Мертвая птица

На полицейской волне звучит выстрел. Ревашоль говорит: налево. Ревашоль говорит: еще два дома. Ревашоль говорит: у следующего фонаря. Сумрак молчит, но Гарри все равно страшно. Из Жана торчат железные прутья. Приколотая в альбом бабочка. Стройка хрустит под ногами битым стеклом. Гарри думает, что Жан красивый. Он может быть никогда не встанет, но он красивый. Рубашка теперь, как и твоя, цветная. Грудь застыла, и только рот двигается. На белом красное, на черном — чернее. Руки израненные, а лицо выглаженное, вместо рубашки. Шрамы выцветшие, обескровленные. Если накрыть его тенью, цвет пропадает. Черно-белая бабочка, и крылья продолжают расползаться. Гарри молча покачивается над ним. — Гарри… — Голос хриплый, такой как всегда. Спокойный — не как всегда. Жан моргает, не может смахнуть чужие слезы с ресниц. Он просит: — Дай сигарету. Гарри снова капает, хмурится. Жан закатывает сухой глаз. — Гарри, в кармане, пожалуйста. У меня еще адреналин, я хотел бы успеть сигарету. Подкури и возвращайся к «Купри». Давай, ты сам знаешь… Гарри? Хриплая сырость и боль. Лед плавится, трескается, под ногами расходится. Ты провалишься, а он не хочет никого видеть. Тебя — тебя он не хочет видеть. Он не будет плакать, пока курит. Ты уже своего наплакал. — Гарри, блядь, пожалуйста… и так хуево. Сигареты мало, но больше он ничего не просит. А сам Гарри не знает. Он гладит его по щеке и вытирает свою, чтобы больше не капать. — Я быстро. Гарри все еще слышит помехи, когда Жан отплевывается от галстука. Голова тяжелая, теплая, утыкается носом в ключицу. Гарри что-то шепчет, Жан устало скалится. Улица глуха к ночным голосам. Никто не придет. И из окон не видно. — Я только хуй знает, как теперь… как меня снимать. Он сжимает прутья, Гарри сжимает его. Время кончилось. Теперь сплошные «бляди» и «суки». Совсем как в участке, но теперь болезненно и в ключицу.

—

Зубы скрипят от кофе. Гарри сидит пыльный, сумрачный. Надышал мыслями, так что весь воздух кончился. Здесь не курят. Здесь ничего не делают. Только ждут и думают, плачут и слушают стены. Белые стены и белая простынь, белое лицо Жана. Все вокруг белое, еще нераскрашенное или уже до конца отмытое. Застывшее, покрытое скользким ожиданием и въедливым запахом. Жесткие волосы переплетаются, тянутся, как растения, к свету. Кажется, что к тебе. Ты садишься так, что как будто к тебе. Лицо Жана — остатки красивого, драгоценного. Ты не помнишь, чего. Мягкий, продавленный болью металл, с пустотой на щеках. Перекупщики уже повыдергали лучшие камушки. Оставили только стекла глаз. Монитор заглушен, но Гарри и так знает. Жан не отвечает, значит — живой. Ким приходит и тихо сидит. Он знает, как это — терять напарника. Но Ким не знает, как терять то, чего не было, чего даже не помнишь. Гарри не знает, о чем болит, чем раздергивает изнутри. Лед трескается, скорлупа лопается. Сейчас черная птица вылезет. Выклюет рану, разверзнет живот, выползет всем размахом наружу и упадет на пол. У этой птицы нет крыльев. Она пищит злобно. Черная сажа, кровавые роды. Ты не сделаешь из нее чучело, чтобы поменять местами. Вправить что-то изломанное, затолкать под ковер ошибки. Жан в больничном белье слишком белый и гладкий. Неодушевленный. С красным было спокойнее. Гарри не нравится. Хочется растрясти, уколоть, увидеть, как он дернется. Потянуть за ниточку. Из груди рвется мертвая птица. И хочется удавить, удавиться. Вспомнить. Жан? Жан, ты слышишь? Я бы хотел, чтобы ты слышал. Чтобы ты проснулся. Жан… Я правда хотел бы вспомнить, я правда… я старался. Я бы хотел, очень хотел бы — одними губами — вспомнить. Но ничего нет. Лишь звук дождя и холодный свет. И холодный Жан со спокойным лицом. Ему снится пыль, ему снится тишь. Жан. Жан… Ты истерзан невнятной болью. Где её устье? Что значат его шрамы? Кажется, это все ты. Скреб горло, жевал мясо, выскоблил щеки. Почему он молчит? Уже не человек, еще не предмет. Кто он тебе? Этого ты тоже не помнишь. Серый взгляд пустой. Был пустым утром и сейчас пустой, если приподнять веки. Можно его трогать? Он бы запретил, если б был тут? Он бы порадовался? Он бы ожил? Руки тянутся — вспоминают раньше, чем Гарри. И он отпускает мысли. Хуже уже не будет. Серый взгляд пустой. Грустный сухоцвет рта, перья волос все в грязном дожде. Тяжесть дня оседает грязью на коже. Ты трешь ее, чтобы очистить, но руки слишком грубые. Грубые руки под ребрами, руки на шее, в ней бьется сердце. И ты грызешь его, хочешь добраться. Хочешь зажать его в зубах целиком и не пускать. Он тоже хочет. Он поддается, ослабляет хватку, опускает голову… Ты кладешь ладонь ему на лицо, как лапу на пойманную добычу. Твой. Серый взгляд не пустой. В нем отражаешься ты, занимаешь все место. Злость в его глазах — это ты. Страх — ты. Желание — тоже ты. Унизительная покорность, оскал вместо улыбки, одинокий танец. Ты ведешь, и он идет за тобой. Простынь не белая. Нежные губы, грубые слова, очень грубые, как ему нравится. Ты его бьешь, и он бьет тебя. Вы не плачете, потому что не можете. Ты грызешь его заживо, пытаясь съесть. Но он не переварится. И тебе нужно еще. Он нужен тебе — весь. Он умрет, чтобы ты перестал его есть. — Жан… — шепчет Гарри. — Жан, не умирай, пожалуйста. Я тебя люблю. Зачем ты ему врешь? Он ведь даже не слышит. — Я… я бы хотел тебя любить. Щеки снова мокрые. Не смей на него капать. — Жан, я вспомнил. Я такое вспомнил. В коридоре шаги, одинокие, гулкие. В пустоте ничего, кроме белого эхо и нервной улыбки. — Тебе бы понравилось. И ты бы разозлился. — Не капай! — Я бы все спросил, и ты бы не смог не ответить. Хотя, если не хочешь, можешь не отвечать. Просто не умирай. Я тебя не съем, только не умирай… — Хватит хуйню нести. Гарри смотрит на белое, но глаза закрыты. — Жан? — Все еще закрыты. — Ты мертвый или живой? — Ты такой ебанат, Гарри. Кривой рот двигается. Взгляд не пустой, в нем отражается лампа. — Ног не чувствую. — Что? — Я что, блядь, запинаюсь? — Это, наверное, анестезия еще. Тебя недавно прооперировали. — Гарри… я говорю нормально и ругаюсь нормально. И что ты — мудак, помню. А ног не чувствую. — Жан… Тебе снова нечего ему сказать. Мертвая птица без крыльев. Живой Жан без ног. Такой он тебе тоже нужен? Или это уже — не весь? — Потрогай. — А? — Гарри, еб твою мать, потрогай ноги, что сложного? — Если ты… если что, я буду носить тебя на руках. — Нахуй пойдешь, вот что ты сделаешь. — Жан, ну почему ты?.. Снова капаешь. И это не ноги. То, что ты трогаешь — это не ноги. Ты его обнимаешь, а он не может сопротивляться. Прикован к жизни тоненькой трубкой. Привязан к тебе жилами, которые ты из него сам вытянул. — Гарри. Гарри, блядь! Прекрати это, мне плохо, я не… я устал. Просто потрогай ноги. Пожалуйста. Слезы в его глазах — ты.