лития

у чжун ли очень красивые пальцы. он что-то пишет на салфетке, задумчиво вглядывается в нее, изящно выгибает бровь, вероятно, подбирая синоним к какому-то слову, особенно тщательно анализируя весь свой богатый лексикон, а затем складывает ее на два раза и прячет во внутренний карман пиджака. тарталья завороженно смотрит на длинные бледные пальцы, мысленно облизывая, а затем резко переводит взгляд на сидящего справа от него мужчину. он мгновенно осматривает его, подмечая все детали: и начищенный кончик лакированных черных туфлей, и ухоженный пиджак, так статно подчеркивающий широкие плечи, и темные длинные волосы, и – самое главное – карие глаза. он точно подойдет ему на этот вечер. чайльд начинает свою схему: поглядывает подолгу на мужчину, без какого-либо намека на стеснение пошло рассматривая, с особым удовольствием таращится на широкие мозолистые ладони. затем грациозно спрыгивает со стула, крадется ближе, подобно лису, отдаляясь от эпицентра собственных фантазий. ему нужно сменить цель, желательно на менее важную и родную. – у вас отличный вкус на алкоголь, господин, – воркует на ухо тарталья, пытаясь одновременно с этим перекричать современную музыку, вероятно, разрывающую колонки. она въедается в кожу, мозг, кости, заставляя весь следующий день напевать попсовый текст песни, прущий из всех щелей. чжун ли всегда с теплотой смотрит, как аякс поет одну из таких, забавно пританцовывая, – это мой любимый напиток, «огненная вода» – лучший выбор среди здешних коктейлей! я его все отрочество пил, даже сам готовил, – откровенничает, по-лисьи улыбаясь. он буквально физически ощущает, как рушится эта неустойчиво установленная стена неловкости между ними и удовлетворенно вдыхает воздух, ранее сгустившийся около них тяжелой, невыносимой пеленой. он распознает среди какофонии ароматов запах этого мужчины и еще сильнее растекается на стуле, подмечая, что парфюм господин любит дорогой и стойкий. ненавязчивый, но запоминающийся. такой, как у чжун ли. неповторимый. хочется дышать им бесконечно, выстраивая в голове предполагаемую пирамиду ароматов. – угостить? – усмехается мужчина, разворачиваясь корпусом к чайльду, сверкая глубокими карими глазами. он не смахивает на привычный контингент этого места: тарталье легче пересчитать подобных экстраординарных кадров, нежели назвать остальные «категории» мужчин, любящих здесь проводить время. он ухоженный, не пьяный от слова «совсем», обаятельный и даже не женатый! замечая взгляд парня на своих ладонях, он еще шире улыбается, так непринужденно и красиво, зачесывая всю густую челку одним отточенным изящным движением назад. и не провести параллель с чжун ли в эту секунду становится невозможно. тот постоянно так убирал темную челку с янтарных глаз, нависая над аяксом. а затем жадно припадал к нежной коже, ненасытно вдыхая запах возбужденного тела под ним, губами спускаясь все ниже и ниже, нашептывая ненавистное «люблю». но тарталья лишь обольстительно улыбается в ответ также радушно, активно кивая, заставляя рыжие вихри подпрыгивать в такт голове. в воздухе почему-то после мыслей о чжун ли пахнет холодом, зимой и ароматом его волос. он его блядское наказание за все грехи, и отмолить их не получится никак, хоть батюшкой иди служи. чертова черная кошка, перешедшая так не вовремя ему дорогу. настолько опустошенно себя ощущает тарталья после встреч с ним. но господин перед ним так очарователен, что мысли о другом человеке в эту секунду кажутся абсолютом невежества. потому тарталья незатейливо кладет ладонь ему на бедро во время легкой и переполненной флиртом беседы, поглаживает сквозь ткань деловых брюк, блуждая пальцами то вверх, то вниз, иногда настойчиво сжимая упругую кожу, заставляя мужчину сдержанно выдохнуть и прикрыть глаза. его реакция такая живая, что чайльд ловит себя на том, что потерял контроль, желая видеть, слышать, любоваться чем-то большим, чем сдержанными вздохами. хочет видеть желание в чужих глазах. но кинув украдкой взгляд на чжун ли, чувствует, как все нутро, все принципиальное и духовное, живое, сжимается от ревностно-спокойного взгляда. это же «великий господин чжун ли», слывущий каменными сердцем и лицом, черствым характером и сдержанными односложными ответами. и тарталья все бы отдал, чтобы каждый вокруг услышал все те мадригалы, что слагал в его честь чжун ли. чтобы увидели его горящие глаза, напряженное лицо, когда чайльд слишком сильно сжимает его член ладонью, неидеальную укладку и складку между бровями. но это все лишь его. чжун ли не позволит кому-то еще увидеть себя в таком состоянии. слишком дорожит связью, чертовой красной нитью между ними, и уважает себя и свои чувства к аяксу. почему-то становится на душе грязно, липко, отвратительно до приступов рвоты от этого факта. он дорог чжун ли, он нужен ему как кислород. он для него родной человек, которому чжун ли доверяет всего себя. для тартальи чжун ли – человек всепрощающий, разрешающий ему вкусить всю ту невиданную ранее свободу, позволяющий раствориться в себе и быть одним целым. «знаешь, – хрипло проговаривает чжун ли, затягиваясь сигарой, нечитаемым взглядом уставившись в стол, – я раньше всех держал на расстоянии вытянутой руки и большем. мне было все равно где люди, которые считали меня важным для них человеком, с кем они и надолго ли. тебе же я собственноручно позволяю убегать от себя, – он усмехается под нос, и чайльд клянется, что увидел в этом жесте столько знакомых чувств: сомнение, непонимание, отчаяние. – знаю же, что вернешься. ты очень верный, аякс». хочется вдохнуть свежего воздуха, без примесей родных ароматов тела и одеколона, а лучше выкурить сигарету, даже две. хочется напиться в хлам, хочется перетрахаться со всеми людьми в этом клубе, хочется избавиться от ощущения безграничной любви, нежности и почти отцовской заботы, избавиться от фантомных прикосновений теплых сухих ладоней на своем теле. хочется пойти в храм и замолить все свои грехи, лишь бы не ощущать себя любимым, привязанным. он не заслужил всего этого. чжун ли испепеляет взглядом мужчину рядом с тартальей, самого же парня даже не журит. он гортанно смеется из-за шутки старого товарища подле себя, иллюзорно создавая ощущение, что он в одночасье забыл обо всех своих проблемах. но лишь напряженные пальцы, перебирающие салфетку в руках, выдают его с головой. это подмечает почему-то лишь аякс. потягивая коктейль, чайльд снова любуется мужчиной, тоже смеется с его, на удивление, забавных шуток. улыбается ему почти искренне, смотрит с благодарностью и вожделением. его коленку поглаживает шершавая ладонь, а карие глаза пьяно и откровенно заглядывают в его жалкую испорченную душу. тот хочет ощутить себя любимым, и тарталью от этого желания воротит сильнее, чем от слабых жалких людей. весь азарт пропадает моментально. – сколько тебе, парень? – бархатный голос ласкает слух, еле слышимый акцент выдает в нем иностранца, но эта речь, этот голос на полтона ниже в голове заставляют скулить его чуть ли не вслух. – двадцать три, господин, а вам? – заинтересованно поглядывает, допивая напиток залпом, облизывая пересохшие губы. тарталья удовлетворенно подмечает, что укусы и ранки на них зажили. он с вызовом рассматривает тонкую линию губ напротив, призывно придвигаясь ближе, ликуя внутри, – сначала позвольте вас заткнуть, уважаемый, – и целует страстно-сдержанно, агрессивно кусая чужие губы, но нежно проникая языком, аккуратно обводя ряд зубов. он не закрывает глаза, жадно запоминая, впитывая все черты лица напротив, ненасытно наслаждаясь вкусом победы. он не зависим от чжун ли, он может со всей пылкостью целовать других, желать других, касаться других, не представляя на их месте мужчину. тарталья запускает руку в волосы, ощущая их мягкость, с досадой подмечая, что они не такие сухие, как у чжун ли. но перебирать их, должно быть, намного приятнее. поглаживает кожу головы, прижимая ближе и ближе, другой рукой лаская твердеющий орган через плотные складки одежды. – мне тридцать три, милый, – рвано выдыхает мужчина, аккуратно сжимая чувствительную кожу бедер, обтянутую черными джинсами. они не могут отлипнуть друг друга, руки хаотично перемещаются, желая запомнить каждый изгиб и округлость чужого тела. ощущая горечь «огненной воды» в чужом рту, тарталья припадает к губам господина как испытывающий жажду странник, встретивший вдали оазис. все его тело становится ватным и воздушным, не поддающимся никакому контролю окончательно. он может лишь измученно, страдальчески стонать в чужие губы да потираться задом о пах. этот бедлам ему однозначно нужен. от горячего взгляда в спину ему становится лишь хуже, он физически ощущает, как интенсивнее плавится под чужими ладонями и взглядами, превращаясь лишь в жаждущее, загнанно дышащее тело. он двигается, отзывчиво мычит на каждую ласку, потерянно прикрывает глаза, окончательно разрушая возведенную им же самим непробиваемую баррикаду. завороженно смотрит лишь на пальцы и губы, желая поскорее ощутить их на себе еще больше. развратнее. грязнее. возбуждение пропитывает каждый атом, каждую клетку его тела, и чайльд находит силы лишь сказать: – к тебе. быстрее. услужливый господин под ним снова целует его, улыбаясь прямо в манящие губы. он что-то шепчет тарталье на ухо, но тот его уже не слушает, желая почувствовать не горячее дыхание за ухом, а дразнящие укусы и поцелуи. разговоры ему сейчас не нужны, а каждая похвала срабатывает как триггер, заставляя мелко дрожать в чужих крепких руках и прятать нахмуренное лицо в собственном плече . – хороший мальчик, потерпи чуть-чуть, – тешит его господин, одаривая ласковыми широкими поглаживаниями по спине, – так не терпится ощутить меня в себе? я люблю нетерпеливых, как ты. а чжун ли бы начал отчитывать его, резко прерывая все попытки прикоснуться. сказал бы, что его нужно воспитать, научить и показать, как надо. не животно трахаться, а заниматься любовью. не давал бы кончить, заставлял бы изгибаться в порочных мучениях, умолять о большем. чайльд теряет весь страх, разморенный алкоголем и возбуждением, кусает мужчину прямо в открытую беззащитную шею, оставляя яркий след, с восторгом рассматривая его. а затем ощущает грубую хватку на ягодицах и разрушается. он не помнит ничего из последующих событий. но из сна его вырывает аромат, исходящий от мягкой подушки. аромат чжун ли. он отрывается от подушки настолько резко, что кроме тошнотворного головокружения не ощущает ничего. а затем эта пытка сменяется головной болью. хочется простонать от бессилия и лечь обратно, но прикосновение к запретному плоду было бы очередным проигрышем чайльда, а затем переросло бы в самый настоящий анафем. он оглядывает комнату, касается другой половины кровати, подмечая, что она теплая. разочарование переполняет его, струится в таких же объемах, в каких из него обычно выливается желчь, когда он чрезмерно зол на самого себя за любую оплошность. отвращение к самому себе побуждает причинить телу и душе еще больше боли. заботливо поставленный у подножия кровати таз и стакан воды с таблеткой на прикроватной тумбочки заставляют ощутить ненавистное чувство любви. он убьет чжун ли, задушит подушкой во сне или положить ладонь на его крепкую шею, как только попадется такая… – доброе утро, аякс, как самочувствие? – его голос, как всегда, действует подобно панацее. он словно отражает настроение самого аякса всякий раз, стоит им встретиться. он холоден и безэмоционален для всех на первый взгляд, и аякс этому правда удивляется. как можно не услышать сквозящие нотки беспокойства и желания окружить заботой в этом мягком, бархатном голосе? он из-за собственных мыслей лишь устало прикрывает глаза и выдыхает хриплое: – я в норме, не надо было меня сюда тащить, – и гордо поворачивается к нему спиной, завершая разговор, прокашливаясь, – а где тот милый господин? я думал, что проснусь в его теплых объятиях от ласковых поцелуев в щеку, – язвит чайльд, ожидая реакции чжун ли. мужчина садится на кровать и смотрит на тарталью не выражающим ничего и одновременно абсолютно все взглядом, лишь касается края чужого одеяла, заправляя его под ногу аякса, чтобы тот не почувствовал холода в их квартире. он в нерушимой никем из них тишине ожидает момента, когда тарталья повернется к нему, посмотрит в его янтарные глаза и сам ответ прочтет. но тот несокрушимой крепостью переживает это молчание, смирившись с тем, что его счастливая-ночь-без-чжун-ли не состоялась. что он в очередной раз не смог смириться с чужими ладонями, стонами, слетавшими с чужих губ, чужими глазами. что не смог смириться с чужим силуэтом в танце теней. что он так слаб и беспомощен перед чжун ли. из-за чжун ли. – ты прав, тарталья, молодой человек оказался очень нравственным, – доносится до чайльда, и он моментально поворачивает голову, смотря на мужчину через плечо своими ледяными глазами из-под прикрытых ресниц, – он заметил, что ты смотришь на меня по-особенному, и перед тем как выйти из клуба, дал мне номер и адрес, поняв, что я вас отпускаю. чайльд удивленно смотрит на него, нелепо хлопая себя по щекам, пытаясь отогнать остатки хмельного состояния и сонливости. затем, обработав информацию, стремительно покрывается румянцем и прячет лицо в спутавшихся кудрях. даже другие, не знающие его люди понимают, что ему нужно разрешение чжун ли. – а у нас было что-то? или… – или, – резко перебивает его чжун ли, удовлетворенный реакцией аякса, – ты назвал его моим именем, и тот удалился справляться со своим возбуждением в гордом одиночестве, – усмехается он, чересчур довольно и с щемящей нежностью и около родительской гордостью глядящий на аякса. а аякс, полный разочарований и сожалений, прячет лицо в ладонях, браня самого себя всеми известными ему матами на родном языке. все ведь почти произошло, почему он не в состоянии был себя контролировать хотя бы в такой простой вещи? неужели образ чжун ли настолько прочно засел на подкорке сознания, отпечатался на сетчатке глаз, видится в каждом человеке, явлении, объекте. в самом себе, когда аякс ловит себя на желании покурить табак покрепче, или когда он довольно зажмуривается после удачной шутки чжун ли. – ты можешь убегать от меня сколько только пожелаешь, аякс, можешь бесконечно искать себе других рыбок в целом океане, но ты не можешь держаться от меня на расстоянии, аякс. это не плохо, прими же это, – он тщательно выбирает слова, предварительно взвешивая каждое из них, говорит все без укора, иронии, а словно объявляет погоду по телевизору, так же беспристрастно. как факт, который сам чжун ли долго обдумывал и уже принял, – я дождусь тебя, аякс. и это ласковое, родное «аякс» вгрызается в душу, разъедает едким ядом все фибры, ярким светом привлекая внимание ко всем укромным и доселе неизвестным уголкам души, но успокаивает и утешает не хуже маминой теплой ладошки на голове или одобрительного хлопка по плечу от отца. становится гадко и тошно от воспоминаний о его набожной святой семье в одном контексте с грешным, чертовым чжун ли. тарталья ждет, когда чжун ли от него отстанет. он правда позволяет ему все, ведь знает, что эту невидимую и негласную грань тот не пересечет, невзирая на все попытки. от этого становится лишь хуже, хочется с разбегу ступить на ту сторону, увидеть, что же там за этой непроглядной стеной, хочется окончательно растворится в другом человеке, хочется почувствовать что-то настолько же сильное к другим. хочется слезть с этого мощнейшего наркотика «чжун ли и его блядские чувства». – вокруг столько офигенных девчонок, да и парней немало. зачем тебе я? – остается озвученным лишь в пустоту, отскакивает от стен просторной спальни и возвращается, набатом постукивая в висках. он каждый раз хочет спросить это у чжун ли, но сил не находит, от чего сильнее злится на чжун ли, друзей вокруг, предметы в комнате, занудных преподавателей, на самого себя. он думает, что навечно застрял в этой границе между живым и мертвым. следовать за чжун ли, чтобы услышать ответ, кажется бесполезным. он же знает, что тот вновь начнет красноречиво выражать свои чувства, пересказывать наизусть выученные оды, посвященные аяксу, смотреть так, что вопрос сам испарится, оставляя неприятный тяжелый осадок на душе, от которого избавиться ему не под силу. в его полномочиях лишь смириться с ним и следовать по неисповедимым путям дальше. в одиночку, самостоятельно, рискованно, необдуманно, понимая, что где-то издалека за ним присматривает чжун ли. чжун ли, что никогда не идет ва-банк без обоснованных предзнаменований, что мыслит так холодно и рационально, из-за чего по коже бегут мурашки, вызывая исполинский страх у всех, кроме тартальи. тот чжун ли, что никогда не будет один, пока на свете есть аякс. он на вопросы раздражающих персон всегда отвечает резким «я занят», на провокационные действия и взгляды и вовсе не смотрит. только если они не исходят от аякса. тогда то чжун ли глядит подолгу: запоминает каждую мимическую морщинку, каждую рыжую ресницу, каждую веснушку на лице, каждый по-детски непосредственный завиток рыжих волос, каждый дерганный, нервный взмах рукой или ногой. каждый взгляд пустых неземных глаз. он никогда не скуп на ласковые слова для аякса; пишет ему по утрам записки, в которых напоминает про обязательные приемы пищи, про пары в универе. иногда пишет и старомодные письма о том, как крепка их связь, как очарователен аякс, как его хочется оберегать, терять и вновь находить. но их тарталья вычитывает сам, потому что чжун ли считает ненужным утруждать тарталью лишней информацией. а тарталья лишь безостановочно перечитывает каждое из них, внимательно вглядывается в каждый завиток ровного почерка, запоминает непонятные слова, пытаясь потом пробить их в интернете или найти в пыльных словарях библиотеки при вузе, а затем аккуратно запечатать обратно, чтобы у чжун ли и тени сомнений быть не могло, что чайльд знает об этих исповедях. чтобы не смущать и не смущаться самому. чжун ли не разбрасывается словами «я люблю тебя», оттого они лишь дороже и важнее, оттого их хочется прослушивать каждый раз, когда чувствуешь тотальное безграничное одиночество. у чжун ли речь лаконична и буквально льется из него, настолько изящна и легка она, стоит им оказаться наедине. он описывает аякса самыми яркими и красивыми эпитетами, которых тот не слышал и не видел нигде, ни один рыцарь, ни один воин так не изъяснялся в своих чувствах кому-либо в романах или исторических документах, что он читал на парах и в свободное время. чжун ли тайком рисует его и исправляет до идеала, стирая из памяти его образ. чтобы при встрече заметить новые детали, новые черты, нового чайльда тарталью. ведь его аякс неизменен и статичен, подобно великой каменной стене. он до смешного прост, и чжун ли читает его как открытую книгу. ему был понятен исход их отношений с самого первого стука сердца в унисон, с самого первого трогательного объятия не рук, которыми чайльд касался тысяч, а ранимой и чувствительной души. аякс для него ангел в обличии демона. рай и ад в одном лице. он не стремится стать для чжун ли парой, желает вдохнуть полной грудью запах свободы. на это мужчина лишь понимающе усмехается и думает, что ограничивать ее не планирует после вступления в отношения. де-факто, они уже в них состоят, просто без официального предложения живут вместе, ведут общий быт, разделяют фундаментальные для пар совместные ценности, любят друг друга, по-разному, но от того не менее сильно. а однажды тарталья перебирает весь гардероб, в надежде найти мягкий и теплый коричневый свитер. погода за окном не радует, затянувшиеся тучи свидетельствуют о мрачных последующих часах, холодный ветер пролетает сквозь тело, заставляя съеживаться и укутываться в красный мягкий шарф сильнее. он просматривает все вешалки, каждую полку, находит потерянный когда-то носок, старые постеры, ранее приклеенные к стене его комнаты на родине, виниловые пластинки старомодных песен, играющих каждый день в голове у чжун ли. но натыкается на смятый кусок салфетки, выпавший из стопок его футболок. она принадлежит явно не тарталье: тот сразу салфетки прячет в рюкзаке, чтобы в нужный момент пафосно достать их со словами, что у него не карманы, а черная дыра. но чжун ли с чересчур заметным уважением и трепетом относится к каждому объекту в их доме, да и за его пределами. «в каждом предмете можно увидеть нечто большее. например, твою и мою любимую историю». а затем начинались бурные обсуждения истории их регионов, родин, культур. но разворачивая напоследок, перед тем как выкинуть, аякс убеждается, что это салфетка чжун ли. этот маленький, небрежно смятый, жалкий клочок целлюлозы пропитан черными гелевыми чернилами, которые постоянно используются чжун ли для письма. на ней выведены строки его каллиграфическим почерком, в конце стоит его твердая уверенная точка, а заломы после сложений надвое и вовсе выдают обладателя. аякс читает и замирает с салфеткой в одной руке и носком в другой. «Давай забудем про раны И выйдем из темноты. Какие на вечность планы? У меня, кстати, ты.» тарталья, так отчаянно сбегавший от любви, так нерушимо создающий в самом себе изъяны, лишь бы на него перестали смотреть с мириадами высших глубоких чувств, так убедительно считая, что не достоин любви, с тихим всхлипом обнимает чжун ли вечером и шепчет тихое, полное хрупких человеческих живых сомнений «я тоже».