sweet sweet boy (with a broken heart)

      Аде Вонг совсем не идет полицейская форма.       В форме Ада выглядит как-то несуразно и даже немного комично. Ада худая, как будто не было никаких лет физподготовки в академии, и слишком молодая, чтобы выглядеть представительно.       Возможно, все дело в том, что коп, доблестный служитель закона, из нее действительно так себе: она берет мелкие взятки, когда никто не смотрит, и намеренно пропускает важные детали в протоколах. Она когда-то хотела быть криминалистом, сотрудником лаборатории, но так и недоучилась: в академии ФБР стало понятно, что криминалистика — удел воистину книжных червей, а книги плохо вяжутся с деньгами-не-из-зарплаты.       Деньги-не-из-зарплаты — единственная причина сидеть в местном полицейском участке. Ада прекрасно знает всех барыг в своем районе и парочке соседних. На прошлой неделе одного повязали, так что у Ады теперь настроение — чуть ниже плинтуса. А тут еще и новичок этот.       Леон Скотт Кеннеди.       Высокий, смазливый, с праведным светом в глазах и желанием помочь всем и вся. Самая выглаженная рубашка. Самые начищенные ботинки. Самое явное рвение к работе.       Ну эталонная мерзость. Мер-зость.       В своей первый официальный рабочий день Кеннеди приходит весь такой аккуратный, только-только подстриженный и гладко выбритый, и Аде страшно хочется его обидеть. Не за что-то особенное, не за дело, а так, из вредности. Для начала — хотя бы потому, что у Кеннеди энтузиазма — выше крыши, и потому, что разворот плеч у него не как у сопливого юнца (каким он, на самом деле, является).       Он с трудом втаскивает на свой стол слишком большую коробку, из которой так и норовят высыпаться какие-то ручки и блокноты, и не сразу замечает Аду. Когда замечает — начисто забывает про коробку, совершенно глупо поднимает руку в приветствии, и коробка, соскользнув с края стола, грохает об пол. Ада прячет плотоядную улыбку ладонью, словно маскируя зевок, и смотрит так, что Леону сразу же становится стыдно за свою неуклюжесть (которой, между прочим, он в целом не страдает).       — Привет... Здравствуйте? — Леон путается, еще не зная, как обращаться к новым коллегам, и Аде от этого становится жутко весело.       Жутко — в смысле, она совсем не прочь разорвать его на части.       В смысле, она терпеть не может таких хороших и правильных, полных веры в порядок и надежды на лучшее.       — Привет, — небрежно бросает Ада. — Начал первый день с разрушений. Одобряю.       И она с нарочитым безразличием утыкается в экран рабочего компьютера, где ее ждут бесконечные отчеты. Ада понятия не имеет, что Леон, к ее сожалению, только что, вот прям в эту злосчастную минуту, нашел причину стать еще лучше.       Крис Редфилд, главный на полицейской станции, нещадно гоняет новичка: то к отчету придирается, то заставляет минут пять об обычном ночном патрулировании в деталях рассказывать, то и вовсе оставляет после смены лишние пару часов дорабатывать. Ада не злорадствует раньше времени. Она знает: если гоняет, значит, видит потенциал, а остальное само приложится — трудом и везением.       Например, Аду Крис почти игнорирует. Выдает ей какие-то рутинные задачи, ворчит на постоянные отгулы, даже за косяки не журит, потому что толку в этом ноль. Отдачи и энтузиазма от Ады все равно никакими силами не добиться, так и нечего стараться, нечего распыляться на ее лень, когда все внимание можно уделить тем, из кого выйдет хоть какой-то прок.       Леон, едва живой от недосыпа после двух смен подряд, по ошибке точит карандаш в свой же стакан с кофе, потом как-то вяло ойкает и понуро опускает голову. Ада бросает на него полный презрения взгляд, думая, что все-таки заснул, но в ответ на нее вдруг смотрят живые заинтересованные глаза. Вот прям такие, что хоть сейчас форму меняй на монашеское одеяние и иди делать прогнивший мир лучше. Фу.       — Хочешь кофе? — спрашивает Леон. Его недосып как рукой сняло, только он не в курсе, что эта рука — женская и ужасно холодная независимо от температуры вокруг.       — Надеюсь, не тот, что у тебя на столе? — Ада премило морщит нос. Она точно знает, что премило, и что это наверняка возымеет определенный эффект.       — Нет-нет, — он торопливо качает головой. — Нормальный кофе. Тут неподалеку есть хорошая кофейня.       — Я не против, — она жмет плечами и выдерживает паузу, давая Леону порадоваться и подышать надеждой лишних пару секунд. — Тебе как, карту или наличные?       О, да. Разрушение ожиданий. Прекрасный прием. Безотказно работает и в кино разной степени паршивости, и в жизни.       Леон часто-часто моргает, до конца не понимая смысла сказанного, и, наконец, выпаливает:       — Ты о чем?       — Боже, — Ада тяжело вздыхает. — Если ты решил сходить за кофе, то заодно и мой захватишь. Так вот: тебе наличными с собой дать или мою карту?       Леон слишком деликатен, чтобы возразить. Слишком деликатен, чтобы конкретизировать свое предложение и объяснить, что вообще-то собрался позвать Аду поболтать за чашкой кофе. Он настолько безнадежен в флирте и напрочь лишен охотничьего азарта, что ему остается только пробубнить что-то о "расчете после" и пулей вылететь из общего помещения под размеренный стук клавиш.       хороший, хороший мальчик. жалко, глупый.       Ада провожает его отнюдь недобрым взглядом и начинает удовлетворенно что-то напевать себе под нос.       Все-таки приятно мучить тех, кто по всем параметрам сильнее тебя же.       Она нисколько не сомневалась, что он влюбится. Это было так очевидно и до жути прозаично, что, когда на столе оказывается записка с предложением поужинать вместе, Ада даже не читает. Она отклеивает голубой стикер со своего монитора и беззаботно сбрасывает в корзину для бумаги. Если Леон спросит, нашла ли она записку, то Ада утвердительно кивнет и, без всяких зазрений совести, развернет его на сто восемьдесят.       Ей, в общем-то, не впервой. У нее есть дела и поважнее. Например, как выбраться из этой кротовьей норы и стать кем-то более значимым, чем рядовой сотрудницей полицейского участка.       Ада предвкушает обиду на лице Леона, но... он так и не спрашивает про записку. Просто заходит, приветствует ее своей самой доброй улыбкой и включает компьютер. Что ж, выходит, и у него есть дела поважнее. По крайней мере, сейчас.       Ада уязвлена, но лишь малость. Ничего. Он еще обязательно потанцует по ее указке. Выполнит любые трюки, хоть кульбит через собственную голову, как послушный цирковой зверь. Уж она-то о дрессировке позаботится.       Леон ловит свое первое ранение гораздо раньше, чем любой другой среднестатистический новичок. Разумеется, он делает это по глупости. Нет ни одной разумной причины, по которой он полез арестовывать парочку мелких грабителей не с пистолетом, а с увещеваниями.       Какие-то бестолковые юнцы решили поправить свое плачевное материальное положение за счет кассы автозаправки. Леон, как истинный символ веры в гуманизм, решил, что доставать оружие сразу — плохое начало разговора (а говорить, по его мнению, надо, ведь у "ребят" еще не все потеряно).       Вот незадача. Юнцы оказались вооружены стволом, который купили в соседнем штате по водительским правам, и говорить не захотели. Им показалось, что стрелять в копа, а потом в панике бежать куда глаза глядят — идея надежная как швейцарские часы.       Леону откровенно повезло. "Ребята" никогда до этого ограбления не стреляли, да и в штаны успели наложить порядочно, поэтому пуля вошла в плечо, а не в черепную коробку.       Вместо отгула на время лечения Леон получает выговор от Редфилда. Вместо товарищеской поддержки от коллег — разговоры в курилке о том, какой же "новичок бестолковый". В ответ на все нападки Леон с завидным упрямством твердит:       — Наша задача защищать людей, а не палить по ним с первой секунды.       Редфилд чуть ли не рычит от бессильной злости. Он не любит две вещи: идиотов и слишком уж травоядных копов, которые в итоге из-за своей мягкости и гибнут. У Леона есть все шансы совместить в себе оба качества. Он прямо-таки стремится к этому со своими миролюбивыми идеями.       — Ты до конца осознаешь, что находишься в стране, где ствол потенциально может быть даже у самого сопливого школьника? У конченого задрота из кружка любителей шахмат? У девяностолетнего старикана, который еле-еле ходит, и единственное что делает без тремора и посторонней помощи — перезаряжает свой дробовик?       — Сэр...       — Работай, Кеннеди, — Редфилд едва держится, чтобы не закатить глаза. — Работай и держи в своей башке один факт: я отчитываюсь за каждого из вас, за каждого, и если кто-то из вас ловит пулю, мне приходится заполнять отчет в трех формах.       Ада делает вид, что не слушает этот нелепый разговор, происходящий у стола Леона. Она делает вид, что не замечает, как из-под рукава форменной рубашки выглядывают чистые бинты. И, конечно же, она никогда не скажет, что сочувствует.       Потому что она не сочувствует.       Потому что Редфилд перестал посылать ее в патрули, когда заметил одну интересную деталь. Ада не просто жмет на спусковой крючок при необходимости. Ада жмет на спусковой крючок с таким удовольствием, что это даже пугает.       Но Редфилд как будто внезапно вспоминает, что Ада сидит где-то у него за спиной, и намеренно громко произносит:       — Спроси у Вонг, как правильно реагировать на угрозу. Если решишься — заодно на стрельбище попроси сводить.              Им впервые по графику выпадает совместный ночной патруль, и Ада чуть ли не расплывается по столу от нежелания ехать. Это ее первый патруль в месяце, и сразу же — с влюбленным щенячьим взглядом по соседству. Господи.       — Не вздумай заезжать на заправки, — мрачно бормочет Ада, когда они едут по залитому иллюминацией городу.       — Не буду, — добродушно отвечает Леон. — Только если поступит вызов на ограбление.        Леон снял бинты пару недель назад, но, судя по всему, так ничего и не усвоил.       — Знаешь, как проходят похороны, когда погибает один из нас? — Ада следит за Леоном через зеркало заднего вида.       — Нет, ни разу не был на таких похоронах.       Боже, если бы он только знал, как нелепо звучит.       — Если кратко, то на таких похоронах очень много людей. Не потому, что погибший был жизнерадостным и классным парнем, душой компании, а потому, что весь участок обязан прийти. И вот несколько часов эти люди толкают речи о том, какой ты был хороший и правильный, как много пользы принес и все такое.       — К чему ты, Ада? — Леон вопросительно вскидывает бровь.       — К тому, что я действительно ненавижу эти сборища. И если ты умрешь, то мне придется искать подходящую одежду, которую я вряд ли надену куда-то еще. То есть в моем шкафу появится лишняя тряпка. Плюс, в случае плохой погоды я буду целый день стоять под дождем, а потом наверняка болеть. Так себе история, не находишь?       Леон с трудом понимает, шутит она или нет; сам по себе цинизм, даже если не всерьез, его задевает. Он замолкает на весь следующий час, сосредоточенно смотрит на дорогу, но круглосуточный китайский ресторанчик, заманчиво мелькающий неоновой вывеской, заставляет его напрочь забыть о мрачных высказываниях Ады.       — Заскочим? — спрашивает он. — Пока везде тихо, никаких вызовов.       Ада откидывается на спинку пассажирского сиденья и в притворном раздражении хлопает себя ладонью по лбу.       — Останови на парковке.       Леон слушается, иначе не может, и загоняет машину в узкий парковочный карман. Внезапно его рука оказывается в руке Ады, но вовсе не так, как ему хотелось бы. Ада сжимает пальцами чужое запястье так, будто выломать к чертям хочет, придвигается ближе к Леону, и при этом самым ласковым тоном отчетливо проговаривает:       — Леон, я не твоя провинциальная подружка из академии.       У нее улыбка — улыбка дьявола, который наконец-то выбрался из преисподней, чтобы посмотреть, как послушно люди следуют его заветам и превращают мир в филиал ада.       — За мной не нужно ходить с этими вздохами-ахами, — миролюбиво продолжает Ада, вдавливая короткие ногти в ладонь Леона. — Не надо смотреть на меня как на свою первую любовь на выпускном балу. И не надо думать, что если мы пару раз сходим куда-нибудь вместе, то я растаю, как дешевая версия Снежной Королевы, и брошусь к тебе на шею.       — Ада, я не...       — Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что я хорошенькая, только характером немножко не вышла. Думаешь, что все-таки сможешь меня исправить, если сам обзаведешься нимбом.       — Ада.       — Максимум, что тебе светит, — мы пару раз переспим. Возможно, перейдем в разряд друзей с привилегиями, но без дружбы. Это приемлемо и не лишено смысла. У тебя милое личико. Но ведь нет. Ты же никогда не захочешь так. Рано или поздно ты начнешь таскаться ко мне с цветами, а однажды и вовсе припрешься с обручальным кольцом, которое я запущу в открытое окно.       Ада нисколько не злится. В ее голосе — ни капли гнева. Она действительно верит в то, что говорит, и от этого ей только приятнее размазывать, словно насекомое по стене, несчастного Леона.       Ада заканчивает свою речь, отпускает чужую руку и снова расслабленно откидывается на спинку кресла.       — Поехали дальше, — беззаботно бросает она, пока Леон старается собрать по частям только что разбитую гордость (она у него ведь есть, просто он хорошо прячет).              Ада усмехается.       милый-милый мальчик. жаль, совсем не понимает других людей.                     День рождения Редфилда — по масштабам что-то вроде Дня Независимости. Правда, все это торжественное действо происходит только в границах его полицейского участка: несчастные, которым положено дежурить, так и остаются на дежурстве, а вот остальным, даже если у них выходной, надлежит прийти к восьми часам и принести с собой пламенные поздравления и по две бутылки виски.       Нет, серьезно. Пара бутылок — плата за вход (от которого при всем желании нельзя отказаться), и в итоге Редфилду не приходится тратиться на алкоголь.       Черный день календаря. Так Ада помечает в своей голове каждое второе января. Самое ужасное в дате то, что она идет аккурат после Рождественской недели и Нового Года, поэтому на волне минувших праздников большинство копов радуется еще одному поводу выпить. Еще и как выпить. В компании местной легенды, в компании гребаного Редфилда, у которого баек в три раза больше, чем месяцев службы.       Редфилд громогласно вещает:       — Ну что, парни? Правило номер один: пить обязательно. Пить только виски. Никакого шампанского или вина. Это для девочек. Кто не пьет — берет двойную смену.       Клэр Редфилд, сестра Криса, зло щурится и тыкает его локтем под ребро.       — Если что, двадцать процентов в нашем участке — женщины.       — Ну, в общем, парни и... леди? Дамы? Девушки? Пьем! Пьем виски и пьем до утра.       — Делаешь хуже, — мрачно обрывает Клэр, но все-таки первой поднимает стакан за Криса.       Ада, скрывшаяся от лишних разговоров в дальнем углу помещения, лениво следует примеру Клэр и опрокидывает в себя виски с Колой. Она знает, что правило номер один — единственное. Правила номер два попросту не существует, не говоря уже о правиле номер три. По крайней мере, Крис никогда не доходил до них. В лучших традициях он сейчас накидается и начнет травить бородатые анекдоты. Тогда-то, под шумок, и можно будет уйти.       Ада обводит взглядом "почтенную публику" и, разумеется, натыкается на Леона, который морщится от виски и тщетно пытается что-то писать в своем ежедневнике. Бедняга. Он еще не представляет, в каком состоянии выйдет отсюда. Крис никогда не выпустит его на твердых двух ногах. Споит до визга.       Аде приходит в голову интересный вопрос: пьяный Леон — такой же скучный как трезвый? Или все же чуть приятнее? Чуть развязнее, наглее, откровеннее в своих желаниях?       Боже, ну почему природа дала ему честь и совесть вкупе с такой мордашкой? Секс с ним — наверняка что-то вроде секса с монахом, то есть при выключенном свете и под молитву о спасении души после нарушенного обета.       Нет, правда.       Ада не отрицает, что Леон привлекателен физически. У него есть все, чтобы не вести счет партнершам и не волноваться о чужих чувствах, но... он предпочитает быть совестливым и романтичным. Эти его взгляды последние три месяца. Эти его тихие страдания с улыбкой на лице. Еще бы стихи начал писать. Тогда Аду бы точно затошнило.       — Пей, — бросает прошедший мимо Крис. — Хватит сидеть с кислой миной.       Ада фыркает, но все-таки делает еще глоток. Крупный такой, далекий от трезвеннического.       Она сегодня, между прочим, как и все, не в полицейской форме. Она в коротком красном платье и на каблуках, и ей вовсе не нужно беспокоиться о своей безопасности — любой в участке, даже самый зеленый стажер, понимает, что лезть к Аде с сальными шуточками или непристойными предложениями — себе дороже.       Ада впервые, наверное, так разоделась на корпоративную попойку. В прошлом году она пришла в обыкновенных джинсах и строгом пиджаке, но... в прошлом году здесь не было Леона.       Никакого подтекста. Ей просто захотелось.       Ей просто захотелось окончательно разбить Леону сердце.       Ада слышит, что Леон смеется слишком громко. Его сдержанность после третьего стакана виски сменяется шумной искренностью. Он рассказывает о своем прошлом, об академии, о высоких баллах со стрельбища, и приятельски треплет захмелевшую Клэр по плечу.       Крис, будь трезвее, уже напрягся бы, но, увы, виски побеждает даже самых крепких из рода человеческого (хотя иногда трудно поверить, что этот гребаный волосатый медведь — все-таки человек).              Ада решает, что пора. Ее выход. Ее модельный проход по хребту чертового Кеннеди.       Она ждет, пока Леон отойдет к столу, где стоят беспорядочно открытые бутылки, и следует за ним. Ее ладонь мягко ложится на плечо Леона, и тот оборачивается, едва не облившись содержимым стакана. Ада стоит почти вплотную, лукаво глядя снизу вверх, и тянет губы в хитрой улыбке.       — Нравится?       — Нравишься, — бездумно выпаливает Леон. — Очень.       — Я спрашивала о вечеринке.       — А я ответил о тебе.       Леон улыбается счастливо, будто ничто в этом мире не может испортить ему настроения. Он так искренен в своей улыбке, открыт нараспашку, что Аде лишь отчаяннее хочется вскрыть его нутро, вынуть все содержимое наружу и оставить для кого-нибудь еще. Для кого-нибудь менее притязательного и менее нечестного.       — Ты решил начать наш конфетно-букетный период с комплиментов? — спрашивает Ада.       — Думаешь, это так ужасно, если я буду таскать тебе цветы? Ну, например, с завтрашнего дня, потому что сегодня — только комплименты.       — Завтра, — вкрадчиво произносит Ада, — ты до вечера не поднимешься с постели. Твое похмелье сорвет все твои планы.       — Хорошо, — Леон не сдается. — Тогда начнем с послезавтра.       — Милый обмен. Ты мне цветы, а я тебе — шрамы.       — Не сгущай краски. Я уверен, что мы найдем точки соприкосновения.       — Едва ли.       Ада может позволить себе откровенность. Леон все равно не очень-то трезв. Не запомнит и не придаст словам значения, особенно если она сделает то, что собиралась. Этот ее гаденький план, возникший буквально час назад.       Она манит пальцем, прося наклониться. По секрету всему свету.       — Это платье, — начинает она тягучим медом в самое ухо, — мое любимое. И знаешь, что же в нем такого замечательного? Оно легко снимается. Одна молния на спине. Никаких дурацких шнуровок или крючков. Ты справишься.       Леон застывает, и боковым зрением Ада видит, как краснеет повернутая к ней щека. Алкоголь повышает давление, а чужое нахальство — шансы оказаться в неудобном положении.       — То, что я говорила тебе в машине, — чистая правда. Мы не будем парой, но можем провести некоторое время вместе. Это зависит от тебя. От того, сколько ты продержишься без излияний любви и претензий на нечто большее.       План не в том, чтобы соблазнить Кеннеди.       План в том, чтобы купить его.       Купить его совесть и идеалы по сказочной скидке и сдачу сдать презрением. Сожрать с потрохами. Перемолоть. Выплюнуть. Забыть, как будто никогда не существовал.       Ада не садистка. Ни капельки. Мучение людей с гнильцой за садизм не считается.       Так пусть Леон покажет, какой он на самом деле. Пусть оправдает ее надежды. Пусть покажет, что он такое же животное, что в нем живет лишь один грех, но зато какой всеобъемлющий и страшный. Жадность. Беспредельная жадность, как у Ады.       У Ады горят глаза. Горят адским пламенем. Ей кажется, что вот-вот она сорвет маску святости с Леона. Вот-вот обнажит его истинную натуру. Вот-вот раскроет прозаичный обман.       Но Леон отстраняется, делает пару шагов назад, врезавшись в стол, и встревоженно спрашивает:       — Давай я провожу тебя домой? Или вызову такси? Ты пьяна. Тебе нужно поспать.       Ада чуть ли не воет от злости. Впервые она по-настоящему зла на Леона. Была невероятно близка к победе над лицемерием, и вдруг — такой дурацкий исход в шаге от успеха. Может, стоило быть настойчивее? Бесстыднее в словах? Господи, какой же отвратительный притворщик, под стать ей.       Ада отшатывается, словно Леон ей пощечину залепил. Да лучше бы залепил. Тогда она точно бы знала, что он — моральный инвалид.       — Ты прав. Мне нужно поспать. Я сама уеду.       Она чеканит холодно и отстраненно; после такого тона — только разворот на каблуках и торопливый шаг к выходу.       Ада так и поступает.              Ада живет одна.       Ада всегда жила одна. У нее были какие-то отношения, последние (впрочем, тоже посредственные) даже перевалили через заколдованную отметку в год, но Вескер, такой же независимый сукин сын, никогда не предлагал съехаться. Они были слишком похожи, чтобы остаться вместе, и — скатертью дорога.       Ада включает ночник в спальне и опускает жалюзи, чтобы уличный фонарь не слепил сквозь окно. Этот чертов фонарь. Самая постоянная вещь в жизни Ады. Что бы ни происходило — он включается ровно в десять и разливает свой отвратительный желтый свет прямо в ее постель.       В постель, куда она могла утянуть Леона, если бы тот не продолжал играть в праведника.       Серьезно.       Ее так волнует эта святость, что отдает чем-то нездоровым. Ада удивилась бы, если бы это случилось в первый раз, но, к счастью, никакой аномалии, прецеденты уже были. Каждый человек, которого она встречала, и который оказывался морально крепче и выше ее, всегда вызывал желание разрушать. Разрушать так, чтобы камня на камне не оставить; чтобы не появилось больше даже мысли о честности; чтобы этот урок оказался болезненным.       У Ады есть причины так поступать, но вот оправдания нет.       Припасенное на черный день вино льется в бокал вопреки тому, что черный день не наступил. По крайней мере, если и наступил, то Ада об этом еще не знает. Она лениво раздевается, проходит через свою вечернюю рутину и устраивается в кровати с вином и каким-то бульварным детективом.       Жалюзи наглухо закрывают окно. Ада не замечает, как фонарь гаснет, и уж тем более не слышит, как полицейские патрули передают друг другу примерно одно и то же сообщение.       Подозреваемый проявляет агрессию и не реагирует на предупреждения. Дайте разрешение стрелять на поражение. Он... блять, укусил меня! Этот ебаный псих меня укусил!       — Спокойной ночи, Кеннеди, — недовольно бормочет Ада воображаемому оппоненту в своей голове и откладывает в сторону книгу, не прочитав и двух страниц.