляешь где-то, а я переживаю! Мы ведь не видимся из-за работы! Леви тяжело вздыхает. Это, конечно, не Карлос, но если Изабель огорчить, то почувствуешь себя самым отвратительным на белом свете ничтожеством. — Больше такого не повторится. — И всё? Пригласил бы меня прогуляться в этот вечер. Ты ведь не работаешь после семи. Я позову Фарлана и мы соберёмся все вместе. Как в детстве! Он, к слову, устроился работать в отель лифтером. Говорит, что персонал малость вороватый и, моментами, скупой, но платят ему неплохо. Вроде устроился под крыло какому-то чеху. Как его там… — Изабель запнулась, промычав что-то невнятное, видимо, перебирая все возможные имена, однако Леви, ощутив давление со стороны часовой кукушки быстро спохватился и перебил ее неясное бормотание: — Хорошо. Приглашаю тебя погулять, Изабель. В трубке послышался звонкий смех. — Так бы сразу! — До связи. Иди работать. — Пока-пока! Смотри не согнись в три погибели с этими коробками. Леви выдохнул. В старом телефоне, который, кажется, купила еще бабушка Карлос, послышались усталые гудки. Он бросил трубку и взглянул на часы. Даже приходя за час, он не всегда успевал подготовить прилавки. Пользовался в таких случаях он свободной минуткой, когда потенциальные клиенты обивали порог его магазина, но уходили прочь. Аккерман от чего-то думал, что им не нравится духота или занавески, однако поразмыслив здраво, он осознал, что дело в отсутствии всякого развлечения. Здесь атмосфера для задушевных, фундаментальных рассуждений и душеизлияний, а чаю попить это так — издержки профессии. В суматохе утренних дел не заметно, как время скоротечно ускользает, и только сквозь минуты, текущие как вино, понимаешь, как бесконечная сиеста губит даже малейшую продуктивность, не оставляя и шанса на реванш. Так и для Леви тяжело было признавать собственные года, когда он с действительным унынием делал перерыв. Работа приносила искреннюю радость, удовлетворение, но в осознании одинаковости каждого дня он находил лишние поводы для рефлексии. Он не герой Достоевского или Кафки. Он — обычный человек, часть массы бывшего пролетариата. Однако и в этом было нечто умилительное, рутинно-слащавое. Ведь жизнь, как бы он об этом не задумывался, лишь часть истории, о которой мало кто бы вспомнил, кроме вечно живущей арендодательницы и нескольких верных друзей. Аккерман отбрасывает глупые мысли со своей меланхоличной принадлежностью к людям размышляющим. Обычно такие становятся нигилистами, но у него слишком хороша харизма, о чем он себе ясно отдает отчет, поэтому бегать по улице голышом и с возгласами про абсурдность того и сего ему не так интересно. Может и найдутся люди, которые захотят побежать за ним, но ему уж точно не хотелось прослыть умалишенным и осесть в комнатке с мягкими стенами, где в свое время люди по кругу приходили и мечтали испустить дух. Едва часы пробивают десять, как прозрачная дверь открывается и связка рубинового цвета колокольчиков раздается звоном по всему камерному магазину. Леви навостряет уши: сейчас, оккупированный коробками со своим новеньким ароматным «мылом», он никак не может встретить своего уже обожаемого покупателя, однако этот пунктуальный покупатель встречается с ним сам. Первым Леви, подтягивающий завязки своего фартучка, видит офисный костюм. На пропуске, лента которого помялась от складок на белоснежной рубашке, виднеется морда блондина с ослепительной улыбкой. Под фото написано «Эрвин, помощник администратора». Поднимая голову выше и стряхивая волосы с лица, он встречается с этим самым блондином, который приветливо давит улыбку и выжидающе глядит на сонного продавца. Аккерман вдруг вздрагивает и деловито встает за кассу. — Доброе утро, ваш заказ? — Можно мне… — его глаза бегают по ценникам, изучая названия и прощупывая выгоду. — Вам подсказать что-нибудь? — Леви обрывает его раздумия. — Вы бывали здесь раньше? — Я впервые тут. — Он вновь нелепо улыбается. Говорил он с милым, чуть картавым акцентом, произнося «эр» на английский манер. — Вы ищете что-то конкретное? Недавно здесь появилось «мыло», но не мыльное, а чайное. Как объяснить… Вы кладете этот брусок в чайник с кипятком и получаете травяной отвар. Правда, сейчас оно в коробках, поэтому могу посоветовать чайные мешочки. Раз вы в первый раз, то здесь еще можно попробовать купленный вами чай. Я приготовлю для вас. Эрвин покорно кивает и, недолго подумав, выбирает мешочек с сушеной малиной, вишней и листьями смородины. «И я попробую.» — добавляет он. — Десять минут. — машинально кидает Леви, вытягивает большую коробку с гротескной фреской на крышке и достает ароматный сверток. Травы он готовит сам, но использовать черновые варианты с максимально похожим вкусом никто ему не запретит. Маленькая хитрость, где все в плюсе. Эрвин расправляет рубашку и с любопытством глядит именно на подвернутые шторы, чем Аккермана до коликов нервирует. — Забрать что-ли хотите? Эти шторы? — язвительно комментирует он, дослушав минорную песню Франка Синатры. — Инте’есный цвет. — Эрвин неосознанно теряет в фразе букву «эр», чем мог бы рассмешить всяких истинных французиков, но явно не Леви. Он хладнокровно относился ко всему, что было лишь временным неудобством, однако в эту секунду отчего-то он искренне заинтересовался этой священной буквой. — Шутите что-ли? Самый ужасный, который я когда-либо видел. Зато арендодательница тает, видя эту нечисть. — А мне кажется, комната с ними светлее. И к колокольчикам подходит. «Он прав, но вот дурак! — думал Леви, улыбаясь, — так удивительно, что люди находят красоту в такой безвкусице.» Понятия красоты у Леви всегда были утонченными до самых мелочей: идеально протертое зеркало в ванной, красивая бутылка вина, симпатичная прическа Изабель или величественные черты мужского лица. В самом деле этот самый Эрвин напоминал, если не Гелиоса, то хотя-бы голливудского актера с самой, что ни на есть, поразительной харизмой. Леви ценил золотой век фильмов, но в то же время искренне ненавидел. Как могли эти улыбчивые люди радоваться рождеству или первому снегу в крохотных экранчиках, пока там, подальше, люди стирали с развалин напоминания о войне? Они даже не бежали, а просто играли на камеру со своими нежными улыбками и приветной мимикой. Аккерман в детстве любил припасть к крохотному экрану и поглядеть на Стюарта, но нынче это вызывало лишь эстетическое удовольствие и гневное смирение. Однако искренне он понять не мог любовь к таким ужасным и обыденным вещам. Действительно, к колокольчикам они подходили, но это ведь идиотизм — называть шторы цвета химических отходов красивыми и, уж тем более, интересными. — Вы ведь иностранец? — Леви прищурился. У французов он никогда не видел таких вульгарных ботинок под офисный костюм. Пусть он и выглядел прилично, но гладить, судя по всему, он совсем не умел. — Американец. Из Нью-Йорка. Аккерману показалось, что он слишком саркастично улыбнулся. — Вы из тех, кто безвкусно одевается и жить не может без «коуки»? Слышал еще, что в Америке, — слово «Америка», он особенно подчеркнул, словно говорил нечто ошеломляющее и объяснял настоящий феномен современному обществу, — люди всегда улыбаются и даже пончик едят в два укуса, чтобы получалась улыбка. Эрвин на этот разгромный нонсенс выразительно поднял бровь и, довольно улыбнувшись, заявил: — А вы, значит, кореной француз? Где же ваш берет и круассан? Ну, хотя, есть в вас кое-что парижское… — он учтиво замолчал, не желая говорить «грубость». Аккерман только фыркнул и залил мешочек с заваркой кипятком. — Ваш чай, правда ведь похож на кока-колу? — Чепуха. — Тогда всего доброго. Приходите еще. — Леви прищурился и с довольством похвалил себя за утреннюю полемическую разминку. Разговориться с клиентами тяжело, ведь постоянные покупатель — настоящая редкость, но великий дар. Обычно к нему ходили владельцы соседних забегаловок. Видимо, эти люди, пренебрегая всякой скрытностью и навещая Леви в униформе, прощупывали почву, пытаясь найти финансовую трудность или же мечтали сдернуть эти тошнотворного цвета шторы. Второе было куда приятнее, чем слепая конкуренция и такое беспардонное перемывание косточек в поисках самого неумелого бизнесмена. Аккерман в такие моменты раздраженно покусывал нижнюю губу, а на вопрос «У тебя с деньгами то хоть как?» сквозь зубы тянул: «Хватит на жену и карапузов». Ни первого, ни, благо, второго у него не было, однако эффект невероятный. Люди в такие моменты обычно цыкали и сетовали на то, что нынче женщина это дорого, забывая о первоначальной цели своего визита, а Леви считал своим долгом схватить телефон и приняться якобы набирать номерок для скорейшего освобождения от этих всесведующих гуру. Они, может быть, и не несли чепухи про вопросы школьной программы и наркотическую зависимость авторов с гениальными пьесами, но ума им это не прибавляло и грамма. День нежданно и негаданно стал чрезвычайно жарким, даже сквозь плотно закрытую дверь и несколько вентиляторов удушающая знойная тень не унималась. Аккерман зажёг сигарету и покрутил в пальце, стряхивая пепел в бумагу у приоткрытого окошка. Словно юная дева в ночь гаданий, он терпеливо ожидал возвращение в свой крошечный магазин драгоценных клиентов, однако на этот раз даже дорожки у булочных пустовали, а это, как известно, не у добру. Под нос лезли действительно французские, пошлые и неприятно приевшиеся песни. Каждый раз, вслушиваясь в это любовно-флегматичное содержание, Аккерман надтреснуто вздыхал и лихорадочно заламывал руки, ожидая, когда же эта дьявольщинская балалайка кончит свои завывания. Так и сидел он, размазывая пепел по старому списку покупок, как вдруг колокольчики зазвенели, а женщина, которая смутно отражалась в приоткрытом окне, зайдя, громко чихнула. — Добрый день, ваш заказ? — Леви обернулся и сунул только что вытянутую из коробочки сигарету обратно: перед ним стояла его давняя подруга. Он прищурился, сведя домиком тонкие брови, и подумал, что сегодня настоящий день встреч и неожиданных телефонных переговоров, — А, это ты, очкастая. Ханджи улыбнулась и, услышав обращение к ней, тут же поправила свои толстые линзы в темной оправе. Очки её не были вымыты, а на кончике носа виднелась красная пыль. Женщина ещё до встречи с Леви была увлечена до пика страсти лаборантскими страстями и вечно ходила чумазая, однако, встретив своего мужа Моблита, быстро попала под его крыло и, пройдя краткое обучение, стала парижской просветительницей или же, проще, работала в консерватории. Своё химическое дело она тоже не бросала: приезжала в школы со своей концертной труппой, а потом обращалась с горящими глазами к цветным металлам и сплавам, которые обхаживала долго и с наслаждением. Однако у жизни на Ханджи были свои планы, и из асоциальной шестерёнки она быстро переквалифицировалась в неплохого учителя музыки. — Я недавно вернулась из Индии! Мы с Моблитом были в Дели, а потом в Калькутте. Там так вкусно готовили, представляешь! Но их бурду не сравнишь с твоим чаем, это все знают. — И давно ты вернулась? — Вчера. — Удивительная пунктуальность. Привезла то, что я просил? — Конечно, но я оставила их дома. — Ханджи почесала затылок и неловко улыбнулась. — Может быть принесу завтра? Или встретимся вечером? — Сегодня нет. Завтра принеси. И какого черта ты пришла, раз дома оставила? — Ну, если честно, я подумала, что нам стоит повидаться. Теперь здесь куча небольших офисов пооткрывали, так что теперь пройти сквозь эти домишки нелегко. Даже странно, что наш город превращается в забитые бетонными и стеклянными башнями авгиевы конюшни. А вообще, к чему я: поскорей бы попробовать твой чай со специями! — Ты Моблита цитируешь? — Да перестань ты. Слова Ханджи про офисы вдруг заставили многократно прокрутить в голове жизнь города последние несколько лет. Раньше всюду стояли торгашки с одеждой или книгами, да и он сам попал в эту клоаку букинистических кочевников будучи маленьким и слабым, но с неслыханным упорством и, видимо, с дырой во всех местах, где можно было сохранить деньги. Он перетаскивал запылившиеся книги, выставлял на столике, больше напоминавшем широкую полку и смотрел на покрытую зноем сухую улицу и на старичков со сбитой сединой и кровавыми беретами. Теперь он уже взрослый и давно уже окончил университет, но тогда, будучи маленьким и живя с дядей, он не особенно умел находить прелесть в этой затхлой атмосфере среди таких же студентов без чувства юмора и с невысокими амбициями, так походящих на книжных Деламарша и Робинсона. Сами эти персонажи сейчас бы вызвали у него презрительную гримасу, но то, что он делал, сидя на каменной ступенечке и вытирая от уличной пыли эксклюзивное чтиво в пестрых обложках привело бы его строптивую натуру в восторг. Сейчас в городе повсюду стояли капиталистические и плутократичные мужи, завинчивающие свои кудри в небольшое торнадо, но былое по какой-то причине сопутствовало постоянным романтичным воспоминаниям. — Ты будешь брать что-то? Мой перерыв кончен. — Леви бросает окурок на бумагу, предусмотрительно убедившись, что тот окончательно потух. — Мне идти надо. Не хочется под дождь попасть. «И все-таки, зачем она притащилась?» — подумал Аккерман и вновь вернулся за свой камерный прилавок. — Бывай. И не забудь завтра. — Альвида! — Верни уже французский, очкастая. И воротник поправь. — прокричал вслед Леви, но та уже не слышала, испарившись за дверью, где и в правду стало темнее от наслаивающихся сероватых туч, погружающих и без того чуть желтую, от парящей в воздухе пыльцы, в болотного цвета уныние. Крохотные балкончики стали совершенно нелюдимыми и превратились в чугунную клетку. Матрасы оттуда все утащили, а если и остался кто, так это однозначно был пьяница или ленивый хрен. Аккерман вдруг тяжело вздохнул: если дождь будет лить до ночи, то ни клиентов, ни барной суматохи с Изабель он не увидит. В такие моменты ему вспоминалась вырезка из художественной газеты, где автор нечаянно опечатался, оставив вместо слова со значением выразительного попадания в цель общественный транспорт, отчего долго смеялся. Главный герой болел редко, но всё-таки не метко. Ну, что поделать, когда пытаешься выбиться в свет, невольно теряешься среди этих сытых и тупых, как пробка, шалопаев и в мандраже не попадаешь по буквам печатной машинки. А это великое несчастье, взволноваться перед собственным талантом. Дождь действительно пошел, как и сказала очкастая, вымочив все дороги и размазав цветочную сухую пыльцу по зеленоватым газонам. Пробежали первые люди. Стихия во Франции — не новость, но волнение, вызванное внезапной, средь бела дня, бурей было чрезвычайно громким. Цветочницы спешно собрали свои новинки, но и то, не всему удалось скрыться от безжалостной стихии, а некоторые букеты были страшно попорчены. Леви же чувствовал себя блаженно, вдыхая вечерний аромат свежести, словно был на морском побережье, жадно впитывая солоноватый ветерок всем телом. Опустив занавески и ещё раз тяжело вздохнув, он потушил свет и поспешил в «Сизифа» — настоящий рай для алкогольных маньяков, но при этом с приятными закусками. От названия Аккерман тоже всегда пробовался в юмор, припоминая себе авиакомпанию «Икар», но Фарлан лишь крутил у виска. Ясное дело, крутить у виска, когда для тебя «Икар» это «раки» наоборот. Леви хотелось верить, что он шутит. Изабель встретила его добродушными объятиями, постучала по плечу, взьерошила длинные волосы. Казалось, что она видит в нем лишь сгусток материалов и не более, однако заказав себе дешёвый коктейль принялась за утомительный расспрос. — Видел, какой сегодня ливень был? Наша начальница всё причитала и причитала. Даже не придралась к моим кексам, веришь? Она со старостью всё больше делается злой. Женщины, которые там давно, говорят, что раньше она была полна энтузиазма, ну, как я, а теперь ходит и, — Изабель постучала ногтями по столику, — как ведьма! — Все люди со временем грубеют. — сказал Леви, помешивая свой напиток стеклянной трубочкой. — Но я же не ору на тебя, что ты не должен размешивать этот коктейль! — обиженно сказала она. — И то верно. Изабель вдруг умолкла и пристально его оглядела. — Выглядишь ты неважно. — Зачем мне важный вид. Голова есть и ладно, разума мне вполне хватает. — Голова и у меня есть, дурак! И надо держать ее высоко. — Раневская говорила, что если у женщины есть голова, то у неё и любовник есть. Хочешь меня в любовники записать? — Ты дурак. — Забудь, я шучу. Она махнула рукой и принялась за коктейль, однако помолчать и минуту им не удалось. Через грязные столики, которые Аккерман периодически мерил косым взглядом, к ним бежал Фарлан в красном комбинезоне и синей рубашке с бейджиком. «Такой же, как у того Эрвина» — приметил Леви, но тут же бросил и думать об этом. — Ну и люди! Леви! Какими это судьбами? — Поддерживаю дружеские связи. Изабель сказала, что ты работаешь в отеле. Лифтером, кажется. Уволили? — Хаха, да, — Фарлан криво улыбнулся, — но знаешь, теперь я точно нашел своё призвание. — Всё прошлые разы ты говорил точно так же! — вставила Изабель, для которой недостоверность ее фактов была самым страшным проишествием. — Теперь точно! Я со вчерашнего дня работаю в офисе. — В офисе? От тебя неясно чего ожидать. — Ну да. Я пока ещё стажируюсь, но ко мне уже все дружелюбны. — Неужели кто-то за тебя взялся? — Мой руководитель очень добрый, но иностранец, поэтому я не всегда его понимаю. Леви вдруг вспыхнул, едва ли не вскочив. С виду его совершенно не возмущало это замечание, однако тонкая веточка бровей изогнулись в удивлении. Видимо, теперь этот фанатик зелёных штор стал его ахиллесовой пятой, раз он подпрыгивал на своем месте каждый раз, когда они заговаривали про офис. Ну и прилипчивы эти… красивые блондины. — Пригласи его выпить с нами! — Изабель, ты, кажется, забываешь о субординации. — вставил Леви, хотя сам через силу давил любезную улыбку гостям и вот ему про субординацию даже заикаться не стоило. — Брось. Обязательно приглашу выпить. За его доброту. Изабель и Фарлан, казалось, позабыли о Леви, который провалился в не щадившую сердце меланхолию. С одной стороны были филигранные размышления, а с другой осознание своего тела неимоверно тяжелым. Аккерман заказал еще один коктейль и вдруг не заметил, как красивый офисный планктон вдруг занял все его сознание. Его бледно-пшеничные волосы закручивались в кудри, а сам он становился едва ли не Апостолом, милостливо протягивающим ему свои наверняка мягкие ладони. — Может, лучше пригласить его в воскресенье? — А ты не думал, что у него семья есть? Ты считаешь, что он побежит пить дешевые коктейли со стажером? — Ты права. — Фарлан тяжело вздохнул. Минута спасительного молчания за их столиком. Изабель закусила кончик пальца, всерьез раздумывая о приглашении выпить. Внезапно она подскочила, чуть не опрокинув шатающийся столик, который Аккерман интуитивно подпирал носком своего ботинка. — Леви, можно мы приведем его к тебе в четверг? — казалось, что Изабель собой была всерьез довольна. Ее синие от кондитерского красителя пальцы обхватили левину бледную ладонь. — Точно! И никакого похмелья! — Ты говоришь, как патриотичный дипломатишка и похвальбишка. — Леви прищурился. — Тем лучше. Быстрее пройду стажировку. Дипломат это солидно, правда ведь? — Может быть. — Так ты выделишь нам часок? Правда ведь, Леви? Ему так понравятся твои напитки, клянусь. Не переживай, мы точно не принесем убытков. Всё за полную стоимость. Леви подавил улыбку, пригубив горьковатую субстанцию в поцарапанном стакане. Хотелось сказать, мол, уже нравятся, да так, что свою колу на его изыски променял, но в действительности понял, что со словами надо быть аккуратней. А то подумают, что Аккерман вдруг слишком окрылен первым впечатлением или просто рад трудоустройству Фарлана. В ночное время французы особенно драматичные, влюбленно потерянные, как слепые котята. По статистике, ночью люди начинают ценить малейшую секунду для разговоров, становятся друг с другом откровенней. И с собой тоже. Стоит сумеркам, словно широким юбочкам, распластаться по крышам домов, по комнатам и балконам, так сразу появляется ощущение мирного покоя, почти божественного и окрыляющего. Леви прибирается в крохотной комнате и заводит руку вглубь серых полок. На пол падает том Фауста, покрытый тонким слоем позолоты на корешке. Аккерман покрутил его в руках. Вспоминать нахлынувшие абстракции ангельски красивой Елены и мятежного Фауста ему сейчас особенно не хотелось, уж слишком усталость взобралась на плечи. И все же Леви ненароком задумывается о случайной встрече с этим американцем. Если бы его образ был таким же антично изящным, как представлялась Фаусту Прекрасная, то он бы действительно сошел с ума. В любовь он особо не пытался. Были во время студенчества парочка валентинок, но особенным ажиотажем в плане популярности это не назовешь. Может их пугал его дядька, который сейчас осел в своем жилище и уже как пару лет не подавал признаков жизни, а Леви и не интересовался. Что-то он сомневался, что старику жить надоело, а раз сам не звонит, то и не надо. И все-таки не давала ему покоя эта гармония в любви Фауста к Елене. Как он воскресил ее образ, как был готов затеряться в ее красоте и как вторил их любви хор ангелов. Леви всунул книгу назад. А может они вообще не про Эрвина говорили? Может это какой-нибудь бородатый курильщик с надрывных ржанием, какое бывает у больной лошади. Но привычка готовиться к худшему, а верить в лучшее осталась при нем еще со времен детских бродилок с вязанкой книжек на продажу. Леви успел перебрать все варианты, даже худшие, где Эрвин обиделся на его безобидные шутки про коуку и сейчас пишет прощальное письмо своей родне. «Non, ce n'est pas bien dit, ca. Так и сесть в тюрьму недолго» — подумал он. Теплые лучи старомодного светильника медленно заглушаются от дернутой верёвочки. Леви эту лампу купил ещё давно и она отчего-то искренне ему полюбилась. Свет её не был похож на яркую люминесцентную коробку в больничной палате и так было приятно при её теплом рыжем свете заниматься делами, составлять список покупок или читать очередной сборник стихов Шекспира. Он прилёг на скромное кресло и вдруг сразу же ощутил на теле свинцовую тяжесть, мгновенно провалившись в сонную летаргию. В голове мелькали старые воспоминания, численные значения, но то, что он лучше всего запомнил, оказалось кошмаром. Леви ощутил адскую боль. Абстрактно, но отчего то смертельно нещадную. Перед ним стоял ангел в кровавой одежде и держал на плече ружье. Он был безумно красив, хотя всё, что Леви мог различить, это особенно серафические черты со стальным профилем и не менее властным анфасом. «Пошли» — говорит он, и Аккерман ступает по гранитным неровностям стертыми ногами. Всюду противная грязь, а незнакомый мужчина отчего то говорит о птице без крыльев. Леви на это смеётся: «Какая же, мол, птица без крыльев?», но ангелу до этого и дела нет. Аккерман поднимает тяжёлую голову и нащупывает над своей рукой угол стола. Видимо, ещё одна ночь на кресле доведет его до агонии, раз от постоянно цепляется за углы и острые бумажные стопки. Леви лихорадочно вспоминает свой сон, находя следствие кошмара на мокром от холодного пота теле, однако из мыслей теряется всё, кроме коровы и Австралии, о которых он думал намедни.