Парижская лазурь

Им нельзя было встречаться. Джек это прекрасно знал. Даже пытался отговорить юного Джозефа, уверял, что тому лучше хотя бы раз послушать своих родителей. Не получалось. Мальчик все так же продолжал пропускать занятия в тихой художественной студии, в самом сердце Парижа, где окна выходили прямиком на Эйфелеву башню, успевшую надоесть хозяину менее, чем за неделю. Джозеф заходил без стука, быстро стаскивал с тонких ног туфли, оставляя их хаотично валяться возле входа в пыли и потрескавшейся побелке, и как-то неожиданно оказывался у ног Джека. Сидел, заглядывался попеременно то на холст, цветущий разными оттенками с каждым мазком кисти, то на художника, изо всех сил старающегося не смотреть вниз, на светлую макушку с небрежно торчащими кудряшками. Мальчик был до безумия милым, настолько милым, что у мужчины порой даже не возникало мыслей о том, чтобы сделать с ним что-то, о чем пришлось бы пожалеть в будущем. По крайней мере, до тех пор, пока Джозеф не начинал взбираться выше – сначала на болтающуюся ручку кресла, а после на чужие колени, изо всех сил ерзая по ним своим мягким телом. Вот в такие моменты Джек еле сдерживал себя, но никогда не переходил черту дозволенного. Если, конечно, то, чем они занимались наедине, можно было назвать «дозволенным». Мальчишка любил развлекать себя, задевая при этом все возможные струны, туго натянутые внутри мужчины и готовые лопнуть при нажатии. Его попытки невзначай скинуть пиджак со своих узких плеч или уткнуться носом в чужую шею выглядели скорее забавно, чем эротично, но Джек все равно, скрипя зубами, отодвигал от себя худую тушку и просил больше так не делать. А тот будто не слышал, вновь обхватывал его шею руками и смеялся. Однажды пришел в студию и с порога принялся стягивать с себя одежду, скидывая ее на пол по пути к художнику, чудом не уронившему кисть на пол от шока. Джек почти взмолился небесам, когда тонкие светлые пальцы подхватили резинку нижнего белья, потянув ее вниз и открыв затуманенному взгляду светлые бедра с трогательно выступающими косточками. Готовясь к худшему, мужчина вжался спиной в спинку кресла, но мальчишка, вопреки всем ожиданиям, прошел мимо и лег на потрепанный диван рядом с окном, прямо под видневшейся невдалеке башней. – Нарисуйте меня, – промурлыкал Джозеф, заправляя выбившуюся прядь волос за округлое порозовевшее ушко. У него не получалось играть во взрослого, как бы сильно он того не хотел. Реакция детского тела выдавала с головой. Он будто сам не сильно осознавал, что только что сотворил. От такого у Джека от прежнего напряжения не осталось и следа, он сдавленно засмеялся, рассматривая медленно краснеющего мальчишку, подтянувшего ноги к груди от смущения. Ступни мелко подрагивали, когда кожи касался ветер, гонимый по комнате из окна и приоткрытой двери. – Я ведь вам нравлюсь? – голос прозвучал настолько тонко и робко, что захотелось подойти и затискать это нелепое создание, так и не сумевшее сыграть хитрого демона-соблазнителя. Джек промолчал, предпочитая воздержаться от ответа на вопрос. Он только жестом указал мальчишке наконец расслабиться и принять удобное положение. На следующие несколько часов милый Джозеф попал в плен глаз мужчины, умелые руки которого занялись образом на широком белом полотне. Силуэт ложился на холст настолько мягко, насколько это вообще было возможно. Знакомые черты вырисовывались среди розоватых и желтоватых светлых оттенков, контрастируя с ярким синим, мелькающим на фоне за открытыми ставнями окон и в больших глазах юноши, в его почти испуганном взгляде. Этот глубокий благородный цвет называли по-разному, кому как больше нравилось. Мужчина решил остановиться на Парижской лазури, поддевая глянцевый пигмент на самый кончик кисти, осознавая наконец, для чего этот оттенок был создан на самом деле. Небеса и моря с полотен именитых творцов должны были пасть ниц перед наивными глазами мальчишки из его студии. Джозеф был прекрасен во всем. По крайней мере, для Джека. Ему нравились светлые мягкие кудри, нравились его хрупкие запястья, нравились его смущенно сдвинутые бедра, нравились пухлые поджатые губы, на кончиках которых поблескивала в дневном свете слюна. Мальчишка весь из себя был такой аморфный, почти нереальный, будто стоит только его коснуться, как он распадется на мельчайшие частицы и не соберется вновь. И мужчина безумно радовался, когда понимал, что это совсем не так. Если коснуться Джозефа, то под пальцами можно было почувствовать мягкую нежную кожу, а под ней хрупкий каркас из выпирающих косточек. – Раздвинь ноги, – почти приказал тогда Джек, и юноша подчинился, одна стопа мягко коснулась пола, открывая вид на розовеющую промежность. Как мило он из-за этого смутился. И даже не посмел возразить. Однако то, как Джек видел его тело, мальчишке понравилось. По глазам было видно, что понравилось. Он так внимательно рассматривал мельчайшие детали на холсте, усевшись между ног художника, пока тот лениво перебирал между уставших пальцев светлые пряди. А после, видимо выкинув из головы то, что было несколько часов назад, бесстыдно полез целоваться. Мужчина улыбнулся и повернул пару раз из стороны в сторону его округлое лицо, попеременно касаясь губами теплых краснеющих щек. В конце провел пару раз пальцем по приоткрытым влажным губам, но не посмел податься вперед. И юношу отстранил, усадив перед собой на колени. Джозеф дышал часто и прерывисто, вновь и вновь пытаясь ближе притянуть к себе Джека. Аккуратные плечи часто вздымались вверх, впалый живот крупно подрагивал, стоило коже коснуться грубой ткани пиджака художника, на тонкой бледной шее поблескивали капельки пота, стекая ниже, ко впадине между острых ключиц. Мужчина поедал его глазами, крепко, до мерзкого скрежета, стиснув зубы. Для полноты образа не хватало только нимба, запутавшегося в пушистых прядях и пары небольших белых крыльев за поясом, который Джек поспешно решил прикрыть сброшенным на рукоять кресла фартуком. Нет, он не мог себе позволить такого. – Мне кажется, что тебе пора идти домой… – Конечно пора, грязный ты извращенец! – послышалось сзади, и мужчина вздрогнул вместе с мальчишкой на его коленях, крепко схватившимся за накинутый на бедра перепачканный синим фартук. – Отпусти его! – Клод? Ты все не так понял, я объясню! – Джозеф быстро спрыгнул на пол, прикрывая обнаженное тело тканью так, будто это действительно могло чем-то помочь. – Родителям объяснишь, собирайся! Джек наконец оглянулся назад и встретился взглядом с дулом револьвера, наверняка заряженного. Ребенок с оружием в руках доверия ему не внушал, поэтому он оставил идею помочь своему драгоценному собрать вещи с пола. Все-таки, братец все понял. Хотя, давно, наверное, понял, еще в первый раз, когда Джозеф притащил его за руку в эту студию, чтобы познакомить с художником. Клод тогда вгрызся в Джека такими глазами, будто собирался разорвать на месте, оставив на полу кучу из мяса и крови вперемешку с грязными следами желчи. И с револьвером, зажатым в тонких пальцах, он выглядел не менее злобно. Гнев был ему к лицу, словно он все это время копил его внутри одним большим плотным комком, чтобы в самый последний момент ударить мужчину исподтишка. Юноша помог своему плачущему брату натянуть шорты и криво застегнуть рубашку дрожащими пальцами, сопровождая это фразами вроде «Не смей подходить, а ни то я тебя пристрелю!», обращенными в сторону Джека. А после он вывел Джозефа наружу, громко и раздраженно хлопнув дверью, оставив мужчину одного следить за звуком отдаляющихся шагов. Им нельзя было встречаться. Джек это прекрасно знал. И поэтому на следующий же день принял решение покинуть Париж. Нет, покинуть Францию. Без желания возвратиться в это место вновь. Все эти красивые улицы и спокойные пейзажи не стоили ничего, если рядом не было Джозефа. Мужчина собрал вещи быстро, задумавшись только над одним единственным почти пустым тюбиком краски с подписью «Берлинская лазурь». Его он повертел несколько раз между пальцев и положил обратно на стол, решив, что более она ему не понадобится. Отныне этот цвет имел свое место только на нескольких картинах, с которых печально на художника смотрел белокурый мальчишка, предвещая своим взглядом весьма и весьма печальный конец для их маленькой истории. На улице, как назло, было пасмурно и мерзко. Скрежет колес чемодана мешался с шумом машин на дорогах, монотонно и тоскливо оседая в голове. И в это серое сплетение звуков вклинился звонкий дрожащий голос: – Постойте, постойте же! Но Джек не реагировал. Не хотел. До тех пор, пока маленькая ладонь не вцепилась в рукав его пальто. – Ну подождите же! – мальчишка сзади пытался отдышаться, и мужчина наконец повернул голову, осматривая хрупкое создание перед собой. – Вы же не навсегда уезжаете? Скажите, что не навсегда! Джеку снова пришлось встретиться с его пронзительным взглядом, более темным и мрачным, чем когда-либо, влажным и мокрым от выступивших слез. Небо Парижа разбивалось на осколки в его больших глазах. Больше не было той плескающейся в них беззаботной лазури. Мужчина наконец улыбнулся. – Прости, милый Джозеф, я больше не вернусь. Он поцеловал дрожащее запястье и отпустил мальчишку, оставляя его одного. Навсегда.