«Никогда» и «если»

      Это должен был быть самый обычный, заурядный, непритязательный розыгрыш из всех им когда-либо сделанных, однако по какой-то неведомой причине он оказался слишком жестоким в самый последний момент, просто ужасным в своей сути. Обыкновенная тёплая вода сменилась одной липкой субстанцией, которая, попадая на кожу, не приносила ничегошеньки хорошего. К праздничным, позаимствованных у кое-кого конфетти, что обязаны были эффектно вылететь из пушки, добавилось ещё кое-что не менее праздничное, но более неприятное, если оно, опять-таки, попадёт на кожу.       Честер не понимает, почему сотворил такое. Осознание вероятных последствий пришло слишком поздно.       Менди же без понятия, в чём она разочарована больше: в себе, в своей работе, в одном безмозглом идиоте, который не знает базовых правил субординации, хотя бы азов простого человеческого общения, или во всём сразу. Она в ярости, но не понимает, на что или на кого она злится больше. У Честера же всё кажется проще: как корчил рожу, как истинный узколобый придурок, так и продолжает.       Аппетитные, словно настоящие заколки в виде маленьких леденцов, что оказались россыпью раскиданы по цветастому полу, сменились настоящими, неприятно — нет, просто отвратительно — прилипая к спутанным, склеенным сладкой нугой волосам. Разлитый по полу приторный сироп оказался и на платье, и немного в волосах, и на открытых участках кожи. Конфетти, так некстати кинутые в последний момент, украсили подол платья, воротник и всю переднюю часть в принципе.       Честер, похоже, озадачен, замерев перед ней с пустующим ведром из-под пёстрых бумажек в руках. Или делает вид, что ему не всё равно, критично смотря то на лицо девушки, на котором нарисовалась самая настоящая палитра отрицательных эмоций, то на вкрай испорченную одежду, то на залитый пол. — Менди? — почему-то слишком невесело для того, кто является виновником сей нелицеприятной картины, хмуря брови, зовёт он: — Менди?       Свет жутковато мелькает, из приоткрытого окна завывает вольный ветер, а у Менди, кажется, начинает дёргаться веко. Она сжимает и разжимает кулаки, жмурит глаза, пытаясь справиться с накатившей волной эмоций. Бессильная ярость, выливающаяся каждый чёртов раз в хроническое раздражение и чувство тотальнейшего унижения, стала её постоянным спутником.       Она ненавидит всё это. Будучи бóльшую часть времени раздражительной, она и не думала, что в жизни найдётся такой катализатор, который сможет сделать её сверхраздражительной на постоянной основе. Нервный тремор, с которым она смогла смириться, научилась справляться, с новой силой накатил, делая мелкое подрагивание рук ещё более явным, заметным.       Глупые пошлые шутки, извечные приколы со всегда плохим концом, посредственные пранки, от которых даже ребёнку станет стыдно. Ехидные взгляды, злорадные ухмылочки, саркастичный тон с его издевательскими, совершенно не искренними «прости-и-и». Менди ненавидит его. Он раздражает, бесит, нервирует. Мерзопакостная натура самого настоящего вредителя, дурацкого потешного клоуна, дешёвого развлекателя толпы. Он неэмпатичный, нетактичный, невнимательный — просто отвратительный, противный кретин с дурной головой. Она действительно не понимает, почему их непосредственный босс, хозяин магазина сладостей, держит его здесь и никак не обращает внимание на его курьёзные выходки, пересекающие любые границы адекватности, хоть сколь-нибудь приемлемого поведения.       Честер сторонится её, ведро с неприятным, режущим слух звуком падает на пол. Он почти уверен, что если не окажется утопленным в чане с мёдом, накануне доставленным с местной пасеки, то валяющаяся у ног Менди посудина окажется у него на голове. — Менди? Менди? — голос тихий и мягкий, без обычного насмешливого тона. На его изрисованном гримом лице проявляется какое-то подобие сочувствия.       Она ненавидит его. Она презирает его. Она неимоверно устала от жизни, полной жвачек-электрошокеров, обидных несуразных подколов, подброшенных в еду конфет со вкусом рвоты, подушек-пердушек. — Старр парк вызывает Менди! — он неуверенно щёлкает пальцами перед её носом, не особо приближаясь. — Приём? Приём!       Но ярость рано или поздно утихает, раздражение в сердце притупляется, остальные эмоции и чувства становятся блёклыми. Плохие сны с его участием и плохим концом для неё, бессонные ночи, проведённые за недоделанной работой ввиду его дневных вмешательств в рабочий уклад магазинчика, возросшие мнительность и недоверие, тенью следующие за ней. — Эй?!       Если не ненависть, то раздражение. Если не раздражение, то усталость. Если не усталость, то опустошённость.       Она никогда не давала слабину: давилась гневом, плевалась ответной язвительностью, кидала кривые уничижительные взгляды, бросала в него всё, что попадётся под руку. А потом по ночам, одиноко ютясь в своей небольшой комнатке, безуспешно жмурилась, лишь бы не разреветься от обиды. Менди не понимала, чем заслужила подобное отношение. — Я мог бы пошутить про немоту, но, боюсь, если я стану общаться жестами, то это будут жесты с жутким акцентом!       «…»       Изнуряющий весенний день, когда в магазин лениво вплывали многочисленные люди и иные существа со своими просьбами и проблемами. Она крутилась как белка в колесе, пытаясь обслужить всех: милой Колетт нужно было с десяток упаковок, не любимых Эдгаром, но горячо обожаемых ею самой шоколадных конфет; Кит с заинтересованно суженными зрачками, делающими его так похожим на маленького невинного котёнка, расспрашивал о том, много ли у них ароматных мятных леденцов; Лола увлечённо узнавала про конфеты с ликёром, Грей, жестикулируя, поддакивал ей, порой весьма красноречиво смотря на спутницу; малыш Гас просто заходил поболтать.       Хвостики растрепались, блестящая фальшивым золотом корона некрасиво съехала набок, мех на воротнике скатался ещё больше, чулки криво сползли с ног, а теперь и платье оказалось испорчено. Под глазами чётче проявились синяки, огонёк в глазах погас, а подрагивающие руки опустились. И глаза заслезились, и ноги начали подгибаться. — Менди?       «Недальновидный и безмозглый, надоедливый и навязчивый, делающий всё назло кретин!» — Заткнись!       Со всей силы шлёпнув его по протянутой руке, отвернувшись, она не смогла подавить всхлипы. Сдавленные мычания, стенания её оскорблённого сердца вырвались наружу. Она дрожала всем телом, ощущая, как холодела кожа под уже ночными дуновениями ветра из форточки, как ужасно продолжает прилипать сироп к коже, как кружится голова от вспыхнувшего жара упрятанных чувств в сознании. — Уйди и не трогай меня! Не подходи ко мне больше никогда! — говорила она отнюдь не в тихой истерике. — Подавись кислыми леденцами, объешься протухшим шоколадом, хоть что! Терроризируй хоть кого, но не меня!       Честер, перешагивая через небольшую лужицу карамельного сиропа, глупо остановился, аналогично глупо похлопал глазками, словно не он виноват в устроенном бардаке.       Оправданно обидные слова лились нескончаемым потоком. Он молчал, выслушивая то, какой он отвратительный, мерзкий, противный, гадкий, ненавистный ею клоун, шут, урод, мудак и всё в таком духе. Честер глядел на неё, неприкрыто пристально рассматривая понуро опущенные, слегка трусившиеся плечи, её уязвимо съёжившуюся, хрупкую фигурку, абсолютно попорченную одежду, норовившие выбиться из слабо затянутых хвостиков волосы.       Эта шутка была не очень хорошей. Даже очень-очень посредственной.       Действительно: облить сладкой карамелью подверженную порывам педантичности, да и в принципе чистоплотную Менди, а потом обсыпать ту леденцами и карнавальными конфетти — такой себе прикол. Очень-очень-очень такой себе. Хотя, если так подумать, кому бы такое понравилось, кроме как не отпетому мазохисту/заядлому любителю всего сладкого и суперсладкого? — Я…       В сердце без преувеличений закололо. Не то от осознание всей дерьмовости шутки, не то его совесть решила напомнить о своём существовании. Парень стыдливо замялся. Менди, чей пыл подутих, скрестила руки на груди, впирая опустошённый взор в пол. Она могла сказать ещё много чего, но силы с невероятной скоростью покидали её. — Менди, — по-прежнему негромко, но уже настойчивее позвал Честер. — Что ещё?!       Она была подобна тикающей бомбе замедленного действия. Ещё один неправильно обрезанный проводок — взрыва не избежать.       Честер ещё немного помялся, рассматривая валяющиеся на полу заколки, выбитые из незамысловатой причёски, отдельно образовавшиеся лужи сиропа, бесхозно валяющиеся обрезки конфетти. То, что ему враз стало стыдно — да так, как он никогда не ощущал — было неописуемо.       Он колебался ещё долго, видя, как она продолжает стоять также беспомощно, уязвимо, стараясь унять продолжавшиеся всхлипы, и как слегка пошатывается. В итоге он не выдержал.       Он честно старался взять её на руки так, чтобы платье не слишком сильно задралось. Менди удивлённо ойкнула, подавленно ругнулась, а потом ему прилетел приличный толчок в грудь. — Хватит! — фальцетом вскрикнула она, порывисто всхлипнула и стремительно умолкла, пытаясь сдержать подступающие новой волной рыдания. То, что эмоции вот так вот резко и сумбурно выйдут наружу, она и представить не могла.       Честер чувствовал то, как неприятно слипается кожа на собственных ладонях; какой ядерной сладко-приторной смесью несёт от Менди, а особенно от её волос; как в его своеобразных объятиях она слегка тушуется, стараясь невольно уменьшиться в размерах.       Не каждый день он пытается извиниться. Если, конечно, это можно считать извинениями.       На всякую нелестную шутку, на каждый позорный розыгрыш реакция всегда была одна: гнев. Гнев и какое-нибудь ответное действие, когда он имеет почти роковую возможность получить либо по голове, либо по лицу, либо ниже спины. Но она никогда ему так не говорила. Ответные ругательства никогда не пересекали границу оскорбительных. Она никогда не плакала при нём. Слёзы — край, который он никогда не удосуживался лицезреть.       Совсем крохотная подсобная ванная комната встретила их сдержанным минимализмом, холодным кафелем и мягким желтоватым светом. Честер осторожно усадил её на бортик ванны, критично осматривая оплот своих трудов. Менди, слегка скривившись, рассеянно привстала, через мучения и силу сдёрнула фиолетовые резинки с хвостиков.       Честер помялся, несколько озадаченно похлопал глазками, очевидно сдерживая порыв тупо пошутить или предлагая свою бессловесную помощь.       Минута. Две. Три. Уже почти четыре.       Это было похоже на затянувшийся немой посыл, однако Менди, переваривая случившееся и вновь подавляя всколыхнувшийся ураган чувств в груди, равнодушным тоном, но заметно дрогнувшим голосом произнесла: — Скажи спасибо, — она бросила на него уничижительный, но выражено изнурённый взгляд заплаканных красных глаз, — что на колени встаю я, а не ты. Мне всё равно нужна помощь.       Промыть волосы от карамели оказалось нереально сложно. Вода смывала лишь поверхностный её слой, но блондинистые пряди, непривычно блиставшие из-за карамели, продолжали навязчиво слипаться. Честер действительно старался разъединять их аккуратно, пока Менди, то и дело приглушённо вздыхавшая и ойкавшая, сильнее впивалась пальцами в бортик ванной, неудобно стоя на коленях на твёрдом кафеле. — Осторожнее! Больно вообще-то! Не тяни здесь!       И Честер продолжал с ещё бóльшей осторожностью, стыдливо напоминая себе, что он сам встрял в этот липкий капкан. Умелые пальцы, наученные работой с хрупкими предметами во время особенно изощрённых/опасных фокусов и трюков, уже с меньшей скоростью, но не менее ловко, гораздо более чутко перебирали вившиеся локоны, обмывали их по всей длине.       Из пяти разных бутыльков в глаза бросался больше всего ягодный. Глубоко вдыхая сильный вишнёвый аромат, который и без того шлейфом тянулся за девушкой практически всегда, Честер нанёс и смыл сам шампунь на несколько раз. — Уйди, — туго замотав волосы полотенцем, создавая на голове подобие тюрбана, сказала она менее отрешённо, но не теряя той строгой убийственности, холодности.       Следующие тридцать, а то и сорок минут вне ванной были самыми долгими в его жизни. Стыд вызывал горечь, порождал всякие нелицеприятные мысли. Они текли в голове подобно воде в сток в ванной вместе с остатками сладкого карамельного сиропа.       Парень чувствовал себя виноватым как никогда. Честер не имел склонности к повальному, хроническому идиотизму, отчётливо понимая, что порой его шутки выходили за черту приемлемого, не очень приемлемого и даже крайне-крайне неприемлемого, но он продолжал, потому что её внимание ему было приятно. Но, кажется, в какой-то момент он всё же перегнул. Причём, походу, давно, раз реакция была такой бурной. Гнев, раздражение, злость на её лице он видит часто, ехидны, как и своей красивой, лучезарной, всегда слегка надменной улыбки и радости она не стесняется, а вот её расстроенную, плачущую, отчаявшуюся парень лицезрел впервые. И, честно, она ему такой совершенно не нравится.       Мысли ворочались в голове тяжёлыми механизмами, и он готов поклясться, что лучше сочинит 1000 и 1 анекдот, чем хотя бы одно хоть сколь-нибудь сносное извинение. Менди тем временем закончила, ёжась, продолжая ощущать на коже тонкий прилипчивый слой. Она вышла из ванной комнаты и, не обернувшись, непривычно быстро прошествовала прочь к своей спальне. Честер, удивительно тихий, спокойный, молчаливый, пёсиком двинулся за ней.       Практически вся задняя часть магазинчика сладостей, с виду казавшегося намного меньше снаружи, была оборудована под жилую. Их комнаты, к сожалению, находились напротив друг друга.       Менди тяжёлым грузом упала в как никогда мягкую, уютную, тёплую постель. Честер так и замер на пороге, точно виноватый щенок, намеревающийся извиниться, чтобы получить желаемую хозяйскую ласку. Девушка протяжно зевнула, без желания, но понимая, что вынуждена напомнить о ещё одних последствиях столь мерзкой шуточки, неуклюже повернулась к нему, сухо, насколько смогла, произнесла: — Уборка. — Если уборку проводить реже, то результаты её станут заметней!       Скептично изогнутая бровь, пронзительный осуждающий взгляд, плотно сжатые в отвращении губы — её ответ. Честер грузно вздохнул и прибегнул, как обычно делает во всех патовых ситуациях, к образу: чересчур театрально откинулся назад, закатил глаза, сердечно приложил руку ко лбу. — Как пожелает прекрасная принцесса, а я, как её покорный слуга, — он посмотрел ей прямо в глаза, приложив все усилия, чтобы позорно не поступиться в пол, — пожелаю ей спокойной ночи. И приношу свои глубочайшие извинения. Покорному слуге и впрямь жаль. Простите его.       Долгое молчание — короткий ответ. Закрытая дверь — более красноречивая реакция. Честер буквально чувствует чужую злость, витавшую вокруг неё подобно вишнёвому запаху шампуня. Злиться есть на что, злиться есть на кого. Розыгрыш действительно оказался ужасным.