Искупление

Тени и полумрак. Отблески тусклой лампочки под потолком, падающие бликами на сколотую серую плитку. Клубящаяся в углах комнаты тьма. Чтобы еле можно было рассмотреть свои пальцы на расстоянии вытянутой руки. Только так он мог еще хоть как-то глядеть на свое отражение, дабы не тянуло блевать. Только в этой пульсирующей и дышащей мгле, ставшей продолжением его разбитой на осколки души, ему не хотелось лупить кулаками по зеркалу до тех пор, пока расползающаяся сеть мелких трещин и брызг крови из сбитых костяшек не скроет от его взора собственное лицо. Вдох. Еще один. Глубоко, до боли в грудине. Чтобы закружилась голова от гипервентиляции. И только тогда можно поднять глаза и встретиться ими с такими же янтарными по ту сторону стеклянной глади. Ненависть. Вот что осталось в них. В этих почти мертвых и тусклых радужках. Ненависть. И желание всадить себе пулю в висок, чтобы не видеть больше того, чем он стал. И не помнить того, что он сделал с ней. С той, что сидела сейчас внизу в мягком кресле, укрытая пледом, опустив овальное личико, обрамленное длинными темными прядями волос, к страницам у себя на коленях. И внимательно читала очередную книгу, которую откопала в его библиотеке. Саймон мог бы поспорить на что угодно, что это Желязны. Или Толкин. Она любила фантастику. И он, по какой-то странной, непонятной даже ему причине, приносил из города потрепанные томики, что время от времени находил в старой букинистической лавке на окраине, и рассовывал их между трудами Фитцджеральда и Байрона. Идиотские действия. Сам не знал, почему делал это, но каждые две недели, когда выезжал пополнить запас продуктов, неизменно возвращался с новым изданием. Глупо. Как будто это могло исправить хоть что-то между ними. Он вообще не понимал, почему она все еще оставалась рядом. Эмилия. Ее имя было нежным и мягким. Как согревающие солнечные лучи, играющие золотом на зеленой листве. Такой же свеже изумрудной и яркой, как и ее глаза. Но, в противовес имени, она была сплетена из стали и твердости. Пронизана искристыми кристаллами силы. Или ей пришлось стать такой после того, как он убил каждого из ее друзей на той чертовой вражеской базе в самом сердце Аппалачи. Он и ее почти убил тогда. Саймон помнил, как стекала алая кровь меж его пальцев, пропитывая ткань перчаток, когда он присел перед ее изломанным маленьким телом, чтобы проверить пульс. Она сражалась, как настоящий боец. Слабее остальных солдат, но во сто крат храбрее. Боролась, пока он отточенными движениями убивал ее, молчала и не просила пощады. И он почувствовал тогда, впервые наверное за все время бесконечной чреды боев и смертей, уважение. Уважение к врагу, которому удалось проиграть достойно. Ее кровь согревала его руки. Сочилась из раны на животе. Он всадил туда нож, и она упала растоптанной брошенной марионеткой, которой внезапно обрезал нити жестокий кукловод. Он знал, что должен сделать дальше. Провернуть лезвие в ране, кромсая внутренности. Достать и провести им по хрупкому горлу, забирая жалкие остатки жизни, все еще теплящиеся в ней. Она это тоже знала. И просто смотрела на него, улыбаясь. Она, блять, улыбалась и смотрела в его глаза своими. И он считал каждый ее хриплый мучительный вдох, ожидая, что любой из них станет последним. А она цеплялась за жизнь. И продолжала дышать. И улыбаться. Эта улыбка выжгла шрамы на его душе. Саймон знал, что каждую ночь теперь будет видеть ее в своих кошмарах. Знал это, когда поднимал почти невесомое тело на руки и нес, утопая по колено в снегу, к вертолету у дальнего края базы, безжизненной теперь и окрашенной алым. Как и его руки, которыми он прижимал свою жертву крепче к себе. Она осталась с ним. На пустынном берегу озера в графстве Кент, где он выкупил старый дом у обрюзгшего доктора с залысинами, который переезжал жить поближе к детям в Эдинбург. Все дни напролет Саймон пытался починить что-то в этом уютном и теплом, но разваливающемся по частям мирке. То перекосившиеся кухонные ящики. То расшатанные скрипучие ступени. То трубы, завывающие по ночам похлеще заправских призраков. Эмилия же ковырялась в саду. Как только оправилась после травм, сразу же вышла во двор. Он смотрел из окна, как она вырывала сорняки, позволяя душистым травам и настурциям с ромашками расправится на солнце. И тогда он понял, что ненавидит себя. Увидев ее фигурку, склонившуюся над грядкой с шалфеем, в широкой – не по размеру – клетчатой рубашке и закатанных до колена штанах. С прилипшими к изящной шее локонами шелковистых каштановых волос, сияющих золотом в лучах света. К шее, которую он должен был перерезать тогда, но не смог. Именно в тот момент Саймон осознал, что с готовностью свернул бы свою собственную. И сломал бы каждую гребанную кость в своем теле, лишь бы уменьшить ее боль. Не понял он только одного. И не мог понять до сих пор. Почему она осталась с ним. Они не разговаривали. Вообще. Когда она открыла глаза, придя в себя после длительного сна, вызванного медикаментами, она не произнесла ни слова. Он не смог заставить себя оставить ее в госпитале – да никто и не должен был узнать, что она осталась жива. Если бы командование выяснило об этом, устранили бы уже их обоих. Благо базовые медицинские знания позволяли ему самому заботиться о ней. Забрал ее сразу же, как только стабилизировалось состояние. Подал в отставку и отвез в этот древний дом, где подготовил все необходимое. Самостоятельно обрабатывал раны, ухаживал за ней, помогал принимать ванну и кормил. Все это молча. Он мог бы вообще подумать, что разучился говорить, если бы не приходилось время от времени выезжать в город и общаться с продавцами и случайными прохожими. Она же, кажется, и вовсе не тяготилась молчанием. На следующий день после того, как Эмилия спустилась в сад, Саймон поехал и купил ей в торговом центре семян и растений. Это было не его обычное время для закупок, и он не знал, почему вообще сел в чертову машину и повернул ключи в замке зажигания, но когда увидел, как она вечером перекладывает и сортирует бумажные пакетики, он понял – это того стоило. И стал ненавидеть себя еще больше. Каждый свой вздох, каждое движение, каждое биение сердца он презирал, и если бы она попросила пистолет, дабы выпустить в него всю обойму, он бы отдал ей не задумываясь. Она не просила. Пропадала среди своих растений, собирая ароматные листья и заваривая чай, который неизменно оставляла для него на крыльце. Готовила обеды и ужины, кружа по кухне и подвязав косынкой волосы. Читала книги под сенью огромного платана во дворе или в своем любимом потертом кресле в гостиной. Искала причудливые камушки на берегу и клеила из них мистические картины с изображениями спиралей и кругов. Он прибивал их на стены по всему дому, хоть она и не просила. Она вообще ничего не просила. Иногда Саймон представлял, каким бы мог быть ее голос. Звонким или мягким. Тихим и бархатным, или глубоким и чувственным. В любом случае, он был уверен, что голос ее был бы ангельским, как и она сама. Она была воплощением света. Плавные линии ее тела, ее изящные движения, тонкие изгибы плеч и точеный профиль. Все в ней было великолепным, словно в ожившей мечте, ставшей реальностью. В мечте, которую он искромсал и разрушил, даже не успев прикоснуться к ней. Он запирался каждый вечер в ванной на втором этаже. Стоял под ледяной водой, позволяя жалящим каплям истязать его тело, пока не получалось снова научится дышать. Только так он мог прожить еще один день и не заорать, срывая связки от отвращения и гнева к самому себе. Его ежедневный ритуал. Полумрак и тени. И тьма, клубящаяся по углам. Чтобы иметь возможность посмотреть на себя в зеркало. Чтобы не сойти с ума, глядя на чудовище, которым он стал. Он сжал пальцы на холодном фаянсе раковины. В груди запекло, как и каждый раз, когда приходилось видеть свои глаза. Вдох. Еще один. Ну давай же. — Господи, если ты есть... Прости меня... Или дай мне умереть... Он не знал, что изменилось сегодня в его традиционном обете молчания. Слова просто сорвались с его губ, и он вздрогнул, услышав собственный голос. Схватился за края столешницы еще сильнее, до боли в ногтях. Внутри потянуло странной тоской, от которой хотелось лезть на стены и выть. Больно. Думал, что привык к боли, сроднился. Ошибся. Как может болеть душа, которая почти умерла? Немного легче стало, когда впечатал кулак в стену. А потом еще раз и еще, не обращая внимания на падающую вниз отколотую плитку, разлетающуюся на осколки от ударов об пол. Костяшки засаднило и стало почти возможным дышать. Скрип двери за спиной. Неожиданный и внезапный. Он замер. Ее легкие почти бесшумные шаги, которые он узнал бы теперь из тысячи. Сердце остановилось, а потом забилось с такой силой, что ему показалось, будто сейчас оно просто сгорит от перегрузки. Эмилия. Пришла. Зачем? Он превратился в статую. Забыл как двигаться и шевелиться. Остались только чувства. И прикосновения ее пальцев, когда прижалась со спины и обняла руками за талию, сплетая их на его голом торсе. Щекой прислонилась к коже чуть выше лопаток. Он ощущал ее дыхание на себе, повторяя раз за разом, что это не сон. Мышцы сами собой расслабились от одного только ее присутствия, и Саймон накрыл ладонями ее маленькие руки у себя на животе. Сглотнул, чувствуя, как дрожат его собственные. В горле пересохло. В голове осталась лишь неразбериха и лихорадочно скачущие мысли. Он обернулся медленно, боясь смотреть ей в глаза. Взгляд уткнулся в черноволосую макушку. Эмилия все так же молчала, смотря в пол, только продолжая держаться ладонями за его бока чуть выше пояса джинсов. И его сердце упало вниз. От нежности, вины и потребности защитить. От невыразимо щемящей мягкости и тепла, что расползлось по его телу волнами от места соприкосновения кожи с ее пальцами. Он подхватил ее, заставив вздохнуть резко. Не испуганно, нет. Скорее удивленно. И усадил на раковину перед собой. Это было легко. Она была маленькой и воздушной. И такой хрупкой в его руках, что у него закололо в груди. Их лица теперь были на одном уровне, и Саймон убрал волосы ей за спину, задержавшись ладонями на тонких плечах. Увидел, как она прикусила губу. Меньше всего он хотел сейчас, чтобы она пожалела о том, что пришла. Знал, что так должно было быть, но что-то в глубине отчаянно хотело продлить это все хотя бы на несколько ничтожных мгновений. Обреченно замер, когда сдвинулась к краю, думая, что хочет уйти, но она лишь обхватила острыми коленками его бедра и прижалась снова, обнимая за спину. — Эмилия, зачем?... Он едва мог говорить, запутываясь пальцами в ее волосах. Едва мог дышать, потому что тонул в ее изумрудных глазах и не жаждал спасения. Все, чего он желал сейчас, это знать,что она не уйдет. — Потому что тебе больно... Ее голос прошелся по всем уголкам его души. Именно такой, как он и представлял. Ангельский. Ради которого можно было умереть. И благодаря которому ему так хотелось жить. Саймон не узнал свой собственный, глухой и сбитый, ставший таким, потому что в горло словно напихали битого стекла. — Я делал тебе намного больнее... Сказал и почти застонал, почувствовав успокаивающее поглаживание ее рук на спине. Он прижал ее голову к своей груди. Губы едва коснулись волос на ее макушке. Она пахла, как рай. И была его безусловной необходимостью. — Ты больше не сделаешь. Она произнесла это так уверенно. Это был не вопрос от нее – утверждение, словно она знала точно, что так и будет. И его поразила эта простая истина. Ведь он бы и правда никогда больше не причинил ей вреда. Лучше бы умер сам. И поэтому сейчас держал ее в кольце своих рук, понимая, что не хочет отпускать ни на мгновение. — Никогда. Обещаю. Эти слова стали его обязательством. Саймон теперь был уверен в одном. Не было больше ни ненависти, ни ярости, ни боли. Была любовь. И она была его искуплением.