Нам с тобой не надо разговаривать по вечерам. На самом деле я хочу тебя поцеловать. Это как «спокойной ночи» на прощанье.
— Думаешь, в этом есть смысл? За окном, если полагаться на зрение, отбросив условности, конкретику и точность, светало. Соломенный всполох, пробивающийся — настырно — сквозь стеклянные витражи и косую трещину у основания, слепил до слезливой рези в глазницах, а хлипкий мираж ушедшего дня топил в жгучем пожаре (раннее солнце оно всегда такое — беспощадное, напрочь лишено манер и такта; момент — и оно явилось, а в следующий — ушло вдаль: по делам) сонливость, поплывшие стены и потолок; тела, сидящие друг напротив друга и едва-едва соприкасающиеся пальцы: невесомо и тайком. Что там еще? Незавершенный разговор, неловкость и бесформенное начало забастовки собственных волнений. Еще неясных, но ощутимых во всей их полноте, крупномасштабности. Катастрофичности, быть может. Неминуемости. Неизбежности даже. Все это — предстояло выяснить кому-то из них, и Мегуми не желал быть тем, кто, копаясь в беспорядке сложившихся обстоятельств, отыщет прозрение, неизбежное знание, от которого захочется провалиться в ледяной пролом или отчитаться перед собой: за все-все-все. Даже за глупость, совершенную в дурной юности, за случайно выброшенную — единожды — нежность, облаченную в череду нескладных букв: «нравишься». И кто же знал, что корить себя за спонтанные всплески слащавости — так утомительно. Стыдно. Кто же знал. Никто. Дни сменяли друг друга в устоявшейся последовательности, часы — по взмаху стрелки часов, секунды — в полной воле и без надзора извне (да кому важны эти секунды?), а за плечами плелся все такой же сумрачный сгусток накопленных беспокойств, слоняющихся тут и там, везде и нигде одновременно. В общей картине их взаимного положения: молниеносное сближение (вечер — поцелуи, ночь — скольжение влажных тел, утро — алые мазки импасто чужих губ на шее и бедрах), после — такое же стремительное отстранение, продиктованное черт знает чем: страхом, импульсивностью, глупостью. Погодой, временем или чем-то неуловимым, что теснится поодаль всего прочего и грызет беспокойное сердце Фушигуро с изнанки; диктует темп побега от этого парня, говорящего всегда тихо и размеренно, глядящего с ускользающей усмешкой и внимательно, пытливо даже. А Мегуми только и нужно — найти причину убежать подальше: от Сукуны, тревог, себя самого. Или потеряться с сигаретой в зубах, за едким перебрасыванием фраз (не серьезно, а между делом), в чужих руках, пахнущих с близкого расстояния ужасно знакомо — табак, кожа, сандал и капля чего-то его своего, личного, что добавляет интимности и струится по локтям, прямиком к запястьям, оседая на пальцах, в воспоминаниях и мыслях, назойливой мухой, жужжащей вблизи: надоедливо и настырно, что не отмахнуться. Вот там Мегуми и находил себя, периодически. И терял себя там же. Тоже периодически. Иронично, ибо имеющийся интерес в моменте, возникший задолго до, настораживал своей глубиной и неопределенностью. Вернее, Ремен аккуратно подталкивал Мегуми к раскрытым объятиям, что вот-вот сомкнутся в крепком захвате, а Фушигуро совсем не был против, шел вслепую и на наощупь, чтобы пробраться ледяными пальцами под футболку того, кто, кажется, все это и подстроил; кто улыбался сквозь пелену недосказанности и умело съезжал с темы; кто знал гораздо больше, чем позволял себе высказывать; кто, вероятно, уже и позабыл о том, что именно он все и начал. Той ночью, когда стены трещали от жара потных тел, а языки соскальзывали с намеченной траектории, бросаясь в хаотичный пляс без стыда. И сожалений. Ночью — попирающий неловкость карнавал вспыхнувшей страсти, что копилась и набухала годами. Утром — оцепенение и неослабевающее желание чего-то большего: поцелуев, прикосновений, к примеру. Честности. Внутри Мегуми — расколотое сомнение на два равноправных полюса и затягивающая — вязкой патокой — необъяснимая тяга быть причастным к этому парню, что вставал раньше всех и улыбался с прищуром. Хитрым и притягательным. Снаружи же все привычно — искусанные губы и хмурый взгляд. И все же — Ремен сохранял таинственное спокойствие (всегда и во всех делах по обычаю), изумляя своей невозмутимостью. Непредсказуемостью. Следовал привычной рутине ежедневных забот: окурки летят в урну, пальцы клацают по клавишам ноутбука, а сам он, Сукуна, умело маскирует явь разговорами на различные темы: о том, о сем и ни о чем. И обо всем тоже. Вот он совершенно обыденно интересуется делами и заботами, а в следующий миг, не сомневаясь, предлагает секс, стремительно взбираясь на колени и льет слезы от удовольствия. И ведь в этом был весь он, Ремен Сукуна, всегда такой неторопливый и вдумчивый, но в делах бесстыжих — абсолютный эксперт. Трудно сказать, что было у него на уме, а еще сложнее предугадать вектор его размышлений. А самым невероятным поистине казалось — принимать утечку искренности не как за данность, а как за что-то изначально задуманное, вылавливать крупицы честности в суматохе случайных разговоров, — и воображать, что все эти намеки, подводки и щекотливые вопросы, имеют форму и обладают значимостью. Ценностью. Не только для Мегуми, но и для Ремена тоже. И что Фушигуро не ошибается, когда чувствует себя своим в руках этого парня, когда опрометчиво сбрасывает тяжеленное ярмо увесистых страхов, обосновавшихся в утробе настолько плотно и цепко, что стылый ужас ночных кошмаров — всего лишь крохотное осложнение его ежедневных тяжб и тревог, плетущихся за Мегуми в патовой близости. Быть может, этого и стоило ожидать от того, кто отдает излишнюю честь никотиновой дури, петляет в усиленных раздумьях и буксует вблизи острых тем, а не использует рот по назначению — для разговоров. И так было бы проще. Куда там — правильнее. — Давай попробуем. Сукуна улыбается сквозь сонливую хмарь и придвигается ближе. Так, чтобы их тела касались друг друга вплотную, а кровать прогибалась под перекошенным давлением односторонней тяжести. Он подбирается еще ближе и скользит ладонью по оголенному бедру Мегуми, вдавливая пальцы: осторожно и мягко. И еще раз: улыбается. Взгляд Ремена — безбрежная топь, зыбкая трясина, в которой утонуть и захлебнуться — в радость. Вот именно сейчас, когда солнечные копья слепят с беспощадным рвением, а дремотная полуявь пробирается под кожу и кости, очерчивая фантомный след из волнений и напирающего беспокойства. Возбуждения. Именно сейчас Мегуми готов провалиться с головой в волю момента, а не когда-нибудь после: поздним утром или на закате. Завтра или вовсе никогда. И эта ночь памятна множеством мелочей: отсутствием сна, разговорами, неловким переплетением пальцев. Воющей сиреной за окном и любовной серенадой несчастного скитальца. По крайней мере, Мегуми видел в глазах Ремена, помимо всего прочего, и спокойствие тоже, яркий отсвет бушующей смелости: неясной и пугающей. А еще улыбку, оголяющую зубы и лукавый прищур — приставучая привычка Сукуны, что стала одной из причин, почему Мегуми вообще согласился на сотрудничество с этим типом, и почему на рассвете участвовал в опросе непонятного содержания, с непонятной целью. Непонятно зачем — и кто из них в большем плюсе. Тоже было непонятно. — Я озвучиваю возможные ситуации, а ты мне даешь конкретные ответы, — пробираясь пальцами под кромку домашних шорт еще глубже, Ремен резко отдернул руку, оставив на коже Фушигуро опаленное жаром клеймо. И вновь: улыбнулся. — Тебе все ясно? — Полагаю, что да, — замявшись на полуслове, Мегуми громко сглотнул слюну и подвинулся ближе. Скорее, движимый инстинктом и потаенным желанием оставаться рядом возле тела Ремена, как можно теснее, а безопаснее всего — незаметно менять положение ног, ссылаясь на затекшие конечности, нежели выдать себя случайным движением: поворотом запястья или взглядом, говорливым и голодным, и все это без слов, между прочим. Лишь глаза — и только. Глаза, голод и оголенное желание. — То есть ты абстрактно, а я — конкретно, верно? — Верно. — Не думаешь, что в этом есть подвох? — Думаю, — наклонив голову вбок, Ремен ухмыльнулся и подтолкнул Мегуми ладонью, чтобы тот развалился на кровати навзничь. — Ты дал согласие, так что сейчас остаётся лишь одно — подчинение. — Это ловушка? — Поджав губы, Фушигуро повиновался и протащил ноги по простыням, чтобы уместить ледяные стопы на бедрах Ремена. — Может быть, — проскальзывая горячими пальцами по чужой коже, Сукуна запрокинул голову к потолку и закрыл глаза. — Начнём? Где-то там, за объемом бетонных стен и нагромождением высоченных потолков, поднималась жизнь, загорался свет и просачивался первый звук: топот быстрых ног и громкий чих. А дальше: вялое перебрасывание фраз, оглушительный вой закипевшего чайника (где-то этажом выше), скрип шатких дверей (ниже). И это-то в воскресенье утром. Надо же. У всего свой ритм, своя череда размеренного течения, свои недосягаемые вершины, покорить которые — то еще достижение. За окном вот-вот и разразится бороздящий шквал ветра, слоняющего полиэтиленовый пакет туда-сюда, ажурные шторы, прибитые в полете сквозняком, шуршащие листы тетрадей. Сомнения и тревоги. Сукуна где-то в мыльном расфокусе за горизонтом, в размытом пространстве, в застывшем моменте. Он мягко касается колен Фушигуро, проводит ладонью ниже и, кажется, все происходит без раздумий, с закрытыми глазами. Без слов, в тишине. К губам липнут лишние возражения, которые сейчас ни к чему, а перед взором вспыхивают картины, что тотчас отметаются насильно, дабы воцарившееся перемирие (редкое в их реалиях) не было скомкано случайной фразой. Типа: — Эй, будь осторожнее. — Не нравится? — Ремен наконец размыкает веки, шмыгает носом и добавляет шепотом: — могу быть нежнее. Хочешь? Улыбается. Вновь сумасводяще, вновь его улыбка — чертово искусство. Оглядывает Мегуми беглым взглядом: вверх по крепкому торсу — и к бедрам. Говорит: — Так хочешь или нет? — Не люблю конкретно поставленные вопросы. — Мегуми. — Что? — Не вредничай, — мягким голосом Ремен убаюкивал и ласкал без прикосновений, — прошу тебя. — Давай, — воздев глаза к потолку и наощупь нашаривая пачку сигарет под подушкой, Мегуми так и остался лежать, наспех выпаливая на полувздохе: — давай начнём твой опрос, — помолчав с секунду, — и это тоже…ну, нежнее. Давай, в общем, и все. Странное утро. И вообще все какое-то странное, тягучее, дремотное; в бессонной ночи нет (и не было) никакой нужды, потребности. Поверх их разговоров, в самой глубине, было, кажется, что-то неизвестное, чего никто из них не понимал. Скрытая комната, лабиринт, волшебная дверь. Войдешь — пожалеешь, не сделаешь этого — тоже. Заблаговременно распахнутые засовы и площадь без стен и ограничений. Им стоило решать вопросы внятными словами, нашаривая воспаленные язвы — и латать раны: свежие, зарубцованные и еще предстоящие. Свои, чужие. Мегуми тоже странный. Невнятные страхи разъедали разум на завтрак и обед, а на ужин — по сценарию — всегда оставалась тревога. В голове шумные помехи, как сломанный приемник, крутили отрывки минувших дней, канувших в безвременное ничто, откуда стоило бы выбираться (как можно скорее) и одолеть нервозность. Таблетки, терапия, свежий воздух. Сон, разговоры, витамины. Или все с ним нормально. Его опора — его же мнительность. И общение с мыслями тет-а-тет. Непонятно. Врываясь, как шквальный ветер, Ремен закашлялся и выдернул Фушигуро из мглы бурлящих раздумий, попутно приглаживая фаланги его пальцев чередой мягких касаний. Щекотливая молния и пронзающий всплеск очумелого недовольства, — и он, Мегуми, уже готов нервно отдернуть ногу, если бы не влажный след — как красный сигнал «стоп» — из еле ощутимых прикосновений: губы Ремена целуют пальцы Фушигуро. Мягко, невесомо, леденяще. Наклонив голову вбок, Сукуна сдерживает улыбку и продолжает целовать, роняя окрест с выступом вен зудящие ожоги. Мегуми не обязательно поворачивать голову и видеть — ведь он знает, что Ремен невероятно красив: сонный, в мятой рубашке, с беспределом на голове, а особенно такой, как сейчас: уязвимый и ласковый, в лучах уходящего солнца. На кровати, которая сегодня — общая. А расстояние тел фатально близкое. За окном — небо, как кобальтовый пласт совершенства, и ноги Мегуми в оккупации чужих губ. Языка, улыбки. — Щекотно? — Даже не спрашивай. — Ты попросил быть нежнее. Сквозь смазанный взгляд от накатившего волнения, Мегуми наощупь нашаривает ориентир, причину — почему они здесь, заложники стылого утра и непонятного эксперимента. И зачем они здесь, грабители вечерней тишины и предрассветного покоя, вообще нужны. Кому нужны? Друг другу? — Небо. И самолет. Закрой глаза и представь эту картинку, Мегуми. Пытаясь совладать с собой, прикрыв рот (чтобы, ненароком соскользнувший из полости стон не стал причиной для головокружительных самокопаний на неделю-вторую) и закрыв веки, Фушигуро все же покорился прозвучавшей череде слов. Без лишней суеты и возражений. Как же это непривычно для него — быть покорным без едких извержений и кусачих слов. Без надобности чаще, но так уж завелось изначально, еще в юные годы, а сейчас поздно что-то менять. Да и не хочется. Он таков: хмурый и нелюдимый парень, израненный в чем-то, но в целом и для себя — плотная завеса, пелена нерешенных вопросов, невысказанных чувств. Мыслей, идей. Парень, подчиненный ежедневным ритуалам: обдумывание случайных слов по пятому кругу, беглый взгляд на калейдоскоп незнакомых лиц, гневливость по делам неважным, а в приоритете — тревожность. Сотворив себя из оков и сомнений, что грузным оплотом преграждали путь к тишине и покою, Мегуми так и остался болтаться вблизи раскаленных проводов, прячась от вращающегося мира — и от себя самого. Он один во всем безобразии возможных форм, в реалиях, где за каждым человеком — подвох, а обнажаться — так страшно. Быть может, стоит отдаться прямому течению, сложив почести в яму — и пустить все своим чередом (читай: на самотек), чтобы все катилось в едином направлении, сгребая в охапку все жизненные дары, тяжбы, а после — изумиться тому, как же так вышло, что он, Мегуми, вовсе не владелец собственной жизни, а лишь так — ее безучастный свидетель. Наблюдатель. В конце концов, все, что ему остается — представлять необъятную гладь небесного величества. Ее ширь и могущество. Величину стен (отсутствующих) и преград (тоже отсутствующих), как чистый лист — сплошные возможности. Поднебесье, где перестаешь осознавать элементарные мелочи: рассветы, заботы, сомнения, вечера и закаты. Недели, дни, минуты, секунды. Или оно и вовсе становилось неважным. Немыслимым и запредельно глупым. Дурные предчувствия, страхи, водопад слов и ругательств. Вспышка озарения — и ясное осознание для чего все это: утро, шорох одеял, разговоры, горячие касания. Кожа — к коже. В квадрате тесного помещения; скольжение грубых ладоней по коленкам. И эксперимент. — Я, кажется, понял к чему ты ведешь, — прокашлявшись и разлепив веки, Мегуми протиснул ледяные стопы под футболку Ремена; а в ответ — рельеф содрогающихся мышц и мелкая дрожь, точно полотно из бисера. — Мне нравится твоя затея, знаешь. — К чему же? — Легкий наклон головы, а голос Сукуны, как всегда, тягучий и сладкий. Мурчащая интонация и лукавый прищур сквозь дорожку крохотных морщинок. — Говори же. Я не знаю, что происходит в твоей голове. — Я представляю небо, как чистый холст, а… — А самолет? — Перебив нарочно, Ремен обхватил щиколотки запястьем: бережно, — о нем не забыл? — О самолете я еще не подумал. — Тогда продолжим. Было необычно — забыться и отправиться в полет без багажа и билета, налегке и вовсе без сожалений. А еще необычнее — ощущать щекочущий зуд по всему телу. Усердие Мегуми — на зависть любому, ибо Ремен, избегающий любых вопросов и давний любитель истязания чужих нервов, испещренный разного рода словами на вынос, как эксклюзивная подборка на любой вкус (лично для Мегуми, что уж). Вот тебе и психологические термины, диагнозы или то, что распаляет Фушигуро острее, дразнит и выводит на новый уровень словесности. От колкостей до обоюдных стонов. От манерных фраз до скупого требования раздвинуть бедра шире. Всему есть предел, и их лимит тоже близок. Совершенно случайная беда (трагедия даже), о которой Мегуми вздумал поразмыслить между делом, пока Ремен, позабыв который час, упирался взглядом в потолок и массировал ступни Фушигуро. Больше не целовал, а решительно прикасался, по инерции, словно свыкся с чередой механических действий и совершал их по привычке больше, чем по необъяснимой тяге откуда-то извне. Или это Мегуми завертел думы не в ту область, истосковавшийся по чужим губам: мягким и всегда горячим. Плелся сейчас по задворкам нещадных волнений, вспыхивающих и угасающих в последовательном цикле, что не поддавался контролю; не следовал правилам, а просто был: выверенный и привычный, — цикл этот — что оставалось подчиниться безмолвно или глушить мыслительный гул в табачном мираже. Что еще было странным? Ремен Сукуна. Этим утром он был сам не свой, не соблюдал дистанцию, говорил мягче, сидел ближе, дышал громче. Что в целом несвойственно ему, такому всегда здравомыслящему и скрытному излишне, когда его максимум — спонтанный поцелуй без предупреждения, и то абсолютная редкость. Почти роскошь. Непозволительная. Все его необъятное существо подчинено необъяснимой структуре, о принципах которой не догадывался никто (разве что сам обладатель). Вся напускная спесь и откуда-то взявшийся гонор, смыкались к простой истине: не все, что кажется изначально — таковым и является по определению (копай глубже, ибо под слоем — еще один слой, а за ним еще тысяча). Вот и он, Ремен Сукуна, сложный во всех смыслах парень, чертовски искусно умел подчинять: словом, взглядом или невесомым касанием ладонью. Невзначай и лишь отчасти правдиво. И было в нем нечто непостижимое, неподвластное любому разуму, и чем больше Фушигуро рылся в недрах его существа, тем яснее постигал саму суть: уразуметь то, что не желает быть постигнутым — та еще задачка. Но сегодня все было иным — и Ремен тоже. Утро сделало его таковым или он сам — вопрос, выброшенный на отмель, на поразмыслить и вразумить необъяснимое. И, если кто спросит, что это утро сотворило с Мегуми, то он ответит без промедлений, что научился читать по губам: с закрытыми глазами и даже в кромешном мраке. Уму непостижимая способность, но для него сейчас — единственный повод восторгаться собой, когда Ремен осторожно поворачивает лицо, его застывшие эмоции — полуулыбка и нахальный прищур — предназначены для Мегуми; распахнутые губы шуршат потоком слов (тоже предназначенных для Мегуми), и бардак в голове обретает конкретные очертания: рельеф упругих плеч под домашней рубашкой, разворот наполовину и лицо в полудреме, в домашней мгле парникового зноя. И миллиарда повисших в воздухе пылинок. Голос его — точно бархат, звучит тягуче и мягко. Бережные касания, интонация, способная лишь утешать. Влюблять, очаровывать. — Ты готов ответить? — Да, — закусив губу и взглянув еще раз на Ремена, дабы убедиться, что во взгляде его все натурально и готово к ответу, Мегуми повторил: — думаю, да. Спрашивай. — Кто ты: пассажир или пилот? — Багаж в чемодане. Такой ответ устроит? — Вполне, — не расцепляя хват, Сукуна придвинулся ближе, — продолжим? Сгорбленная спина и вздымающаяся грудь: вверх-вниз, выше, ниже. О нем хотелось говорить другим, мол, вот есть у меня знакомый, он чертовски горяч, а еще мы с ним спим. С недавних пор. Его трудно понять, порой он ошеломляет непредсказуемостью, а порой — многотонной тишиной, когда, вцепившись взглядом в монитор, штурмует горы различного материала, надев очки и подперев подбородок кулаком. Искусно вертит на пальце галстук, стоит поймать на себе чужой взгляд, а после — улыбается и толкует о чем-то неважном. Его привычка — засучивать рукава хлопковых рубашек (всегда идеально выглаженных), пахнуть табаком с корицей и ловко ускользать от грузных разговоров, разбавляя накопленную безнадегу спонтанным предложением прогуляться; и будь это глубокая ночь или раннее утро — все равно. Пытаться забраться в его голову — бессмысленная затея. Не поймешь, о чем он размышляет и что имеет в виду, облачая слова в многослойные намеки, а говорить прямо, без ехидных увиливаний — так скучно. Опостылело и совсем не в его стиле. Накрахмаленные воротники, продольный шрам на правом бедре и мокрые долгие поцелуи, это все — Ремен Сукуна. Выемки на щеках и нездешняя натура, противоположность буйному нраву, простоте, за его плечами — крепкими и широкими — сумрачное таинство на множестве замков, неизученные тропы, и пробраться к нему вовнутрь — сложно. Но если постараться — возможно, и даже весьма увлекательно, ибо Ремен, никому и ничем не обязанный, труднодоступный во всех смыслах этого слова, такой же человек: с сердцем, вращающим кровь по сосудам, — и с руками, льнущими к чужому теплу. К чужой коже. Тянущимися к близости. Пониманию, к любви, наверное. И Мегуми, вероятно, влюблен в него. А Ремен в Мегуми, вероятно, нет. Так и сожительствуют двое: в тесноте стен и в переизбытке слов, широких разговоров. Плутают в разветвлении тем о вещах насущных. Иногда простых, чаще — сложных. Путаются мокрыми языками (в хаотичной борьбе неравных, кто протолкнется глубже, очерчивая кончиком ряд острых зубов или атакует десна сплошным касанием) и скользят ладонями по горячим телам друг друга, сцепляя пальцы в крепкий замок, а после, на последнем вздохе, заключают, что оставить все как есть — лучшее из принятых решений. Проще быть объятым стабильной чередой обстоятельств — без разъяснений — и продолжить жизненный марш по разным орбитам: кто куда, но только не вместе. Без прижатых бедер и беззвучных поцелуев. Без трепетных объятий и жаркого стыда от поз, требующих мастерство гибкой растяжки: разведенные ноги, взгляд снизу вверх и шепот влажных губ: «ты умница», «сделай это для меня», «нагнись ниже». Еще ниже. Настолько низко, чтобы падая с небесных вершин, разбиться не насмерть, а до полного ни-че-го. Тотального уничтожения даже крохотных частиц былых надежд: на взаимность, собственную смелость, на благоприятный исход. И еще что-то. Мегуми нуждается в малом — в тишине раз в неделю, где выкроить час без гудящего шума извне — уже медитация. В своем роде спасение от мчащихся на скоростях тревог, усталости и борьбы со своей же сложностью. А на большее он и не способен: не имеет сил. Нервы истощены и накалены до предела, стоит кому, случайно и ненароком, ляпнуть нечто неугодное его настроению, как терпению Фушигуро настает конец. И только с Ременом — наедине — Мегуми обретает ясность, — и тут же теряет ее, стоит тому выронить искренность, копнуть глубже или коснуться раскаленных проводов. Пропускает мимо ушей, игнорирует, но не признается себе (и не признается вовек), что понял его правильно, без домыслов и притирок истолковал все как есть, где черным является — черное, а Ремен подводит к большему. Отрывистый вздох. Сукуна поднимается с кровати, а Мегуми поджимает стопы к коленям, нехотя и сожалея. Движения Ремена точные и лишены резкости, чуть сгорбленная спина и ровный шаг; его обороты ходов, как грациозная поступь, вселяют восхищение, силу и стать. И Мегуми только и делает, что восхищается, внимая каждый шорох и каждый слог, сорвавшийся с уст. Не заметить пленительность этого парня — невозможно, ибо он ярок даже в многотысячной толпе, в переполненном зале, в уличном хаосе, сквозь стремительно спешащий люд и мираж пролетающих машин, — волосами, как минимум, и взглядом — как максимум. — Куда ты пошел? Вышагивая в общем пространстве, метр на метр, от угла до угла, — и вся площадь, поделенная на двоих. Скудно. Ремен остановился у окна, заостряя взор на облаках: картон в ультрамариновом цвете и бедно слепящее солнце. Нет ни птиц, ни самолетов. Ничего нет. В комнате, где тесно вдвоем, а в одиночестве — страшно; где с потолка свисает проволочная паутина, а в шкафу набор футболок/рубашек/брюк на разный случай и повод; где они засыпают поодаль друг от друга, прижавшись спиной к стене, а пятками — к одеялу. И где говорят без разбору, целуются вдоволь (а хотелось бы еще больше) и ненасытно, но так и существуют разрозненно, сжираемые собственным бременем. Роком, участью, судьбой. Глупостью, скорее. Вернейшее толкование из возможных. Сукуна распахнул окно и развернулся. Во взгляде — усталость, пролежни темных теней и смутно скрываемая дремота. Но он по-прежнему желанный и обожаемый (откровение, пронзившее Мегуми случайно; новое слово, что отныне поселится в его голове и будет перекатываться на языке из раза в раз: о б о ж а е м ы й), по-прежнему далекий, как мираж в зыбучих песках: сколько шагов вперед не соверши, добраться до цели — нереально. Невозможно. И все, что перед взором — иллюзорное заблуждение, игра сонного разума, и Сукуна вовсе не улыбается, отбросив броню и осторожность, заведомо невозможно: с нежностью и щемящей искренностью. Надо же. А он так умеет? Или Мегуми ранее того не замечал? — Волнуешься? — С чего бы? — Так смотришь, будто я сейчас исчезну. — Говоришь ерунду. — А мне так не кажется. Вновь: улыбка. Иная и странная. Уголки губ взбираются выше, оголяя верхний ряд зубов, а в выемке на щеках уместились золотые лучи — солнечный остров на миллиметрах обожженной ветром кожи. Так красиво. — Господин багаж в чемодане, кого вы бы взяли с собой в полет? — Скольких могу взять? — Пятерых, — поднося сигарету к губам, Ремен явственно засомневался, а после все же уточнил: — я закурю. Ты не против? — Да нет, — зевота разъедала рассудок, а Мегуми, покорно внимающий каждому слову парня напротив, не понимал: для чего и зачем уточнять такую мелочь, когда курение в комнате — уже издавна вещь не запретная. — Кури сколько хочешь. — Где хочешь? — Что? — Ты хотел сказать: «кури где хочешь»? Потому сейчас я как раз делаю то, чего не следовало бы — курю в помещении. — Кури где хочешь и сколько хочешь. Так сойдёт? — В самый раз, — помолчав с секунду и выдохнув дым, Ремен разорвал тишину вопросом: — ты в порядке? — Твой вопрос — часть эксперимента? — Почему ты называешь это экспериментом? — Да или нет? — Нет. Ты не в духе, Мегуми? — Сон вымывало никотином, а настрой катился к чертям, стоило Фушигуро взяться за старое — язвить. — Да или нет? — Нет, — Мегуми смотрел в потолок и нервно крутил кольцо на пальце — размышлял. — Я бы взял Нобару, отца и Инумаки. — Еще двое. — На последней затяжке Ремен притормозил, растягивая безмятежность в фильтре еще на секунду-вторую, и оглядел Фушигуро: нервный и взвинченный, не смотрит в глаза, но поддается расспросам. Послушный. — А после — заключительный вопрос. На этом и закончим. — Старшую сестру и тебя, — Мегуми привстал на локтях хмурясь и вяло моргая, — порядок имен имеет значение? — Нет, — закрывая створку и садясь рядом, поодаль стола и своей кровати, Ремен развел бедра вширь, а локти уместил на колени. — Ты переживаешь, что назвал меня последним? — Еще вопрос и я буду переживать, что ты вообще есть в этом списке, знаешь. — Сваливаясь на кровать с горохом скрипящих перин, Фушигуро накрыл лицо ладонью. — Когда мы закончим? — Терпение, Мегуми, терпение. Я ведь сказал, что еще вопрос — и ты свободен. На грани: между резким рывком вскочить с кровати и подсесть к Ремену, разведя его бедра шире, а подбородок уместить на острые колени, взглянув снизу вверх. Прилив нежности, несвойственный Мегуми, это утро дурманит смутными мыслями, обрекая на опрометчивые деяния. Но в планах: поджать плечи и возмутиться чему угодно (Фушигуро в этом первый по мастерству). Ремен молчал, ничего не спрашивая; его безгласие — предвестник дурных вестей или очередного вопроса, — последнего — и цепкого волнения, скопившегося под ногтями. Между ног и в выемке изогнутых ключиц. В его взгляде — двусмысленные намеки и пелена неясного мерцания, словно он так и говорит: «пойми меня без слов, смотря глаза в глаза — и только». Тот еще паршивец с едкой ухмылкой. Его нога раскачивается плавными волнами, дрейфуя в земной гравитации, плечи оголены сантиметрами съехавшей ткани (округлые виражи пленительных линий, от позвоночной кости в развилку — и к лопаткам, к округлым предплечьям, острым ключицам, — услада для падких глаз), а за спиной — маятник времени, скользящий в зыбкую безызвестность: без ориентиров и координат. И в этом есть смысл, пока Ремен продолжает лукаво взирать из-под спутанных прядей, главенствуя в их общем спектакле сиюминутных ролей (без реплик и сценария); пока они опережают судьбу, снося условные нормы и заключая пакт перемирия: шепотом — и в вальсе мокрых поцелуев. Не сейчас, но прошлой ночью. И позапрошлой. И днями, неделями ранее тоже. Это ведь когда-то прекратится? — Эй, Мегуми. — Я весь во внимании. — Последний вопрос. Их история не о великой любви. Но это то, что необходимо обоим. Не острая нужда и настойчивая потребность, не наивная вера в силу ослепленной влюбленности, что сносит крышу и стирает все промахи, изъяны и несовершенства (коих великое множество, честно). Не панацея, в общем-то. Но в этом есть смысл: в неизвестности предстоящего дня, где за дверью простирается реальность иного характера. Вольность решений и право быть принятым сполна, без надуманной мишуры и завязанных глаз (черной лентой — и так до самого финала), а как есть и без фанатизма — честно, отчаянно и откровенно. Без принуждения и спешки, без зависимости, сводящей с ума и сжирающей напрочь мозги, разум, сердце. Волю и нервы. Мегуми, правда, и не догадывался вовсе, что ночь без сна и утро с приглушенным бормотанием букв, что чередом складывались в слова, а после — обретали смысл: скрытый и явный, возымеет терапевтический эффект. Пользу даже. Приоткроет закрытые створки потаенных страхов, нерешенных вопросов, и даст мощнейший толчок к откровению (внутри себя самого, конечно же, не вслух и не напоказ).Небо и самолеты.
За гудящим мотором и бескрайней широтой необъятных вершин, ему не хотелось быть ни пассажиром, ни пилотом, ни багажом в чемодане. В полете, где небо — как одна из прослоек между землей и космосом, а он, Мегуми, всегда (всегда!) останется малой единицей этого круговорота событий, вещей и обстоятельств; не способный влиять на масштабные свершения, но в силах подчинить свою жизнь контролю (власть — она в его широких ладонях, в его узких плечах и в хрипловатом голосе). Остановить круговерть хаотичных забот, отсоединить провода и дать себе передышку, секундную заминку перед очередным забегом в бесконечность. В неослабевающий поток проблем и препятствий. И дать себе шанс — на честность. А что с Ременом? За ним приходится следить пристально, но Мегуми робеет, не в силах оторвать взгляд от потолка и повернуть голову. Не в силах услышать последний вопрос, а еще больше — дать ответ: правдивый и настоящий. Или — кто знает? Стоит попробовать. — Я слушаю. — Высадись ты на необитаемом острове, — Сукуна встал и шагнул в пространство, преодолевая путь к Мегуми, — с кем бы решил это сделать? — Количество человек? — Один. — Подходя все ближе и ближе. Шаг за шагом. Поясняет: — только один человек. Шаг первый — на периферии, от центра сосредоточения всего: беспорядка на столе, вздымающийся пыли (точно незримая вуаль высится и замирает в моменте) от раннего жара и духоты, окрест монохромных теней под шкафом и душевных терзаний — морок ушедших грез. Чьих-то. И Мегуми не догадывался даже (ни в жизнь), беспечно и глупо, что для Ремена он — не исток бесконечных вопросов и неразгаданных тайн, а вполне себе цельная картина. Его мысли — понятны, страхи — тоже. Тяжелые вздохи и ухмылки, закатанные глазницы, причуды, взгляды исподлобья, — тоже, тоже, тоже. Ох, и как сейчас быть? Ибо Фушигуро не простит, если прознает, и солжет (очевидно), что все — ошибка, неправда. Вздор? Если прознает. Конечно. Спокойствие и неизбежное движение. Ремен в отличном духе, приближается ближе, сокращая пространство; шаги бесшумные, как у зверя в засаде, а Мегуми напрягается, поджав пальцы стоп. Следит в упор, не отнимая взора, ибо опасно. Плечи вжимаются к шее, костенеют, обретая черствую упругость, — рефлекторная борьба с давнишней проблемой: робость и скованность слога, сомнение во взгляде. Несносность нрава. Его основа тогда, в прошлом, а сейчас — досада от себя самого же. И всего-то. Дальше — хуже. Дальше — лучше. Шаг второй — наклон всем телом и свисающие пряди, что щекочут лоб. Мегуми молчит, взирая снизу вверх, а в главной роли он — пресловутый Ремен Сукуна, с широкой ухмылкой, тянущей уголки губ шире, а глаза смыкая уже. Он перед ним. Над ним. Тянет руку к щеке Фушигуро, проводя ладонью по коже — и замирает: дышит мягко, с приоткрытыми губами, затягивает в карусель своего же эксперимента. Колдовство возникшего случая, и волнами накатывающее желание вымывается потоком невысказанного вопроса:С кем? С кем? Так с кем же?!
Не в правилах Мегуми теряться, глотая слова, но так уж вышло. И ничего не поделаешь, раз ледяные пальцы очерчивают лекало впалых скул, пробираясь к сухим губам. Сукуна наклоняется ниже. Улыбается шире. И говорит: — С кем? Шаг третий — ловушка, засада. За-под-ня. И что станет с Мегуми — неважно. Телефоны звенят вьющейся трелью, оповещая время подъема, но эта комната сегодня и не ложилась, отдалась (добровольно) во власть моменту, а сейчас — проламывается под давлением бесстрастного вопроса. Жар в висках, тремор в жилах, и к чертям летит абсолютно все: выдержка, сила, разум. Держать спину ровно и быть бесстрастным, словно Мегуми не был раздавлен этим утром, не был размолот на атомы и не обнаружил (здесь и сейчас!) острую нужду: ласкаться щекой об мягкую ладонь — так волшебно, ах. И больно. Под сердцем — марш миллиона солдат, синхронное попадание в аорту, предсмертное трепыхание щебечущего птенца в заточении: безнадежный взмах хвоста, полет перьев в невесомость, и вот — ломаются крылья, хрустя. Фушигуро закрывает веки. Размыкает рот. Маневр совершен, пути назад нет. И отвечает шепотом в чужие губы: — С тобой. Шаг четвертый — ты всегда был так нежен? Финальный звон настырного будильника, как саундтрек к немому кино, Мегуми ничего не видит, но знает, что Ремен слабо улыбается, поднося лицо ближе. А в глазах — желание. Уверенный наклон головы и обоюдное соприкосновение сухих губ. Поцелуй с привкусом сигарет. И новых надежд. Воздух искрится накаленным волнением, а все принятые решения обдумаются позже. Когда-нибудь. Здесь нет места для осторожности, они насытились безнадегой вдоволь; только — смелость и напор нетерпимых языков, острых зубов и крепкого хвата за поясницу, утягивая Сукуну к себе, ниже, обвивая ногами, руками и всем-всем-всем своим естеством. Мегуми отыграется: позже. Ибо сейчас: Ремен в захвате незыблемых объятий. В ловушке, в засаде, в за-пад-не. Здесь и с ним. И что просит сердце? Пусть ничего не прекращается. Никогда? Вероятно.