"Не открывай всякому человеку твоего сердца, чтобы он дурно не отблагодарил тебя."
Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова
— Стоять! Как ни странно, после оглушающего выстрела, который пронёсся совсем близко, Фандорин очень даже отчётливо услышал угрожающий наказ от шефа. Хотя, "шефом" Эраст Бриллинга давно всерьёз не называл, разве что на людях. В иных случаях, данное обращение голубоглазого брюнета звучало словно некое подшучиваение, а иногда предзнаменованием того, что ночью кровать они будут делить вместе. В этот раз обращаться к Ивану никак то ли ласкового, то ли шутя не хотелось, голова пульсирует одной и той же мыслей: "Какого чёрта ты творишь?!". Руки крепко держат маленький револьвер, стараясь не смотреть на убитого Каннингема, изо лба которого сочилась бордовая кровь, прямиком в сторону подошв. Хотя и на обезумевшего Бриллинга, по правде говоря, смотреть было тоже страшно: широко открытые серые глаза глядят прямиком в душу, читают мысли. И рука у Ивана крепче держала, он определённо был готов стрелять в любой момент, что наталкивает на не самые приятные мысли. Сегодня их последняя встреча, Иван Францевич знал это ещё до убийства, ибо готовился тот заранее. По голубым глазам напротив можно было увидеть сначала искреннее недоумение, но всего лишь на мгновение. Далее приоткрылся рот, от чего Бриллингу стало ясно — к Эрасту пришло озарение. В этот момент хотелось чего угодно: чтобы мальчишка оказался намного глупее его, чтобы сейчас он сидел на своём заслуженном месте, горевая, как во время важной миссии глубоко любимый агент умер от несчастного случая, чтобы Фандорина ослепила эта любовь и преданность, чтобы он перешёл на его сторону. Чего угодно, но лишь бы не убивать своими руками, не видеть этого взгляда. Взгляда, из-за которого хочется отвернуться, ощущая глубочайшее чувство вины. Иван его предал. — Господи, зачем?!.. — Эраст даёт шанс для объяснений. У него была малейшая надежда, пускай даже отдающая в голосе отчаянием. Ему хотелось бы ошибиться и услышать какую-нибудь невероятную версию от такого же невероятно умного человека, человека будущего, в конце-то концов! Зачем тянуть себя в яму? — Его погубили Вы, — звучало это весьма отстранённо, Иван Францевич в этот раз не собирался лгать. Перед тем, как отправить Фандорина на тот свет, хотелось быть искренним как никогда, рассказать всё, с момента, когда тот рос в эстернате. И просить прощения, очень-очень долго, встав перед ним на колени, не глядя в глаза. Ибо не достоин Иван его, совершенно. Жаль, время поджимает. — Вы слишком хороший сыщик. И поэтому, мой юный друг, мне придется Вас убить, о чём я искренне сожалею. — Можно было уже стрелять, но что-то его останавливает. Неужто, где-то под океаном патологической лжи треснули окаменелости совести? Бриллинг точно не был тем человеком, чтобы словно кот, играть со своей жертвой — мышкой, перед тем, как разодрать беднягу на части. Однако медлит сероглазый, всё же не привык он брать себе грех на душу. Тем более лишать жизни того, кого, чёрт бы его побрал, ты любишь, и это взаимно. Очень жаль, что это взаимно, может быть, глаза юного сыщика выглядели бы не столь по-щенячьи. От такого ощущения нереальности бросает в жар, и если не дрожат руки, то ноги точно становились ватными. Стоило Эрасту сделать пару шагов с направленным оружием, произносится уже ожесточенный крик. — И даже не вздумайте размахивать этим пистолетиком! Он не заряжен. Хоть бы в барабан заглянули, ей Богу, Эраст, нельзя быть таким доверчивым! Мужчина морщит брови, приподнимая подбородок. Иван безумно злиться на Эраста за это, очень сильно. По крайней мере, умереть от его руки было бы заслуженно. Борьба с собой приводит к уже заметному раздражению, всё ещё никак не принимая свою омерзительную участь. — Мой револьвер заряжен полностью, и сейчас Вы в этом убедитесь, mon cher. Я подложу Вам его, всё получится очень красиво, можете не сомневаться: молодой сыщик героически погибает в дуэли, почётные похороны, много цветов и трогательные речи Вам будут гарантированы. Вы же так этого хотели, Эраст. Вы хорошо справились, но слишком далеко зашли. У меня нет выбора.— лихорадочно произносит русый, не отводя взгляда, глаза заметно блестели, и казалось бы, не только от бешенства. Иван определённо не хотел брать на себя вину. — Иван, это ведь я, Фандорин! — предпринимается вторая попытка убедить себя, что Бриллинг точно всё это делает не специально. — Вы больны, Иван Францевич. Статский советник! — Действительный статский советник. — попытка улыбнуться заканчивается видом, словно у Бриллинга защемился лицевой нерв. — Вы отстали от жизни, Фандорин. Произведён высочайшим указом от седьмого июня. За успешную операцию по обезвреживанию террористической организации «Азазель». Мне правда жаль, что так получилось. Глаза Эраста округлялись всё больше и больше. Кажется им не было предела. Определённо, умирать в столь раннем возрасте никак не хотелось, тем более, из-за Ивана... Щёки краснеют, но в этот раз, к сожалению, это было показателем страха, адреналина в крови. Сердце больно сжималось, отдавая громким пульсом в ушах, но Эраст держался достойно, не паниковал истерически. Либо же, был настолько шокирован, что находится в ловушке. Как бы там ни было, у Ивана с самообладанием было плохо. — Не смотрите на меня так! — Вань... — Не смотрите на меня как проклятый щенок! — Я не хочу... — Нет! Больше Иван ничего не услышал. Выстрел а далее немая сцена: перед смертью Эраст успел взмахнуть рукой, голова откинулась назад а за ней и тело. Словно насекомое которого раздавили, у него медленно и совсем несильно согнулись верхние конечности, ближе к талии, но вскоре они расслабились. Прямиком на светлом лбу красовалась дырка, кровь вытекала своеобразной паутиной, пачкая глаза, волосы, уши а следом за ними и деревянный пол. Бриллинг застыл, широко открыв глаза. Вот тут уже появилась дрожь в руках, дыхание стало прерывистым, а щёки влажными. Трясущиеся пальцы стараются коснуться горячего лба. Иван не может смириться со своей участью. И очень сильно жалеет, что вместо него там лежит Эраст. — Боже...Господи... Господи...— громким шепотом проскакивает сквозь зубы, кратко промычав. Нужно было не поддаваться, нельзя. Время поджимало, скоро сюда прибудет полиция. Какая же это всё-таки гадость — А-за-зель.***
Стоит быть откровенным, на подобных мероприятиях Иван Францевич почти что не был, но в данном случае стоило придерживаться некоторых формальностей. Быть на похоронах погибшего агента Э. П. Фандорина — его обязанность, нужно отблагодарить за службу, как никак, да посочувствовать утрате родным. Но о родных и речи не могло быть, бедный Эрастушка был сиротой, таким же как он сам. Вместо них сидели старые щекастые морды, которым давным давно нужно было организовать встречу со святым апостолом Петром, вместо того, чтобы занимать положения более лучших, а главное — молодых претендентов. Из этой группы выделялось только трое человек. Первая пришедшая постоянно всхлипывала; чёрная вуаль, конечно, прятала крупные слёзы, но само состояние молодой Лизаньки — нет. Видимо, сильно приглянулся ей молодой человек; даже без намёка на какое-то развитие отношений между покойным, девушка преданно навестила того на прощание, чтобы почтить память. А её папенька поддержать дочь. Тот постоянно поглаживал несчастную по хрупком плече, что-то нашёптывая. Видеть эту картину было весьма удобно, так как что эти, что Иван Францевич находились на первых рядах. Вот кого он не мог увидеть, так это кудрявого гусара — Ипполита Зурова. Только когда Бриллинг заходил внутрь, тот успел увидеть насупленный взгляд и сложенные руки в замок. Ими опирались на область ляжек, опустилась осанка, из-за чего мужчина на действительного статского советника смотрел исподлобья. Глаза, поговаривают, никогда не лгут, вот и тогда серогоазому показалось что таким видом его винят в гибели Фандорина. От этой мысли уже выворачивало, по правде говоря, ибо Бриллинг не мог быть настолько хладнокровным к предмету воздыхания. Первой ночью уснуть было сущей пыткой; мысль причастности казалась чем-то нереальной. Ощущение тошноты от этой ситуации, голубых глаз, струя крови на которых она стекла, самопроизвольные движения рук после выстрела, когда мозги уже умерли — это всё, не отпускало, не отпускает. И не отпустит. Смерть, которую привыкли видеть люди на спектаклях, совершенно не такая привлекательная, как на самом деле. Она не вызывает желание досмотреть игру до конца. Но в неспокойный сон Ивана воспоминание закрадывалось многократно, заставляя сердце колотить до боли в груди, потом пачкая свежее постельное бельё потом, а следом, после очередного пробуждения — слезами. Уснуть помогли дары Диониса. Да и сейчас без них приходится крайне трудно. По виду Ивана, не особо и скажешь, что тот хорошо себя чувствует: слегка покрасневшие глаза, побелевшее лицо, взор притуплён. Совсем рядом с ним сидит единственный пожилой человек, которого он здесь уважает — Ксаверий Феофилактович Грушин. Что от слов Эраста, что по своим личным ощущениям, русый мужчина понял, что это человек слова, дела, совести, и всего того, что касается работы. Сам Грушин изредка вытирал солёные дорожки из щёк платком. Ну, по крайней мере, так казалось Ивану. Только сейчас Бриллинг осознал, что обращаются сейчас именно к нему. Понять это из-за тяжёлой головы и вечных потоков тревожных мыслей, накопившихся за эти три дня было весьма непросто. — ...Тяжёлая судьба у Эрастушки была, Иван Францевич... Такой мальчишка был способный, сколько бы сделал для полиции, сколько бы... Сколько сделал для нас сейчас?.. Очень много, даже слишком... — Глаза собеседника уставились на открытый гроб, в то время как Ивана куда-то на иконы, слишком не по себе от такого зрелища было. — Он всё на Вас равнялся, Иван Францевич, на Вас... — Да?.. — Как-то слабо приподнимает светлые брови действительный статский советник, пытаясь не задумываться о нахлынувшем чувстве тошноты. Как бы сейчас хотелось бы закрыть глаза, упасть, да так сильно, чтоб в землю провалиться и ею себя присыпать. — Вы для всех нас "человек будущего". А для него — особенно. Здесь до Вас, кроме самых старых, никого и не было, а тут Вы... Сами понимаете, как это всё в новинку. Молодым людям надежда на идеальное, частное, справедливое общество очень нужна. Вы смогли эту надежду усилить. Поверить в чудо. Этих слов не хотелось бы ни слышать, ни знать. Совсем. Было только такое глупое, детское желание упасть и рыдать. Но Бриллинг слабо улыбаеться, в конце концов глядя Ксаверию Феофилактовичу в глаза. — Ну почему же в "чудо", м? Всё вполне возможно воплотить в жизнь. Думаю, Эраст Петрович от Ваших слов возмутился бы. — И начал бы спорить? — Именно. Оба лишь грустно улыбнулись, смотря кто куда. А время поджимает, Иван Францевич, поджимает. Нужно прощаться. Подходить к гробу было трудно, смотреть на покойника — страшно. В голове, у которой отсутствовал сон, еда и спокойствие образовался нелепый страх, что этот же покойник поднимется и схватиться за шею Бриллинга. Однако тело выглядело до невозможности невозмутимым. Определённо, деньгами распределились хорошо: на Эрасте сидел чёрный костюм, гроб, соответственно, тоже был очень даже ничего и цветы... Как Иван Францевич обещал — похороны у Фандорина будут пышными. Само лицо белее обычного, волосы слегка слипшиеся, но с укладкой а под ресницами, совсем немного были приоткрытые глаза. Наверняка они сейчас такие же красивые, красивее чем покрасневшие у Бриллинга. А вот самое страшное — дырку от пули, оставленную самим Иваном, спасибо тебе, Господи, спрятали тканевым венчиком. Но в голове проскакивает диалог, выстрел, собственное рыдание. Вообще чудо, что он сейчас стоит перед лежавшим, однако в голове ещё очень долго кричит: "Какое право я имею здесь находится?"."Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?"
Евангелие от Матфея
гл. 16:26
В квартире нельзя было определить: был на улице вечер или началось раннее утро, осень или весна, дождь или град. Тяжёлые шторы хорошо выполняли свою функцию, не пропуская через окно ничего. И раз уже дело пошло на окна — определённо, проветривали здесь очень давно. Нос, привыкший к улице и хорошей вентиляции помещения, с непривычки задыхался, а чужая нога наступала на пыльный пол с отвращением. На прошлой неделе Иван выгнал домработницу, раздражительно взмахивая руками и имея наглость вывести её из дома держа за локоть. И, спасибо тебе, Господи, что всё закончилось именно так, ибо казалось, что вспыльчивый мужчина, явно себя запустившим нехорошими вещами, вот-вот мог бы её ударить. На работе за последнее время Бриллинг запомнился чересчур активным, оттого и весьма раздражительным. Нельзя было не сказать, что Иван Францевич либо работал как лошадь, либо с такой же интенсивностью насаживался на иглу (и лично Грушин верил последнему предположению. Столичные, они такие) а ещё были предположения что он болел; кожа у действительного статского советника сама по себе была светлой, но сейчас приобрела оттенок серости. Ранее, руки с крепкой и бодрой хваткой хлопали в момент прозрения, а сейчас у них был мелкий тремор, да и лишний шум очень сильно мешал работать. А чтобы убрать все триггеры, в кабинете полностью отсутствовала какая-либо компания, даже малейшая. Пустая как и внутри владельца. Весьма прискорбно. По "указаниям врача" Иван Францевич от работы слегка отдалился, проходя "лечение". Но самом-то деле, пустив по вене очередную дозу опиума молодой мужчина обессиленно сидел в кресле, дожидаясь прихода. Пуговицы на рубашки были расстёгнуты до грудей по причине того, что постоянно присутствовало ощущение жара, потливость усиливалась. Возле него стояла бутылка хорошего коньяка, почти пустая. С её участием Иван мог хотя бы на кратчайшее мгновение, длительность которого уменьшалось с каждой новой дозой, побыть счастливым. Оказывается, опуститься до самого дна весьма легко; для этого нужно побыть в эстернате а потом ощутить себя любимым и самому начать любить. Правда, что с этим дальше делать, никто никаких указаний не давал. Оно и ясно, кроме "семьи" с её ценностями у Ивана ничего, увы, не было. Одно только наблюдение Великой Матери. Однако они и о такой погрешности скоро узнают, Бриллинг перестал писать письма. В какой-то момент они казались такими ненужными, глупыми... Всё, что окружало его сейчас — глупое, такое пустяковое, не несущее за собой ни-че-го. Длительное употребление опиума вызывает к нему толерантность, тошноты, к примеру, уже давно не было, однако последствия были необратимы, выйти из этой ямы самостоятельно — невозможно. Было ли у Ивана желание слезть с этого? Откровенно говоря — нет, слишком болезненно, насколько известно. И нередко убийственно. А есть ли смысл отказываться от того, что спасает хотя бы на долю секунды, если в обоих случаях придётся уйти? Вот и серые глаза засматриваются на синие знаки от уколов на руке, рукав которой тот закатил, понимая — назад пути уже нет. Суженные зрачки тупо всматриваются в деревянных пол на пару мгновений, окончательно закрывая глаза. Сейчас должно быть легче, Иван может вздремнуть. Но влажные пряди ощутили невероятную прохладную лёгкость, что заставило зависимо слабо разомкнуть ресницы. — Зачем ты это сделал? — слышится тихое, ладонь накрывает темя, затем неспеша опускается к уху, прижимая к себе. Бриллинг не в силах и не горит желанием в принципе сопротивляться, прижимаясь лбом, как ему казалось, к бедру. — М? — рассеянно мужчина пытается расслышать и понять сам вопрос. Помимо вещества, у Ивана Францевича поплохел аппетит; он совершенно не помнит, когда в последний раз ужинал. Да и в принципе, какой сегодня день, время, месяц. — Мучаешься, Вань. Разве ты не этого хотел? — Хотел. — А зачем мучаешься? — Потому что стрелять не хотел. Жаль тебя очень, прощения мне нет... — Бриллинг приоткрывает рот, моргнув. Дышать становилось труднее а по щеке прокатилась мелкая слеза. — Нет, — соглашаются с ним. — вряд-ли тебя простить смогу. Ты ведь мне всю жизнь угробил. Дурак ты, Бриллинг, не дал мне ещё на ошибках поучиться. Сильно болит? — Очень. — мужчина судорожно вздыхает, прикрывая глаза дрожащей ладонью. — Вот и чудно, пускай болит дальше. — Иван ощутил на плече хлопок. Жалко задрожало тело, уголки рта едва ли могли выдавить улыбку, пока слёзы стекали из-под ладони. Это была жалкая попытка посмеяться над колким комментарием своего же воображения. — Эраст... — Это пожалуй, единственное, что может меня потешить сейчас. — Недолго... — Что? — Недолго, Эраст... Как жаль, что ты ненастоящий, я бы с радостью...— Иван убирает ладонь, постепенно начиная поверхностно дышать, оттого и слегка запинаясь.— ...с радостью хотел бы получить от тебя по лицу... Затянулась тишина, Бриллинг уже думал, что галлюцинация ушла сама по себе, без логичного окончания сюжета, что, в принципе, было "нормальным" и довольно таки частым явлением. — Понятно. — вдруг разноситься в тихой комнате. Бриллинг ощущает горячие касания, хотя, вероятнее всего, по нему напоследок бьёт артериальное давление.— Я не буду тебя ждать. Ты не заслуживаешь этого. — Да, ты прав... Прощай. — шёпотом произносит Иван, открывая глаза. Мутно он видит какой-то уходящий силуэт, потом направляет взор на зеркало видя только себя. Наверное хорошо, что плохое зрение сейчас ему не позволяет увидеть себя перед смертью, Иван и сам прекрасно знает как выглядит отвратительно, зачем себя расстраивать в последний раз? Закатывая, мужчина закрывает глаза, сухие губы не смыкались до самого конца, иногда грудь с резкостью вздымается, но следом сбитый ритм продолжается, всё меньше и меньше захватывая воздух, вплоть до острой боли в груди, с которой, увы, в этот раз Иван ничего не мог сделать. Однако, рано или поздно, всё самое тяжёлое и страшное остаётся позади, огненная боль исчезает а за ней и страх, Бриллинг не слышит последнее пение птиц перед закатом а тело не может сопротивляться сонливости. И не должно.