Parade of The Wicked

К моменту относительного взросления Виктора в Дерри осталось не так много мест, куда приходили подростки, и куда он мог бы пойти сам. Детские площадки со скрипучими качелями и ржавыми лестницами его не привлекали, в кинотеатр каждые выходные не хотелось – там удушливо пахло пересушенным, но все равно масляным попкорном, и все фильмы, на которые Крисса теоретически пустили бы, перекрывало криками и улюлюканием ребят помладше. К тому же, одному смотреть кино было грустно, а брать с собой Генри, Белча или Патрика Вику почему-то не хотелось. Не мог он там представить себе никого из них, спокойно сидящими перед экраном в темном зале. Белч начал бы кидаться попкорном в детей, Генри и вовсе вряд ли пошел бы в подобное место, окрестив Вика пидором, зовущим на свидание, а Патрик полез бы лизаться или чего похуже. В своих увлечениях Виктор к пятнадцати годам оказался абсолютно одиноким. Дома по вечерам мама курила сигарету через мундштук в гостиной – дымила, пропитывая знакомым и глубоко в душе любимым запахом ковры вместе с баснословно дорогой, заказной обивкой мебели, и все смотрела в камин, а отец закрывался в кабинете, подолгу что-то там разбирая. В пустых, тихих коридорах дома Криссов хотелось разве что повеситься, но точно не оставаться надолго. Еще были спортивные площадки, несколько, и в районе Виктора тоже. Там обычно тренировался Белч, но Вик, несмотря на занятия в самых разных спортивных секциях, чувствовал себя на них чужим. К тому же, Белч давно поставил на себе крест, постоянно сравнивая умения с успехами сокомандников, и смотреть на это было грустно. Вик только качал головой и молчал на его излияния о не случившемся будущем, даже еще не наступившем. По мнению Крисса, Реджи себя недооценивал. А еще жутко ленился, и больше любил поныть, чем поработать. Виктор его за это не винил и, в сущности, делал так же, но, глядя на друга, неизменно кривился, если не успевал проконтролировать гримасу. Передвигался Хаггинс рывками, был выше товарищей по команде, сильнее и напористее. Возможно, агрессировал чуть больше, чем того требовала игра, но добился бы чего угодно, если бы достаточно уперся в землю рогами. Его боялись парни, но девчонки любили. Мылся он редко и некачественно, заливал запах пота почему-то дешевым одеколоном, хотя семья Хаггинса никогда не бедствовала, говорил так, словно во рту набились камни или вата, но его уверенность, поразительно сочетавшаяся с самобичеванием, привлекала противоположный пол. Вик никогда не видел, чтобы на кого-то еще из старшей школы Дерри так смотрели. С подростковым, свежим вожделением, желанием обладать. Реджи этим пользовался, таскался с красотками-однодневками, а потом они ему надоедали, и он опять оставался один. Вик не запомнил ни одного имени, к похождениям друга относился философски – он много понимал про возраст и гормоны, и видел, что никто Белчу, кроме него самого, не интересен. Отражение в зеркале его волновало в первую очередь, а уже потом, постольку-поскольку, другие люди. Это Крисс уважал. Гипотетическими местами для рекреации оставались пустынные, душные летом улочки, заточенные в бетон, Пустошь, где отирались Неудачники, да безлюдные парки с одинокими лавочками, но там обжимались Криссовы одноклассники. Вик малодушно завидовал Неудачникам, совсем не замечая этой едкой, глубинной обиды. Пусть они все и были забитыми, несчастными детьми, они все равно держались вместе, играли вместе, переживали важные этапы становления взрослыми вместе, и в их единении, может и нездоровом, теплилось что-то честное и очень искреннее. Искренность Виктор не понимал, поэтому она и не проникала в его отношения. Вечерами, когда Патрик или Генри не звали пить мерзкое пиво или гоняться за кем-нибудь помладше с целью извалять в грязи, Вик выходил на улицу и шел, пока не натыкался на что-нибудь, что привлекало его цепкий, не по-детски холодный взгляд. Иногда это бывали дикие животные вроде белок, выбежавшие на дорогу, в другие дни – дома, выбивавшиеся из привычного ландшафта. Он постоянно находил новое, хотя Дерри несшибаемой глыбой стоял на месте, не меняясь, будто мраморно-затвердевший, подготовленный для могилы постамент. Бывало, он замечал Неудачников, и они сразу поворачивали в другую сторону или делали вид, что не видят Крисса, хотя он мог стоять от них в паре десятков метров. Из всех только Ричи не боялся посмотреть в ответ, и в этом взгляде, пусть и не дружелюбном, Вик ни разу не встретил ни тени искренней враждебности. Потом он размышлял о мифах, связанных с детской жестокостью, и о том, что она, в принципе, детям не свойственна, но следующим вечером встречал Генри с его широким от ярости зрачком и путался. В Дерри легко было потеряться в своих суждениях, и даже Вик, живущий только в размышлениях о всевозможных концепциях, иногда в них плутал. Больше всего его сбивал с толку Патрик. Прибившись к банде Бауэрса еще в детстве, Вик не понимал значения слова «болезнь». Серьезная болезнь, конечно, не пустяковая. Со стороны видел, как дети из его класса подхватывали простуду, или как особенно буйные ломали руки или ноги. А вот быть свидетелем медленного угасания всего живого в теле ему не довелось. Он не задумывался о смерти, не отслеживал состояния близких, и в его семье никто не страдал от неизлечимых недугов, поэтому с концептом завершения жизни познакомиться пришлось сразу напрямую, когда Оно утащило Виктора в вонючие лабиринты. До этого Крисс не знал, что человек хрупок, и что его легко подкосить, а о том, что болеть может не тело или, по крайней мере, не видимая сразу же его часть, не имел ни малейшего понятия. Догадывался, глядя на родителей, но никогда не давал этому названия. С Патриком оказалось сложно. Патрик, по мнению Виктора, не болел. Но жизнь не билась в нем, и все его существо статично, мертвенно-молчаливо таилось где-то там, за нелогичными, неоправданными действиями. Он не переживал, не замечал очевидных вещей, которые другие видели сразу, не дергался от боли. Он редко улыбался и, если улыбался, делал это странно, криво, как если бы улыбку ему вырезали на лице ножом, вспарывая нежные ткани, разрывая лицевые мышцы. Что, на деле, он болел, Вик понял не сразу. Понадобилось много инцидентов с животными, разговоров, в которых Крисс не встречал даже намека на участие, несколько стычек, заканчивавшихся глубокой обидой со стороны Виктора. С Хокстеттером сложности возникали в ситуациях, о которых Крисс никогда раньше не задумывался. Но и удобно с ним было в вопросах, в которых с другими людьми Вик никогда бы не сошелся. На одном из Рождественских приемов, вымотанный родительским желанием показать величие семейства и их влияние, Виктор увидел, как в углу, где стоял зачем-то испеченный на заказ, огромный и чрезвычайно сладкий торт, Патрик пальцем сковыривал с него кремовые розочки и ел так, слизывая с рук. На импровизированной сцене квартет тихо играл незатейливую мелодию, мама Виктора, Ирэн Крисс, попивала шампанское с мэром, а гости изо всех сил делали вид, будто им правда нравится музыка, хотя все присутствующие прекрасно знали, что в Дерри хороших музыкантов нет. Патрик одним взглядом позвал Вика поближе, и он пошел, как если бы его дернули за ниточки. Следующие десять минут они объедали торт, мазали крем туда, где его на монструозной сахарной конструкции не добавили, и Хокстеттер завершил композицию розово-кремовым «отсосите» на половину среднего яруса. Виктор был в ужасе, но промолчал, и его, конечно же, посадили под домашний арест, забрали комиксы, не разрешали выходить даже одному, в кино, а за оценками следил лично отец. Это не пугало Виктора, оценки, как и всегда (да хоть после суток, проведенных у Генри на диване) оставались достойными, и мистер Крисс только сокрушенно качал головой, сетуя на отсутствие перспектив в молодом поколении, пусть, по существу, жаловаться там было не на что. Мистер Крисс не знал, что вечерами Патрик влезал к его сыну в комнату по козырьку, и не было ни разу, чтобы Вик не открыл квадратное окно, впуская его внутрь. Также мистер Крисс не догадывался, что его домашний арест подтолкнул сына к тому, чтобы забыть о всяких приличиях, приглашать Хокстеттера к себе в кровать, пока родители были дома, и сладко стонать ему в шею, хватая за тощие плечи, пока Патрик, схватившись за удобное, будто бы созданное для этого, изголовье, резко вбивался в него до мурашек по позвоночнику и россыпи звезд перед глазами. Спустя неделю ареста Виктор понял, что влюбился. В оболочку, тень человека, жестокое существо без какого-либо понимания приличий и норм. Они вместе гоняли детей много лет, Вик видел тайники с костями животных Патрика, он ездил к Карлосу в больницу, когда Хокстеттер сломал ему руку в стольких местах, что дорога в большой спорт оказалась закрыта – такое просто не вылечить, со вздохом поведал главврач, и Вик впервые увидел, как Карлос плачет. Его каменное, самодовольное лицо расплылось тогда в бесформенный блин, и он, стоило доктору уйти, уткнулся Криссу в плечо и прорыдал минут пятнадцать, пока Вик неуклюже сидел, придерживая его за бок. Что-то неприятно шевелилось внутри. То ли садистское удовольствие, то ли стыд и желание все исправить. Виктор, хоть и злился на жестокость Патрика, хоть и не мог понять его мотивацию, все равно попался в эту липкую, приторную патоку. Хокстеттер не разговаривал, а мурчал в уши, и угрозы с его стороны звучали скорее привлекательно, чем пугающе, пока он не принимался за дело. У него был ловкие, быстрые пальцы, пушистые волосы, от которых пахло дорогим, качественным шампунем, он носил непонятные безделушки на шее и, если держал за ноги, то всегда под бедра, чтобы удобно было сесть на него, чтобы он всегда мог подхватить, чтобы притянул, когда захочется, и не отпускал, пока не надоест. Надоедало ему не быстро. Патрик был бездонным пустым колодцем, голодной шавкой, жаждущей только крови. В Викторе не было ни желания заполнять пустоту, ни возможности дать Хокстеттеру той жестокости, которую он искал. Но он почему-то оставался рядом, и его прозрачный взгляд гулял по Вику, как по карте сокровищ. Заветного креста Патрик найти не успел. Они крупно поссорились за несколько месяцев до смерти Виктора – а помириться толком не вышло. Генри сошел с ума, и Вик воспринял это болезненно, с надрывом, не свойственным подросткам, погружаясь в свою трагедию с головой. Он хватался за Бауэрса с маниакальным трепетом, тянул его назад, в мир «живых», но что-то (или кто-то) боролось за Генри с рвением, непосильным обычному человеку. Реджи как-то даже погладил Виктора по спине, видя, в каком он отчаянии. Сделал это неумелым, комичным движением медведя, незнакомого с человеческой лаской. Они пили пиво за спортивной площадкой после тренировки Реджи, и тот, не зная, как еще поддержать, зачем-то решил полезть тактильно. Виктор только усмехнулся, в ответ «чокнувшись» горлышком бутылки об бутылку Хаггинса. Они нелепо помолчали, потом разошлись по домам, а на следующий день стали свидетелями того, как Генри вырезает на животе бедняги Бена свое имя. Последующие события смешались в воспаленной памяти Крисса в один вонючий, гнилостный ком. Особенно яркие инциденты на поверхности кома нарывали язвами и периодически лопались, и тогда Вик, дергаясь в мире посмертия, вспоминал детали. Отвратительно подробные, графически точные зарисовки из тех недель жизни, когда мир Дерри сошел с ума сильнее, чем Виктор мог тогда понять. Патрика не было рядом – он ушел одним из первых. Да и, если взглянуть правде в глаза, будь он рядом, ничего бы не изменилось. Тогда Виктор еще не знал, что последует за ним. То горе, что набросилось на него голодным зверем, свойственно только людям, способным глубинно переживать, и в моменты, когда со злобой рвал идиотские записки с уроков или снова видел Бауэрса в его агонии, Вик мечтал стать таким же, как Патрик. Перестать понимать, что это такое, когда в груди бьется сердце, отключиться, выбросить из головы концепцию реальности. Воспринимать все как игру или дешевый блокбастер – почему нет, такая жизнь может быть веселой. Тогда она хотя бы не похожа на непрекращающийся кошмар. Наверное. Ничего веселого в том, чтобы смотреть в пустые глаза матери, оплакивать кого-то, кому все равно на собственную смерть, или отступить в сторону, давая лучшему другу свалиться в водоворот безумия, не было. Была только горечь беспомощности, удивительно точное осознание, когда же жизнь разделилась на «до» и «после». Люди называют это взрослением, но, сидя в кабинете директора после очередной стычки, Виктор прямо сказал, что, если все это – часть взрослого мира, он не хотел бы быть приглашен на парад уродов. Взрослеть не пришлось.