Домик

      Дом у Езерского был маленький, но весь свой – с заросшим садом в квадрате подмытой ограды, с крашеными деревянными полами, с печкой. С печкой, хотя и не изба – потолок был высокий, стояли постель и рабочий стол, стул, тахта. Правда, опять же, окошки были резные...       Было все недешево, но как-то неуклюже, и видно, что Феликс не сам устраивал; что он вообще здесь едва бывает. Стекла вечно звенели от ветра. Вечно что-то выло, стукало и дребезжало, и казалось даже, что слышно море – ленивые зимние сальные волны.       В сенях стояла лопата, на скобах висело коромысло; той же краской крашеное, что полы. Рыже-коричнево-красное.       Сам Истров жил на квартире. Они там с Езерским, конечно, чаёвничали, но...       Но – вот Феликс сложил ноги к нему на колени, и он в одних форменных штанах и рубашке, а Истров гладит. Ноги у Феликса длинные, бледные; косточки в основаниях больших пальцев торчат, а пальцы холодные. Истров греет.       Закатывает штанины чтобы пощупать шрамы; маленькие шрамики, осколки доставали. Так, не всерьез. Уже не болит. Не ноет даже.       На калитке, хотя и хлипкой, примерзший засов, и на двери тоже – засов, замок и цепочка. Окна в инеевых узорах, как будто тюлевые занавески наросли.       Езерский – Феликс, Фелек – шевелит пальцами на ногах, и Истрову хочется поцеловать его колено, швы на штанинах, пряжку ремня, холодную и железную. Фелек прячет лицо за газетой. На столике перезаварился чай, и вообще все немного в крошке: это они пытались расколоть прессованный чайный кирпич, а тот отскочил и чуть не прыгнул под тахту.       – Убраться надо, – говорит Истров.       – Не надо, – говорит Феликс.       – Кто ж уберет?       – А кто-нибудь.       Феликс опускает газету и смотрит на Истрова, дразнится, мол – скажи, что барчонок... Истров не говорит. Он отнимает у Феликса газету, складывает к остывшему чаю и чашкам, и наклоняется низко, близко – Феликс вспоминает зачем-то, как в детстве видел медведя в клетке, и как тот встал вдруг и оказался страшно, неописуемо громадным... Этот медведь потом снился ему в кошмарах и в бреду, когда Феликс болел.       Истров берет Феликса за ногу и прижимает колено себе к груди – чтоб не мешала, пока он Езерского складывает вдвое.       – Змий, – говорит Истров.       Феликс стряхивает с себя его руку.       – Сам такой.       А потом обхватывает Истрова коленями, пятки вжимает ему в спину чтоб уронить на себя. Истров не роняется, только клонится ниже, медленно, жутко почти.       За окном что-то падает. Оба вскакивают, Истров подрывается с тахты. Протаивает рукой окошко в инее – за окном никого, только качается ветка, освободившаяся от снега. Феликс тяжело дышит. Прикрывает глаза, растягивается во весь рост. Истров пытается пошутить:       – Испугались, Ваше превосходительство?       Феликс только смотрит на него – смотрит с таким страданием, что Иннокентий чувствует себя вдруг уставшим и старым.       – Я шторы задерну. Дверь проверю, – обещает он.       – В сени только не ходи. Холодно.       Истров кивает ему. Он задергивает все шторы, проверяет засов на двери, и не возвращается на тахту, а садится сразу на кровать. От того, что у печки, тепло. Феликс приходит молча, поджимая пальцы от холода, и влезает к Истрову на колени.       Во что бы они ни играли до этого, теперь слишком грустно играть – и Езерский сидит у него на коленях, прижавшись грудью к груди, крепко обняв, по-кошачьи трется щекой о плечо. Истров забирается на постель с ногами, утянув Феликса за собой. Спиной он упирается в горячую печную стену.       Они даже не раздеваются, не распутываются из объятий, хотя Истрову становится горячо от печки и от прижавшегося к нему тела. Между лопаток стекает пот, клея рубашку к спине. Феликс губами прижимается к его шее, мокро облизывает языком. Иннокентий опускает руку чтоб Феликс мог потереться об нее, и ему за себя немного стыдно, но Феликс толкается к нему в ладонь, и он тяжелый и теплый даже через белье и брюки, немного влажный, и жмется ближе, и движется, и вздыхает. Иннокентий другой рукой обнимает его под рубашкой, гладит старые шрамы.       Феликс тоже Иннокентия не раздевает, но тонкие его руки, прохладные даже теперь, влезают к нему под одежду и там ласкают и гладят. Истров кончает как только пальцы Феликса смыкаются у него на члене – ему от этого тоже стыдно и странно, и он краснеет не только лицом, но и плечами и грудью. Феликс вздыхает где-то у его уха, еле слышно говорит:       – Ну, вот так... Хорошо.       Истров прижимает его к себе ближе.       Скоро Феликс и сам замирает, не издавая ни звука, не дыша даже, а потом всхлипывает и дрожит у Истрова в руках, навалившись на него всем телом, прижав к постели и печке. Истров только целует его в висок, соленый и мокрый. Ловит губами неубранные кудряшки. Феликс тяжело дышит – Истров чувствует, как у того шумно поднимается грудь.       После, в зашторенной полутьме, им тепло и тихо, слышно дыхание и далекий ветер за окнами, и как дребезжат стекла. Истрову, по правде, неудобно, что у Феликса рука до сих пор в его семени, и что между ног у него липко – но он не двигается и не говорит ничего. И что жарко тоже не говорит.       Феликс сжимает его в объятиях руками и ногами, сидит молчаливый, прячет лицо.       – Ты не думай, Ваше превосходительство.       Истров чувствует кожей, как Езерский хмурится.       – О чем не думать?       – А ни о чем.       Феликс фыркает ему в шею, потом целует.       – Хорошо, – говорит, – не буду.       И снова жмется поближе.