Дома поговорим

Если вы никогда не видели человека, который борется за права работников общепита с рупором и голой жопой у здания местного правительства, то вот он, собственной персоной — Аратаки Итто. У него лыба до ушей и огромный красный громкоговоритель в лапищах с нарощенными когтями, которыми можно кому-нибудь брюхо вспороть. У него боевой настрой, юношеский максимализм и отсутствие совести топят за внедрение системы обязательных чаевых для официантов. — Отмените свежевыжатые соки в ресторанах! — орёт он, нарушая всякое спокойствие и привлекая внимание школоты с телефонами, что тут же устраивает прямые трансляции в интернете и ржёт от души. — Долой молочные коктейли! Шило в жопе не терпит просиживания штанов на ровном месте, а потому он их нахрен снимает, чтобы показать всему миру обворожительные формы, смотря на которые местные бабушки присвистывают, потому что они бы в молодости с радостью оказались бы на месте уточек, нарисованных на его весёленьких труселях. — Я требую щедрых чаевых для официантов! — а бедные власти города требуют, чтобы полиция приехала как можно скорее, желательно, в обнимку с ОМОНом и каким-нибудь бронебойным танком, потому что бедолаги в форме и жёлтых жилетах, которые ошиваются вокруг и никак мигалки не включат, не справятся с этим шкафом, шире старинного серванта из Юсуповского дворца. Охранников с дубинками он уже припугнул отсутствием всякого желания затыкаться, а ещё умудрился как-то убедить их, что намерения у него благие и он нуждается в этой возможности высказаться. Страна огромная, свободу слова никто не отменял, как и чёртовы свежевыжатые соки. — Кто вообще придумал из грейпфрута мякоть выжимать, долбоёбы?! — на обращении рупор начинает истошно трещать, заглушая зрителям и интернет, и возможность мыслить рационально. Воробьи вокруг него крошки подъедают, потому что такого голубя ток свои боятся, а вдалеке уже слышно, как сигналят автолюбители, потому что полицейский рейд вот-вот аварию устроит. Менты на своих бобиках играют наперегонки друг с другом, потому что Аратаки — самая крупная рыба в городе и у них ставки горят, кто его в машину запихать сможет. Город трещит по швам и на ушах стоит, ведь всем известный борец за справедливость и опустошитель баров, работающий в местном бистро, снова вышел на тропу войны, из которой никто не выберется без чувства испанского стыда и ощущения, что пресс вот-вот лопнет от неконтролируемого смеха. — Слышь, руки убери, салага! — Итто топает и не подпускает к себе мальца в форме с наручниками, зачитывающего шибко дрожащим голосом права задержанного. Вместо того, чтобы напирать, дует на него, словно тот пушинка приставучая, прям вот полные щёки воздуха набирает — аж плюётся. — Аратаки! — из другой, только-только подъехавшей машины, выходит сам генерал полиции, дневной сон которого потревожил запуганный мэр города своим внезапным звонком и громким ором о том, что это чудовище пора в тюрьму сажать. Столько слов наговорил, потея так, что через трубку весь участок заливать стало, столько терроризма в чужие выходки и высказывания вложил, столько ужасов нафантазировал, а по итогу всем известно, что дальше обезьянника громила не пойдёт, потому что его голая жопа и красный рупор даже мухи не обидят. — Аратаки, ты головой думал? — бывалые уже обращаются к нему без церемоний и приветствий, медленно так окружают, как животинку, сбежавшую из местного зоопарка, а тот хохочет в голос, ведь выше всех их головы на две, но сопротивления не оказывает — трезвый пока что. — У меня эту функцию в школе отключили, — хихикает Итто, прикладывает рупор прямо к губам и громко в него орёт на выдохе: — Официантам нужны чаевые! Долой свежевыжатые соки и молочные коктейли! Его заявление эхом разлетается по местности, застревает в высаженных прошлым летом деревьях и распугивает ворон, растворяясь после под колёсами лихачей, что по сторонам смотреть на такой скорости не успевают. Внезапно одно из окон в правительственном доме распахивается настежь и оттуда почти вываливается женщина с каре, с огромными накрашенными губами и стальными яйцами, судя по её истошному ору в ответ на чужие требования: — Дуло залепи уже, тебя никто не спрашивал! — даже аплодисменты откуда-то навевает. Аратаки же заливается смехом, опуская рупор на уровень живота, который вот-вот порвётся от перенапряжения. Ему до щекотного весело — хихикает, как школьник, который довёл учительницу до нервного срыва и гордится этим перед всем родительским комитетом, заставляя свою мать — генерала — краснеть и в немом крике оправдываться. — Всё, всё, забирайте, — утирая глаза от весёлых слёз, говорит он ментам, которые и шага в его сторону не сделают, будучи неуверенными, что он драться не полезет. — Я готов! — кивает и пихает громкоговоритель в живот салаге, а тот аж отлетает — нокаут, получается. — О, точно! Ток Горо позвоните, скажите, что я у вас тусуюсь, а то он по всем участкам кататься начнёт. Генерал кивает головой, давая волю своим офицерам с наручниками подраться за возможность взять под арест громилу, а сам шумно выдыхает, глаза закатывает и залезает обратно на пассажирское своей машины, в которую Аратаки и ведут. — Ты понимаешь, к чему это административное правонарушение приведёт? — уточняет он у задержанного, когда тот устраивается поудобнее на заднем сиденье, аккурат за сетчатой решёткой, через которую не очень удобно за дорогой следить. Итто тупит с секунд десять, кривит лицо недовольно и лупит глаза на царапки переднего кресла, а потом совсем никнет и сползает пониже, но взъерошенная чёлка всё равно электризуется, пока трётся о потолок. Нога его ходуном ходит от нервов, а вместе с ней и вся машина, которая заводится с полпинка, потому что теперь работает на реактивной тяге чужой горящей жопы. — К отсутствию секса… — грустно отвечает Аратаки и издаёт какой-то жалкий-жалкий звук, из-за которого даже генералу вдруг становится неудобно за то, что они вообще его задержали. Теперь Итто не особо весело. Оформляют его довольно быстро, потому что, когда они приезжают в участок, документы уже готовы. Садят в обезьянник, откуда залежавшийся возле толчка наркоман тут же начинает проситься в СИЗО или в вытрезвитель — куда угодно. Пара ласковых рукопожатий и самозабвенный захват за шею, во время которого Аратаки ерошит ему короткие волосы на голове, приводят бедолагу к обмороку, и минут через тридцать его забирает скорая. Санитары бьют кулачки с Аратаки и спрашивают, когда он пойдёт бороться за их зарплаты, а тот отвечает, что на этой неделе уже всё расписано. — Старший офицер Сангономия Горо уже едет, — подмигивают ему горе-надзиратели, отсчитывающие поставленные на него бабки. Алкоголя в крови не зафиксировали, а потому добрая половина участка проиграла крупные суммы. — Ой, ля-я-я-я, — тянет Аратаки, морщится и хмурится, смотрит на заблёванный толчок в углу, у которого ободок отсутствовал даже на стадии разработки, и решает, что мочевой пузырь можно перевести в режим запары, во время которой работники общепита обычно забывают, что такое базовые потребности, и превращаются в роботов. Мечется по камере из угла в угол, голые руки растирает в нетерпении, потому что очко сжимается от осознания собственной глобальной ошибки. Подпрыгивает и в окошко под потолком на собак смотрит, тараканов между стыками плитки на полу ищет, надписи на облупленных стенах изучает, решётку щупает, на кинцо в телике залипает. Там показывают «Джуманджи», и от некоторых сцен у Аратаки уровень адреналина поднимается, кулаки чешутся — тоже хочет побегать, поиграть там. — Старший офицер полиции Сангономия Горо прибыл по особому поручению! — а честь отдаёт, как настоящий полковник, уважаемый человек, не последняя шишка в городе — Аратаки вдруг гордость берёт. Форма на нём сидит как влитая — Итто аж весь искрится, сияет, как вырвиглазное солнце в зените, когда видит родного, улыбается так похотливо и жопой вертит — уже в штанах, кстати. Но они размера на два меньше его собственного, а потому больше походят на бриджи. Майка его подчёркивает усеянные татуировками грудь и пресс, а волосы, теперь заплетённые в высокий хвост, пушатся из-за влажности. — Забирай это чудовище, — кивает ему тот самый, который пятёру проиграл, потому что ставил на побои. — Штраф прилетит на госуслуги. Горо немного расслабляется, стоит спиной к камере и закрывает глаза, перебирает в голове остатки цензурных выражений, но не находит подходящих. У него уши так прикольно краснеют под фуражкой, потому что он прям чувствует, что Аратаки его глазами раздевает, одну бровь изогнув и губу прикусив блаженно. — Могу я попросить вас оставить нас ненадолго? Мне нужно кое-что обсудить с задержанным, — просит Горо, стоит смирно, а сам на заполненные документы косится, чтобы сумму штрафа разглядеть. Не потому ли Аратаки за чаевые пошёл требовать, что ему уже нечем гасить эти цифры, от которых шерсть на руках дыбом стоит. — Да я так удобно сижу, — ноет второй, тощий и прыщавый — проиграл косарь, потому что уповал на то, что Аратаки под веществами будет. — Это прям обязательно? — Пожалуйста! — просит Горо, а у самого глаз дёргается. Чувствует, как Итто ему своим когтём лопатки сквозь одежду поцарапать хочет, ещё и звуки такие надрывные издаёт — всё никак не дотянется. — Пошли за кофейком сходим, там сегодня та милая девчушка работает, которая веточки рисует, может, номерок стрельнуть удасться, — говорит ему второй, перекатывая шариковую ручку в ладонях. — Хрен с вами, — закатывает глаза прыщавый, подрывается, потому что предложение-то заманчивое, и пихает Горо в грудь связку ключей. Он ниже их двоих, но смотрит снисходительно, словно это они должны ему кофе. — Пусть его не будет тут, когда мы вернёмся, хорошо, офицер? — просит он с таким выражением лица, мол, по-братски. — Вообще-то старший офицер! — поправляет его Аратаки, язык, проколотый штангой, и фак показывает одновременно, а когда Горо лицом к нему резко поворачивается и руки за спиной прячет, он вдруг как миленький улыбается и даже ниже чуть-чуть становится, губки смешно дует. — Его когда-нибудь за медведя примут и пристрелят на месте… — слышатся ехидные замечания уходящих, и дверь в участок закрывается сама по себе. — Ты обещал, что такого не повторится! — командирским тоном вдруг осаждает задержанного Горо и смотрит со всей строгостью, доступной его миловидному личику. — Да блин! — приступает к запланированному вымаливанию понимания Аратаки. — Кадзуха ныл, что люди чаевые не оставляют, жмоты эти, а ещё, бля-я-я… я столько апельсинового сока не выжимал, даже когда это было мейнстримом, совсем уже, бляди, попутали! — оправдывается он, но с каждым сказанным словом как-то всё тише и тише становится, потому что Горо ближе подходит. — Какое будет наказание? — уточняет Сангономия и глазки строит, наигранно улыбаясь, а Аратаки слезу пускает от бессилия, потому что самое дорогое отбирают. — Месяц?.. — спрашивает жалобно, уповая на отрицательный ответ, и голову опускает, утыкаясь лбом в прутья решётки, потому что Горо согласно кивает и жмёт губы так, что уголки вниз опускаются, как у грустного смайлика с клавиатуры в мессенджерах. — А если ещё раз подобное повторится, я тебя и этого лишу… Горо бренчит ключами, перекладывая их из одной руки в другую и надевая кольцо связки на большой палец, затем встаёт на цыпочки, чтобы дотянуться до внимающего ему круглого лица и поцеловать так настырно, влажно и громко, что невольно хочется продолжить прям здесь, через решётку. Аратаки времени зря не теряет — просовывает громадные руки сквозь вертикальные прутья и хватает офицера за задницу, предварительно шлёпнув для разрядки. Крепко сжимает его в объятиях, тут же проталкивая язык в чужой рот. Горо краснеет даже плечами, словно у него это впервые, но улыбается в поцелуй как-то грязновато, потому что все камеры обращены на них, но по законам жанра ни одна из них не работает. Итто всё так же чертовски горячо и жадно целуется, сгибаясь в три погибели, чтобы не заставлять Горо становиться на путь балетмейстера — пальцы ног у него слишком вкусные, нежные и красивые, чтобы вот так над ними издеваться. Аратаки сглатывает громко, когда желанные припухшие губы ускользают, мажет ещё раз по ним, а после уже решётка не даёт дотянуться снова. Смотрит в чужие глаза сквозь полуприкрытые веки и всем своим видом умоляет о продолжении банкета, а Горо радостно чмокает его в кончик носа и гладит по волосам как хорошего мальчика. — Ещё раз, и всё! — выставляет он указательный палец вперёд, а после пытается отодрать чужие лапища от своей задницы, потому что не для того он форму по утрам выглаживает, чтобы её вот так мяли при любой возможности. — Неделя! — торгуется Аратаки, как ребёнок, которому сладкое есть запретили. — Месяц! — смеётся Горо и вставляет ключ в замочную скважину так ловко, что Итто не может остановить распространение пунцового румянца на щеках и громкое сглатывание всех самых пошлых картинок, которые ему позволяли наблюдать до этого наказания. — Ты сам сорвёшься! — ставит он на истину, а Горо качает головой, потому что терпения у него выше крыши и выдержка никогда не хромала. — Ты первый сдашься! — заговорчески настаивает Аратаки и хитро щурится, словно шаман, который точно знает, когда ближайший сезон дождей начинается, а в этом случае: сезон пьяных праздников, поднимающий уровень стресса хранителей правопорядка в поднебесную, из-за которых снятие напряжения встаёт в дикий приоритет. — Сейчас будет два месяца, — строго отсекает Горо и открывает дверь, которая жалобно скрипит в надежде, что ей удастся увидеть продолжение. — И без рук! — предупреждает он, зная, куда тянутся эти когти. — Две недели, ну две… Ну пожалуйста! — ноет Аратаки с надрывом в голосе, складывает ладони вместе и вымаливает пощады, а Горо ставит свои подписи в журнале на том столике, где лежат все документы по административному правонарушению, смотрит на сумму, грустно мирится со случившимся и окидывает Итто недобрым, но заинтересованным взглядом. — Дома поговорим.