Избегание.

Здесь было красиво. Солнце заваливалось за горизонт, освещая своими последними лучами поверхность воды. От речушки несло запахом тины и водорослей. Звучит мерзко, но почему-то этот запах освежал и вместе с тихим шелестом волн дарил какое-то спокойствие. Рядом с водой было прохладнее, чем в любом другом месте, а после жаркого августовского дня такое только в радость. Сидеть было негде, везде только песок, поэтому, кинув кроссовки рядом с собой, Даня уселся прямо на него. И пусть все эти песчинки потом пристанут к одежде, не беда. Хотелось простого уединения и скурить пару сигарет, смотря на закат сквозь чёрные линзы солнцезащитных очков. Лучи солнца ласково освещали веснушчатое лицо парня, подсвечивая рыжие волосы и делая их чуть ли не золотыми. Красота да и только. Зачем он вообще сюда согласился прийти? Кашин и сам не знает. Может стало скучно сидеть в четырёх стенах. Стримы надоели, как и музыка, хотелось чего-то до жути простого. Провести выходные в домике за городом звучало неплохо. Только вот Данила даже знать не знал, кто там будет. Его позвали чуть ли не последним, просто перед фактом поставили, скинув время и адрес, ну и реквизиты, чтобы Даня мог перевести деньги за еду. Тут был Илья. Илья Коряков, которого он избегал год, если не больше. Почему вообще? Да кто знает. Вернее, Даня знает, просто сам себе признаться не хочет. И даже не не хочет, а просто боится. Боится до мокрых ладошек. Боится до такой степени, что сердце в груди будто в глубокую яму падает. Боится так, что даже сейчас дыхание перехватывает, а руки дрожат, мешая сделать новую затяжку и вдохнуть сигаретный дым. С другой стороны, Илья сам, кажется, не горел желанием поговорить, как-то встретиться. Первую неделю он, конечно, писал Даниле, записывал голосовые, что-то предлагал, но Кашин отключил уведомления и закинул чат в «архив», дрожащими пальцами проведя по экрану справа налево. Глупая надежда на спасение, на то, что чувства остынут. Не остыли. Парень чуть ли не ежечасно заходил и проверял, что же там настрочил любимый Илюша, все так же не отвечая ему, выстраивая какую-то дурацкую невидимую стену. Но для кого и для чего он её строил? Зачем? Чего он этим добился? Того, что ему теперь страшно смотреть в эти зеленые, жгучие, как крапива, глаза? Кому он теперь сделал хуже? Только себе. Идиот. Докурив сигарету, Даня смотрит на окурок, а потом кидает его куда-то в сторону речки, но до воды «остаток былой роскоши» не долетает. Протянув руку за пачкой, которая лежала тоже на земле, Кашин отвлёкся на громкий шорох песка. К нему кто-то шёл. — Мусорить не хорошо, знаешь же, — Илья держал в руках свои кеды и стоял, голыми ногами водя по песку. Даня решил это проигнорировать. Достав две новые сигареты, одну он протягивает Корякову, а вторую зажимает своими губами. Щелчок чёрной зажигалки, и вот рыжий снова затягивается дымом. Ужасно некрасиво травить себя этим, но красиво смотреть как тлеет сигарета. Парень отдаёт зажигалку Илье и снова отворачивается. Тот, в свою очередь, кидает кеды рядом с кроссовками Данилы и садится рядом, крутя тонкую сигарету в руках. Младший курить не хочет, совсем. Он не для этого пришёл сюда, не для этого резал себе ноги песчинками и камушками. — Дань, — зелёные глаза ярко светятся на солнце. Действительно, как крапива. Такие жгучие, смотреть даже страшно. Не потому что они уродливые, нет, вовсе нет. Они самые чудесные. Просто Кашин боится увидеть в них обиду. А она там есть. Самая настоящая обида, за недосказанность, за игнорирование и избегание. — Что случилось? А Даня и не знает. Почему-то он решил, что все это неправильно. Даже не с точки зрения общественных ценностей. Ему действительно нравился Илья. Чертовски нравился. Эти родинки, бледная кожа, длинные зататуированные пальцы. И все это хочется только целовать, целовать, целовать… Но Кашин не сможет, не имеет права. Коряков был солнцем, сиял так ярко-ярко, буквально ослеплял своим светом. И Данилу он ослепил. Парни просто поменялись местами. Теперь не Илья видел в Дане путеводную звезду, которая вдохновляет и наставляет на верный путь, а наоборот рыжий выглядывает откуда-то из-за угла, осторожно наблюдая за младшим. — Мы можем поговорить, а можем снова на год замолчать, — в спокойном голосе Корякова появились нотки холода, да такие, что Даня, кажется, даже начал замерзать. Илья явно пытался манипулировать, что у него вышло. — Подожди, — Кашин снова судорожно вздохнул, затягиваясь в последний раз и кидая второй окурок в ту же сторону, что и первый. До воды снова не долетел. — В тебе вообще вины здесь нет, ты же понимаешь? Илья понимал. Понимал на все сто, потому что весь этот чёртов год занимался самокопанием. Что он сделал не так, раз Данила поступил с ним подобным образом? За что весь этот игнор? За что все это молчание? Коряков искренне не понимал. Ночами, кусая губы до крови, парень вспоминал все события, все встречи, все-все мелочи, которые происходили между ним и Кашиным. Но все это не помогало. Младший просто не знал, банально не знал, на что Даня так среагировал. — Я… — ладони вновь вспотели, поэтому Данила вытер их о шорты. В горле пересохло, а внутри что-то давило, да так сильно, что дышать было невозможно. Наверное, это вся недосказанность за год собралась, чтобы наконец-то заявить о себе. Кашин тяжело вздыхает, снимает очки и смотрит своими голубыми глазами куда-то вдаль. На солнце, на небо, на воду, но никак не на Илью. Стримеру стыдно лишний раз ухватиться взглядом за чужие тату, за родинки, за серую футболку, за самого Корякова. — Головка от хуя, — тихо произносит Илья, наконец поджигая сигарету, как знак того, что он уже устал ждать, устал думать, что же произошло с Данечкой, устал проверять их переписку в надежде хотя бы на блядскую скобочку. Парень просто устал от всего этого цирка длиною в год. — Блять, — Кашин усмехается и чешет свой веснушчатый нос. — Илья, прости. Правда, прости. — За что? — Коряков выпускает колечко дыма. Делает это нарочно в сторону Дани, чтобы тот поморщился от запаха табака, чтобы хотя бы так почувствовал всю его обиду. — Да ну тебя. Не делай вид, будто не понимаешь, — но рыжий и без всех этих сигарет чувствовал, как Илья обижен и недоволен. — Нет, не понимаю. — Сука… — Данила закрыл лицо руками, будто защищаясь от того, что рано или поздно все равно бы догнало его, все равно бы зацепилось за ворот и оттащило назад, больно кидая куда-то вниз. — Я сохну по тебе! Доволен? Этого хотел услышать? Как гром среди ясного неба прозвучали эти несколько слов. Это было не глупое и смешное «ты мне нравишься», не нежное «я тебя люблю», а громкое, отдающее куда-то в сердце ноющей болью, «я сохну по тебе». Будто чувства Данилы травили его, заставляли гнить. Впрочем, все было примерно так. Илья широко раскрыл свои глазенки, смотря прямо на Даню, пытаясь поймать его беглый, напуганый взгляд. — Чего? — Коряков откинул тлеющую сигарету куда-то в песок и пододвинулся ближе к Кашину, чуть ли не ложась на него сверху. — Не прикидывайся дурачком, ты все прекрасно слышал, — внутри что-то рухнуло. Что-то, что мешало все это время, но теперь без этого было так пусто, так тяжко, что хотелось сунуть голову в песок, как страус. Глупость какая, даже звучит смешно. — Я дважды повторять не буду. — Ты только поэтому меня избегал, да? — глаза Ильи больше не крапива. Они больше не жалят, а смотрят с каким-то любопытством и внимательно следят за каждой эмоцией на лице Данилы, ловят каждое движение. — Если быть честным… — не дождавшись ответа, Даню прерывают самым резким и самым крепким объятием за всю его жизнь. От такого рыжий чуть спиной назад не кувыркнулся. — Бля, Илюх, че ты делаешь? — Ты долбоеб, самый настоящий долбоеб, — Коряков, словно маленький котенок, тычется в черную толстовку Кашина, судорожно вдыхая её запах, боясь, что они с Даней снова на год разойдутся или вовсе друг друга забудут. Младший цепляется пальцами за черную ткань, оттягивает её, сжимает. Не отпустит, больше никогда не отпустит. — Господи… Ты просто дурак, у меня слов нет. — Чего ты обзываешься? — рыжий приобнимает Илью одной рукой, стараясь удержать равновесие, ведь на него навалились всей тушей. — Да потому что ты мне столько нервов вымотал, идиот, — Даню отпускают, даже немного отталкивают, чтобы показать, что на него все ещё злятся. — Я ночами не спал, думал, что тебе сделал, а ты просто… Ужас какой-то. У тебя языка нет, чтобы просто поговорить? Лицо Кашина берут в ладоши. Теперь Данила не может отвести взгляд и смотрит прямо в эти зелёные глазки. Такие чудны’е, озорные и, наконец-то, спокойные, они ярко светятся под лучами августовского солнца, как изумруды. — Извини, я лох ебан… — но Даню грубо затыкают поцелуем в губы. Таким нежным, но в тот же момент таким колким и недовольным, чтобы точно всю обиду выразить. Губы у Ильи потресканные и искусанные, но щедро смазаные гигиенической помадой для заживления, от чего кажутся мягкими. Данила крепко обнимает одной рукой своего Илюшу, второй берётся за щеку парня и гладит её большим пальцем. Коряков же отстраняется от Кашина, но руки с лица не убирает. — Пошёл, — поцелуй в левую щеку. — Нахуй, — в правую. — Долбоеб, — и заключительный в нос, усеянный веснушками. Даня на это довольно морщится и улыбается, смотря прямо в родные глазки, теперь уже без стеснений. — Не делай так больше никогда, понял? — Понял, — усмехается Данила. Ему все ещё немножко стыдно за то, как он глупо, чертовски глупо, поступил. Кашин утыкается носом в плечо Ильи, в его серую, просто мягчайшую, футболку. Поразительно, как простой диалог убрал всю недосказанность, что накопилась за год. Волшебство, да и только. Коряков же ласково проводит рукой по рыжим волосам Дани и целует его в макушку. Он больше не обижается. Ну только чуть-чуть если. — Пошли домой, — Илья встаёт с песка и оттряхивается. — Антон там всех уже заебал со своими историями.