Стихи и заговоры

      В аудитории было душно. Пахло жарой и горячей пылью. Открытые окна помогали слабо, скорее напрягали, потому что так в помещение врывались гудки машин, шорох шин и чьи-то громкие разговоры. Ангелине надоело сидеть за столом и следить немигающим взглядом за корпящими над тестом студентами. Изосимовой очень бы хотелось сказать им, что она сама не горит желанием потом это всё проверять и разбирать, но должность преподавателя накладывала определённые обязательства по сохранению образа. Женщина подошла к окну и всмотрелась в пролегающее внизу шоссе. Все куда-то стремились, обгоняли друг друга, играли в идиотские “шашки”. Ангелина с удовольствием бы сейчас влилась в такой же суматошный поток, чтобы отправиться домой или хотя бы просто выйти на улицу из осточертевшей за много лет аудитории. Там, за окном, цвели яблони, там был ласковый ветер, там можно было дойти до воды и усесться по-турецки на ступеньках какой-нибудь набережной.       Из размышлений вырвал чей-то шёпот. Ангелина усмехнулась. Студенты такие забавные — им почему-то кажется, что если преподаватель отвернулся, то автоматически оглох. А неуважения к себе или своему предмету Изосимова не терпела. На определение источника звука понадобилось несколько секунд. В целом, это не так сложно, если уже знаешь, кто предпочитает пользоваться мозгами соседа.       — Джебисашвили, прокляну, — приподняв бровь, бросила Ангелина.       Девчонка за третьей партой среднего ряда вскинула голову и попыталась сделать вид, что она здесь не при чём. Но бегающий испуганный взгляд выдавал её с головой. А ещё выдавал в один момент напрягшийся Ларионов — он шёл на красный диплом, и ему совершенно не улыбалось получить хоть один выговор. Хотя на самом деле это бы ничего не значило. Но чем больше боятся — тем спокойнее.       — Ангелина Юрьевна, чего сразу “Джебисашвили”? — девчонка чуть дёрнула подбородком, будто даже обижаясь. Смешная. Она в какой-то момент решила, что может с Ангелиной спорить. А Изосимовой было в основном любопытно и забавно. Но сейчас, пожалуй, стоит её осадить.       — Потому что я так сказала, — улыбнулась Ангелина. — И да, за тест у тебя минус балл. Тебя на парах почти не было, так что вся твоя списанная работа всё равно много не стоит. Заканчиваем, товарищи студенты.       Минут через пять на её столе неровной стопкой лежали листы с работами. Волнистые от тяжести чернил и страданий студентов. Не исключено, что какая-нибудь особенно впечатлительная девушка уронила даже пару слезинок на свою работу. Кажется, Ангелина видела кого-то с потёкшей тушью, когда студенты выходили из аудитории. Изосимова поджала губы — с одной стороны, даже жалко беднягу. С другой — чужие эмоции не её дело. Её дело — вбить им в головы хоть что-то про старославянский. Ангелина выдохнула, собрала листы в аккуратную стопку и завернула в пакет, затем отправив его в сумку. Желание посидеть на набережной не оставляло, поэтому Изосимова решила, что заберёт тесты домой, а сейчас нужно бежать отсюда как можно быстрее, пока её не увидела завкафедрой или кто-нибудь ещё, кому срочно понадобится разговор/подпись/пинта её крови и так далее.       Где-то в соседнем кабинете группа студентов слушала лекцию по литературе Серебряного века, которую читала Елизавета Владимировна Петрова. Молодая преподавательница, мерно раскачиваясь из стороны в стороны, ходила по кабинету, стараясь создать хоть какое-то подобие ветра, так необходимого сейчас сбившимся в мокрый комок рыжим кудряшкам.       — Бердяев называл Серебряный век эпохой пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, — преподавательница диктовала медленно, чтобы каждый лоботряс-второкурсник точно успел записать.       — Елизавета Владимировна, ну можно мы уже пойдём? — Лиза этот голос, казалось, узнала бы из тысячи.       — Череватый, я понимаю, что тебе не терпится встретиться с друзьями и пойти разносить университет в щепки, но нам нужно дописать тезисы. Тем более, остался последний абзац.       Череватый наигранно тяжело вздохнул и снова уткнулся в свою тетрадь. Петрова очень любила наблюдать за студентами в разных ситуациях. Дружба этой троицы, состоящей из двух высоченных парней, Влада и Ильи, и хрупкой Джебисашвили, её всегда поражала и умиляла, а вот пары к лету начинали становиться сущим адом.       — В этом «замкнутом кругу» рядом с творческими порывами художника во имя «добра и света», порою вплетаясь в них, шла и богемная самостоятельная растрата таланта. Так обостренно переживалась художником его «замкнутость», ощущаемая им как отдаленность, трагическая оторванность от мира народной жизни.       Звонок прозвенел как-то неожиданно, весёлый гул сорвавшихся с места студентов заполнил здание. Нет, ребята безусловно любили пары Петровой и её саму, но ведь жара, лето, молодость и желание жить… Елизавета невесело усмехнулась своим мыслям и, заперев аудиторию, направилась на кафедру. С порога её встретил вопрос Виктории Германовны:       — Как там поживают Цветаева и Парнок? — Райдос любила выдавать нетривиальные мысли.       — Судя по работам второго курса, вертятся в гробах. Меня, по всей видимости, после смерти ждёт та же участь.       — Ну уж нет, Лизавета Владимировна, вы об этом даже не думайте, — внушала заведующая кафедрой, — весна на улице — о жизни думать нужно! Вы бы сходили, прогулялись, а то со своей кандидатской скоро в цвет стен будете.       — А вам, Лиза, такой грязно-серый цвет не к лицу, — Ангелина вошла на кафедру стремительно, обходя Петрову, по которой невооружённым взглядом было видно, что жара и второкурсники доконали и её. Женщина выглядела уставшей и будто немного потерянной.       Сбежать у Изосимовой не вышло. Она уже почти выходила из университета, но с досадой вспомнила, что забыла отдать Райдос несколько документов. Пришлось разворачиваться и подниматься на четвёртый этаж. На лестнице её чуть не сбил с ног громко смеющийся Череватый, который пытался спуститься спиной вперёд и при этом пытался щекотать отпихивающую его руки Лину Джебисашвили. Изосимовой хватило кинуть один прожигающий, едкий взгляд, чтобы смех умолк аж до конца лестницы. Удовлетворённая властью, Ангелина дошла до кафедры и застала разговор Райдос и Петровой. Вступать в обсуждение не хотелось, но не кинуть какую-нибудь фразу не могла — ей нравилось производить эффект неожиданности. Женщина положила на стол Виктории документы и сразу же попрощалась, чтобы не задерживаться больше ни минуты. Когда Ангелина развернулась, её взгляд пробежался по Елизавете. Несмотря на жару, одета была Петрова в рубашку с длинным рукавом. Изосимовой от одного взгляда на неё поплохело — как Лиза умудряется весь день так проходить? Ангелина слышала, что рыжие — ведьмы, так что им гореть не привыкать, но не слышала, чтобы кто-то добровольно себя изжаривал.       Елизавета от такого пристального взгляда рукава ещё ниже натянула, окинула Изосимову недовольным взглядом, и снова повернулась к Райдос:       — Схожу, Виктория Германовна, вот прямо сейчас и схожу, а некоторым — Лиза сделала особый акцент на этом слове, — тоже не помешало бы проветриться, а то уже на коллег нападают от жары такой да студентов проклятых.       Петрова просто пошутить хотела, беззлобно вроде, но брови Ангелины отчего-то сдвинулись к центру, а потому Лиза решила, что пора ретироваться с территории боевых действий — взяла свою сумку, попрощалась с начальницей и устремилась к выходу из здания.       Изосимова непрошенные советы не любила. И беспочвенные обвинения тоже. Разве она нападала? Она сказала очевидную правду — цвет стен их университета к лицу разве что покойникам. А ещё Ангелина не любила, когда кто-то сбегал, забирая у неё право последнего слова. Поэтому Изосимова кивнула ещё раз Райдос и вышла из кабинета. Петрова ушла недалеко, так что Ангелина поравнялась с ней достаточно быстро.       — Кому-то отдохнуть бы, раз студенты уже “проклятые”. Чем тебе ребята не угодили?       Ангелина не могла сказать, что они с Лизой много общались. Обедали иногда вместе, перекидывались фразами на корпоративах и кивали друг другу в коридорах. Поэтому обращение всё время скакало с “ты” на “вы” и обратно.       — Да обычные они. Студенты всегда одинаковые: списывают, болтают и играют в отношения, “в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их,“— Лиза задумчиво пожала плечами, — это я так, к слову пришлось…       Лиза на эту женщину всегда смотрела с благоговением. Ещё в бытность работы младшим научным сотрудником Петрова обратила на неё внимание из-за поведения — казалось, Изосимовой всё равно, что о ней подумают другие. Наверное, этой немыслимой свободой Ангелина, как милостиво разрешила себя называть эта женщина, именно этим нежеланием понравиться, а абсолютным желанием говорить всё то, что на уме, она и привлекала Лизу. Петровой бы хоть от себя свободной стать, не то, что от общественного мнения.       — Да, и любят деньги, — усмехнулась Ангелина, продолжая цитировать горячо любимого Булгакова. — Хотя не соглашусь, что все одинаковые. Есть интересные экземпляры. Например, Саша Саков мне уже в печёнку забрался со своей курсовой. Выбрал писать о древних русских заговорах. Я теперь знаю, как вылечить ячмень, простуду и тоску. Так что если понадобится — обращайся, миленькая.       Для многих манера речи Ангелины была странной. Студенты к ней сначала долго привыкали, но потом не замечали сами, как начинали использовать её словечки. Изосимова всегда тихонько посмеивалась, когда слышала в коридорах что-то вроде “девонька” или “голуба моя”. А некоторые между собой звали Изосимову “колдовкой”. Откопали же где-то это слово. Впрочем, Ангелине даже нравилось, хотя она не могла понять, чем заслужила репутацию ведьмы. Но сейчас, например, Изосимова не просто так сказала про тоску — каким-то неизведанным шестым чувством она ощущала, что если Петровой и надо что-то лечить, то явно не сглаз или грыжу. Ангелина чуть нахмурилась и осторожно окинула Петрову взглядом, выискивая подтверждение своих домыслов. Но ничего необычного не обнаружила — просто уставшая женщина в застёгнутой наглухо рубашке в +27. На самом деле, Лиза Ангелине была интересна, но свои симпатии Изосимова обычно не выражала, стараясь ни среди коллег, ни среди обучающихся “любимчиков” не выделять. Но Петрову приметила сразу — с юности любила рыжих и литературу. А потом разглядела в женщине мягкий, нежный свет. Его лучи поблёскивали в рыжих волосах, обнимали аккуратные губы, когда Петрова улыбалась, согревали изящные пальцы, чтобы передать это тепло ещё кому-нибудь. От студентов Изосимова слышала тоже только что-то вроде “Елизавета Владимировна такое солнышко”. По фамилии Лизу никто не называл — как будто краткое “Петрова” не вмещало в себя весь объём тепла женщины, не выражало благодарного восхищения. И Изосимова всегда прятала норовящую распуститься как яблони в мае улыбку, когда видела выходящую из аудитории Лизу в окружении стайки галдящих студентов.       А потом в какой-то момент всё изменилось. Не кардинально, не рассыпаясь по полу карточной колодой, а почти незаметно, как трещина на чашке. Вроде всё цело, но откуда-то медленно сочится вода. В Лизе начало пробиваться что-то ещё, кроме света. Что-то тягучее, серое, плотное, как туман над болотом. И студенты уже не собирались вокруг неё в столовой, а Петрова не читала им вполголоса хулиганские стихи поэтов после бесконечных уговоров. Нет, Лизу всё ещё любили и величали “солнцем”, но женщина будто постепенно отходила куда-то в тень, пряталась вглубь себя у всех на виду. Так продолжалось уже года полтора, и Изосимова не знала, когда сама это заметила. Когда Лиза, устало улыбнувшись ей в очереди за кофе, взяла себе эспрессо вместо любимого фруктового чая? Изосимова бы не обратила внимания, но Петрова ей все уши прожужжала рассказами об этом чае и о том, как она не любит горький кофе и “как вы вообще, Ангелина, его пьёте?”. Или когда женщина сидела в тёмной аудитории, глядя куда-то в окно и никуда не собираясь, хотя пары у вечерников закончились полчаса назад? Ангелина тогда тоже задержалась в вузе — обсуждала со студентом курсовую, а когда собралась уходить, заглянула в открытую дверь пустой, как ожидалось, аудитории и обнаружила Лизу, которая мгновенно встрепенулась и заторопилась домой. Или этой тёплой весной, когда все скинули с себя пальто к концу марта, а толстовки — к середине апреля? Все, но только не Лиза. И если ещё месяц назад можно было списать всё на то, что Петрова просто мерзлявая, то сейчас это уже выглядело странно. Изосимова не то чтобы бесконечно переживала за Елизавету — ей своей жизни хватало с головой. Но короткие когти смутного волнения поддевали сердце, когда она наблюдала за коллегой, чьи мешки под глазами не собирались пропадать из месяца в месяц.       Лиза Изосимову никогда не боялась и ведьмой в плохом смысле этого слова не считала, наоборот, в Ангелине будто сосредотачивалась энергия той самой сильной ведающей матери, которая выслушает, пожалеет и поможет. Однако делиться с коллегой своими переживаниями Елизавета не спешила. Ей вообще теперь было стыдно говорить с кем-либо.       Ровно полтора года назад с Лизой случилось то, что для любого нормального человека пережить, прожить и отпустить очень трудно, а уж для такого тонкого и звонкого существа, как Лиза, — практически невозможно. Ранней осенью Петрова вышла из здания университета довольно поздно, было ещё довольно жарко, но осенний ветер уже забирался по кроны деревьев и срывал листья. Лиза шла по тёмной дороги в своём лёгком светлом платье, как вдруг на неё напали… Он был, казалось, ужасающе огромным, с шершавыми грубыми руками, которые забирались под платье, под бельё. Лиза не могла закричать, не могла пошевелиться, оцепенев от ужаса. Он издевался над ней, приговаривая, какая она лёгкая, худенькая и красивая… А она терпела, будто пряча в себе все чувства, отрекаясь от происходящего. Надругавшись, он оставил её, сползшую по стене, в порванном платье на асфальте. Идти в полицию не имело никакого смысла, следов и биоматериала не было, так что Лиза не стала даже пытаться.       И хоть много воды утекло с тех пор, но сознание до сих пор не позволяло Елизавете избавиться от видений с того вечера: этот огромный жестокий человек часто приходил к ней в кошмарных снах, от которых девушка просыпалась с ужасающим криком, задыхаясь в слезах; всё чаще руки покрывались тонкими шрамами, которые Лиза наносила в попытках доказать себе, что она — человек, что она что-то чувствует… Свитера с длинными рукавами появились именно тогда, а теперь всё никак не хотели покидать Елизаветин гардероб. Вот и сегодня, когда лето входило в свои права, кофта с длинными рукавами покоилась на плечах, укрывая вереницу кроваво-красных тонких линий на бледной коже…       Лиза слушала каждое слово Ангелины Юрьевны с особым интересом: ей нравилось узнавать что-то новое о языке, о коллегах и студентах, а рассказывать Изосимова умела отменно. Её голос мягко обволакивал, будто усыпляя. Лиза шла, иногда заглядывая женщине в лицо, однако стараясь не пересекаться с задумчивыми зелёными глазами…       Ангелина закончила свой рассказ на том, как буквально на днях Саков написал ей сообщение о том, что решил проверить, работают ли заговоры на самом деле. Изосимова предложила ему найти какое-нибудь заклинание на возвращение здравого смысла. Она договорила уже на выходе из университета и остановилась, пытаясь прикинуть дальнейший путь. Лиза остановилась вместе с ней. И Изосимова ещё раз оглядела женщину, размышляя о том, что ей нужно как-нибудь вернуть потерянный свет. Ангелина на самом деле любила людей и переживала за них, только прятала всё поглубже, чтобы не растрачивать себя, не остаться в какой-то момент совсем выхолощенной. Она это уже проходила, ей не понравилось. Юная Ангелина была совсем другой — лёгкой, чуть наивной, бросающейся в любые переплетения чужих жизней с головой, чтобы помочь, подсказать, утешить. Но люди и время умеют перемалывать похлеще мельничных жерновов, поэтому к 50 годам Изосимова обросла уверенной каменной бронёй и зареклась лезть туда, куда не просят. Поэтому и в университете к ней относились с уважением, но без особого тепла. Студенты побаивались, не замечая, как женщина частенько давала вторые шансы, вытягивала тех, кто этого заслуживал. Но Ангелина не обижалась — молодость редко умеет ценить то, что ей дают. Но в случае с Петровой в Ангелина просыпалась та не до конца похороненная часть сострадания. Изосимовой, честно говоря, не хватало в жизни света. Ей мир был слишком размеренным, привычным и от того мрачноватым. Хотелось сохранить хоть какую-то крупицу жизни рядом, пусть и только в стенах университета. Ангелине было проще, когда хотя бы на работе кто-то светил. Поэтому Изосимова не стала сопротивляться пришедшей в голову мысли.       — Я собираюсь на набережную. От жары, кажется, можно только там спастись. Пойдёшь со мной, душа моя?       И Ангелина улыбнулась — тепло и просто, ненадолго выглядывая из-за плотно скреплённых булыжников внутренней брони. Лизино сердце от улыбки этой словно ожило и тихонько заскрипело, вернуть в него музыку теперь не казалось такой безнадёжной целью. Бледные щёки покрылись румянцем, а серые глаза осматривали Ангелинины руки.       — Пойду, чего же не прогуляться, раз погода позволяет. Если, конечно, вы, Ангелина Юрьевна, не против…       Лизина рука осторожно опустилась в изгиб руки Изосимовой. Было так до боли правильно касаться человека, живого, настоящего, не то, что Лиза сейчас…       Она идёт, прижимаясь осторожно к Ангелининому плечу, смотрит под ноги и слушает-слушает-слушает стук собственного сердца. Ангелина для Лизы — нечто вроде божества, рядом с ней, такой серьёзной и суровой, жить хочется больше, чем рядом с любым источником.       До метро шли молча, внутри грохочущего поезда тоже не проронили ни слова. Лиза казалась далёкой, будто нырнувшей в глубокую прорубь. А Ангелина её не тревожила — она пыталась понять, что делать дальше, как превратить эту спонтанную прогулку в плато, на которое Лиза могла бы наступить и перестать нырять всё глубже в неизвестную Изосимовой темноту. Когда они вышли на нужной станции, Ангелина повела Петрову в кофейню. И пока та не успела что-нибудь выбрать, Изосимова заказала себе кофе, а Лизе — какой-то авторский чай. От недовольного бурчания женщины о том, что она хоть и преподаватель, но может позволить себе самостоятельно оплатить заказ, Ангелина отмахнулась. Она собирается вернуть Лизе улыбку, и ей совершенно всё равно, что по этому поводу думает Петрова. Поэтому Изосимова вручила ей стакан с чаем и, не оглядываясь, вышла из кофейни, направляясь к удачно расположенным ступенькам набережной, которые упирались в самую воду. Ангелина уселась на одну из них, наплевав на пыль и пыльцу, и устремила взгляд на противоположный берег, где проезжали машины. Ей иногда казалось, что транспорта в городе больше, чем людей. Ветер у воды будто оживал и приносил долгожданную прохладу. Ангелина подняла взгляд на стоящую рядом Лизу и весело хмыкнула — Петрова, видимо, не настолько легкомысленно относится к чистоте собственных вещей, поэтому рядом не садится. Изосимова достала из своей сумки пакет с работами студентов, положила его рядом с собой, а сумку расправила на ступеньке и кивнула на неё Лизе.       — Падай, Лизавета Владимировна.       — Не стоило, — Лиза неловко вздыхает, но всё же опускается рядом с Ангелиной, вдыхая запах вишни и мяты из стаканчика. — Какая вокруг жизнь! — слова сами срываются с языка, Лиза не успевает их остановить и лишь застенчиво улыбается в ответ на высоко поднятые брови Изосимовой. Петровой нравится смотреть на то, как Ангелина пьёт свой кофе и разглядывает машины вдалеке. — Жёлтая, — Лизина ладонь легко бьёт в плечо Ангелины, — с вас исполнение желания.       Ангелина удивлённо смотрит на Петрову, которая невинно улыбается. А потом усмехается и закатывает глаза.       — Тебе что, пять? Знаешь что? Я теперь вообще на тебя смотреть не буду, а то вдруг мимо ещё миллиард желтых машин проедет. Я же вообще не расплачусь.       И Изосимова демонстративно отворачивается, не обращая внимания на то, что сама ведёт себя, как в старшей группе детского сада. Улыбка приклеивается к губам так плотно, что Ангелине кажется, будто она не исчезнет уже никогда. В воздухе пахнет вишней и кофе, лёгкими духами Лизы и тёплой водой. И Изосимовой спокойно и легко.       — Ладно, давай, придумывай своё желание, — бросает Ангелина, но на Лизу не смотрит — выполняет ребячливое обещание. — Учти, студентов никуда не поведу, никакие работы проверять не буду и кнопку на стул ректору тоже подкладывать не стану, я Елену Валерьевну уважаю.       Кажется, Лиза впервые за последние полтора года смеётся. Нет, не так, она не смеётся, она взрывается безудержным хохотом, обнимая Изосимову за плечи. Лиза впервые за время их прогулки смотрит Ангелине в глаза: в них играют солнечные лучи, разбавляя тёплый болотный жёлтыми всплесками. У Ангелины глаза красивые, морщинки вокруг их не портят нисколько, лишь делают её мягче и роднее. И Лиза уже сама не замечает, как проходит смех, но остаётся улыбка, потому что, глядя в Ангелинины глаза, она просто не может не улыбаться.       Изосимова хочет шутки ради дёрнуть Петрову за пальцы свисающей с плеча кисти, поворачивает голову и уже тянется рукой, но вдруг останавливается. Атмосфера раскалывается на мелкие куски, запахи меняются — воздух становится тяжёлым и отдаёт металлом. Клей улыбки моментально высыхает, и она падает с губ, разбиваясь в стеклянную крошку. Из-под задравшегося рукава рубашки Лизы выглядывают рубцы. Их так много даже на небольшом кусочке кожи, что у Ангелины начинают болеть руки. Белый, болезненно-бордовый и свеже-красный образуют на предплечье Лизы палитру сумасшедшего художника. И Ангелина прикусывает губу от понимания, что художник — сама Петрова. Эта мысль бросает из майской городской жары в холодную реку страха. Изосимова снимает с плеча руку Лизы, но не позволяет отвести её далеко, хватаясь за чужое запястье. Ей хватает секунды, чтобы расстегнуть манжету и задрать рукав выше. Шрамы рябят в глазах. Ангелина делает глубокий вдох и впивается тёмным, серьёзным взглядом в глаза Лизы.       — Петрова, какого дьявола? — Ангелина не подбирает слов, не обращает внимания на то, что почти выплёвывает фамилию коллеги. У неё внутри плещется ледяная вода, заставляя сердце заходиться болезненной дрожью.       Время остановилось, как стрелка часов, утративших заряд. Лиза словно умерла на секунду, когда из этих губ так чертовки грубо вырвалась её фамилия. Она сразу же постаралась выдернуть руку из стальной хватки и снова спрятаться за маской безразличия, но Ангелина держала крепко. Лиза боялась снова поднять глаза на ту, что сумела хотя бы ненадолго вернуть её к жизни… Тишина давила на виски и болела, птичий гомон в этой атмосфере казался каким-то неправильным и лишним. Петрова вздохнула, словно перед прыжком в ледяную воду:       — Это? Это шрамы, напоминание о том, что я ещё зачем-то живу, — Лиза подняла свои глаза и встретилась с тревожным, сопереживающим взглядом Ангелины. — Только не жалейте меня, пожалуйста, не нужно, я сама во всём виновата…       — Не раздавай мне указания, — бросила Ангелина и нахмурилась до боли. — Захочу жалеть — буду. Но сейчас я тебя не жалею. Сейчас я хочу узнать, что за идиотский способ напомнить о том, о чём не надо напоминать.       Ангелина начинала злиться. Так бывало всегда, когда она не знала, что делать. Ледяная вода смешивалась внутри с раскалённой лавой, шипела и испарялась, рождая растерянность. Изосимова отпустила руку Лизы, с удивлением отметив, как молили пальцы о расслаблении — неужели она так крепко вцепилась в Петрову? Ангелина сделала большой глоток кофе, желая хоть как-то отвлечься, но вкус только подстегнул тошноту, и женщина выпустила дрожащий выдох. А потом открыла наполовину полный стакан, нашла в кармане пачку сигарет и закурила, стряхивая пепел в напиток. От Лизы Ангелина отвернулась, но атмосфера давила на плечи желанием услышать ответ.       Лиза чувствовала, что разрушила то хрупкое равновесие, которое едва установилось между ними, чувствовала, но поделать с этим ничего не могла. Ей было стыдно признаться в том, что она — взрослая женщина поступает, как подросток, не в силах пережить самостоятельно тот ужас, что случился с ней в прошлом.       — Вы меня простите, Ангелина Юрьевна, мне просто тяжело очень, я по-другому справляться с этим состоянием не могу, не научилась, — Лиза вся сжалась в плотный комок. — Очень трудно признаться себе и другим, что тебя изнасиловали, что ты видишь этого человека в страшных снах каждую ночь, а потом наказываешь саму себя за то, что была такой слабой…       Петрова подвинуться к Ангелине теперь боялась, она сидела, уткнувшись головой в собственные колени. Рыжие кудри закрывали серые глаза, из которых беззвучно катились крупные капли. Лиза плакала, плакало и её сердце.       Ангелина застыла, будто слова Лизы стянули её тело массивными металлическими обручами — ни шевельнуться, ни вздохнуть. Глаза широко распахнулись, из руки выпала сигарета, с тихим шипением утонув в кофе. Ангелина малодушно подумала о том, что лучше бы ничего не спрашивала. Но как только эта мысль стрелой пронеслась по разуму, Изосимова мысленно влепила себе размашистую пощёчину. На кой чёрт спрашивать, если не готова услышать правду? Сейчас из них двоих цельной была только Ангелина, и даже допускать подобные рассуждения было предательством по отношению к Лизе, которая сейчас казалась женщине тонким-тонким, прозрачным стеклом с огромными трещинами, которые заполняли собой всё. Тронь — рассыплется так, что не соберёшь. Но Ангелина решила, что сломает Лизу не прикосновение, а молчание, поэтому опустила руку на подрагивающие плечи и притянула несопротивляющуюся Петрову к себе, почти уронив на свои колени.       — Дурная ты, Лиза, какая же дурная, — шепнула Изосимова, с трудом справляясь с дрожью, которую вызывали слёзы Петровой. Ангелине нужно было что-то говорить, просто для того, чтобы не заплакать самой. — Знаешь, я же пока с Сашкой курсовую готовила, выучила наизусть пару заговоров. Вот, например.       И Ангелина начала шептать, гладя Лизу по голове, цепляясь ногтями за спутанные рыжие кудри.       — Мать река, Ключева вода. Как умывала она круты берега, как уносила желтые песка, так омой-ополощи печаль и тоску с рабы Божьей Лизы. С ясных очей, со кровавых печеней, из ретивого сердца, из буйной головы. Во имя отца, сына и святого духа. Аминь! — Изосимова договорила, радуясь, что ничего не забыла, хотя её всё время норовили перебить истекающие кровью слова Лизы о том, что с ней случилось, которые врезались в память. — Ты плачь, девонька, плачь. Вода печали забирает, предки наши в это верили.       Лиза прижималась к чужому, но такому родному телу и тихонько плакала. Она чувствовала себя дома и под защитой, словно в детстве, там, где была счастлива. Она, казалось, успокоилась, но выпутываться из Ангелининых рук совсем не хотелось.       — А знаете, у Парнок есть одно чудесное стихотворение, каждый раз, когда я читаю его на парах студентам, думаю, что это о вас…       Лиза выпрямилась, собралась с мыслями и осторожно начала:       "Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!.. Наперекор небесным промфинпланам, Для нас среди зимы вернулся май И зацвела зеленая поляна, Где яблоня над нами вся в цвету Душистые клонила опахала, И где земля, как ты, благоухала, И бабочки любились налету… Мы на год старше, но не все ль равно, — Старее на год старое вино, Еще вкусней познаний зрелых яства… Любовь моя! Седая Ева! Здравствуй!"       — Вы только не подумайте, что это буквально, просто от этого стихотворения ощущения, как от вашего взгляда и ваших объятий, — Лиза смотрела в глаза Ангелине и улыбалась, будто заговор и вправду сработал, будто сердце вправду не болело…       Изосимова смутилась. И от нежных, звенящих любовью строк, и от открытого взгляда ещё красных от недавних слёз глаз. Лиза казалась ей сейчас такой юной, такой нежной, как первый подснежник. И Ангелине хотелось расчистить комья талого грязного снега, которые мешали цветку расти. Изосимова положила ладонь на щёку Лизы, пальцем аккуратно стирая невысохшую слезу.       — Такая тонкая, такая сильная, — Ангелина громкостью голоса управляла плохо, поэтому он звучал хрипло. - Ты — стебелёк из стали, Лиза. И никто тебя не сломает, даже если ты думаешь, что уже давно треснула. Тот, кто посмел тронуть тебя, не заслуживает даже вдоха, а ты столько сил ему отдала. Он кровью должен откупаться, а не ты, милая. Твои руки должны держать книги и ладони любимых, а не бритву.       Ангелина убрала руку с лица Лизы и отвела взгляд, чтобы собраться с мыслями. На той стороне реки по дороге проехала жёлтая машина. Ангелина улыбнулась.       — Жёлтая, — Изосимова снова посмотрела на Петрову. — Моя очередь загадывать желание.       Ангелина подняла руку Лизы и поднесла к своему лицу, аккуратно придерживая кисть так, чтобы перед глазами была раскрытая ладонь и нетронутая болью полоска кожи на запястье с синими тонкими венками. На ум пришла строчка из шипящей помехами старой песни.       — Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль, — напела Ангелина. А потом на секунду замолчала, чтобы вернуть голосу уверенность. — У меня одно желание, Лиза. Разбуди печаль, отпусти её и прекрати мучить себя.       А затем, не ожидая сама от себя, Изосимова коротко коснулась губами чужого запястья. Лиза едва заметно вздрогнула. Поцелуй Изосимовой прокатился током по венам и достиг неспокойного сердца…       — Вы мне тоже желание задолжали, Ангелина Юрьевна, — Лиза вспомнила о том, что мама всегда говорила фразу “лучше сделать и жалеть, чем жалеть о несделанном”, и сейчас эта фраза была как нельзя кстати. — Поцелуйте меня, пожалуйста, так, чтобы я почувствовала себя живой…       Ангелина будто ждала именно этого желания. Поэтому ни удивляться, ни сопротивляться не стала. Рассказ Лизы прогнали из головы строчки рассказанного тихим голосом стихотворения. В воздух вернулись запахи — сейчас почему-то пахло яблонями, хотя поблизости не было ни одного цветущего растения. Изосимова не стала даже оглядываться по сторонам, хотя обычно преподавательская настороженность не оставляла её ни на минуту. Она медленно наклонилась к Лизе и коснулась её губ мягко, трепетно, будто отдавая крупицы собственного света, только бы Петрова начала светиться сама, только бы прогнать плотный туман. Ангелина не стремилась углубить поцелуй, просто собирала с чужих губ отпечатки всех слёз. И отстранилась через несколько мгновений тоже мягко, совсем чуть-чуть — она могла чувствовать дыхание Лизы на своём лице.       — Бросай мне выкать, — улыбнулась Ангелина. — Нам теперь ничего не надо и никого не жаль, — перефразировала Изосимова начатую пару минут назад песню.       — Как скажете, Ангелина Юрьевна, — благостно пролепетала Лиза, но, увидев Ангелинин нахмуренный взгляд, быстро исправилась, — шучу я, шучу… — и, помедлив совсем немного, — Я люблю тебя, Ангелин.       Признание опустилось в сердце Ангелины лёгкими каплями летнего дождя. И осталось там так естественно, будто всю жизнь Изосимова оставляла место именно для этих слов. Вдруг стало так легко дышать, сквозь камни брони в одночасье начали пробиваться ещё неуверенные, но упрямые травинки. И свет залил собой всё. Ангелина рассмеялась свободно и искренне, притягивая в объятия Петрову. Она не знала, что они будут делать дальше, как вытаскивать Лизу из призрачных лап того чудовища, как совмещать две такие разные жизни в одну. Но кое-что знала, пожалуй, наверняка. И сказала об этом Лизе, взъерошивая её волосы.       — Я, знаешь ли, ужасная собственница. Так что ты теперь — моя Ева, Лизавета Парнок, — Ангелина усмехнулась. — Хорошо, что не седая. Я с юности люблю рыжих.       — А я с юности люблю тебя… Так что быть теперь тебе второй Цветаевой, только не исчезай в морской пене, прошу, — Лиза говорила тихо, но трепетно и нежно настолько, что птичья трель казалась механической музыкой в сравнении с её словами…       Лиза верила Ангелине настолько, насколько можно верить свету, дому и самой себе…