Глаза, которые я узнаю везде

Мне старый человек сказал, И я навек запомню эту фразу: "Не могут быть красивыми глаза, Которые не плакали ни разу. Не может быть красивою душа, Которая ни разу не страдала, И человек красив только тогда, Когда есть сердце, а не кусок металла!" – Ури! Я к тебе обращаюсь! На черта ты притащил сюда свою шавку?! – Род, не надо... И так всегда. Каждый раз. Кенни щурит выцветшие глаза, отнимая сигарету от губ. Ветер хлещет в лицо, взметает полы плаща. Ури часто сравнивает его с «грустным вороном», когда застаёт в подобном виде. – А по ебалу, Рейс? Голос насмешливо-язвительный, хриплый от курева и сраной простуды. Но глаза не смеются. Совсем. Кенни обычно не слышит – а если слышит, перерезает глотки – свои прозвища. Но их и не нужно слышать, чтобы знать. Кажется, чужой страх вполне способен плавить стены, оставляя на них явные записи. Он «Цепной пёс» на поводке Рейсов. Он «Змей» с холодными, ядовитыми глазами. Но чаще «сука», «монстр» и «Потрошитель». Всё это налипло на него, как налипает репей на шерсть шелудивой скотины. И он даже рад этому, потому что так проще. Не нужно держать марку, как вынужден её держать Ури. Не надо пыжиться, как Лобов, изображая из себя Божество. Он может без труда завалиться в любой кабак, даже самый засратый и убогий, просто чтобы пропустить десяток стаканов крепкого пенистого. Он может найти самый дорогой притон, чтобы снять двух или трёх девочек на всю ночь. Он может идти по переулку – а вокруг будут падать тела насильников и ворья, словно птицы с подрезанными крыльями. Но это не отменяет того факта, что он возвращается. Каждый раз. Всегда. И каждый же раз Ури смотрит на него понимающе, нежно. Треплет по руке, зовёт по имени – и Кенни тянет за ним к дворцовому озеру, как магнитом. Это сбивает с толку, в самом начале даже хочется сбежать. А потом собственная гнилая свобода становится резко ненужной. Лучше краткий век в лучах солнца, чем вечность во тьме. Род шикает, морщит и без того кривое лицо. Кенни ехидно думает о том, что даже холёный вид не красит его рожу. И что вся семейная красота древнего монаршего рода досталась Ури. Его Ури. Который сейчас отчего-то задумчив сверх обычного. Внутри странно колет неприятное осознание – что-то не так. Кенни всегда остро ощущал изменения, но тут чувства как с цепи сорвались. Сердце стучит чаще и сильнее, а живот подводит как перед хорошей дракой. Как перед чем-то, что поменяет жизнь навсегда. Ури мельком оборачивается, поднимает глаза. Улыбается чуть печально, снова прихватывая за руку и уводя за собой, в обход Рейса-младшего. Род шипит во след со странной, злой желчью: – Отлично, брат. Я не удивлён, что твоим выбором стала эта бродячая собака с лицом бабника. Наслаждайся, пока можешь. Хочется развернуться и пробить с кулака по печени, чтобы царственная сука заткнулась. Но Ури дёргает настойчивее, почти тянет за собой, едва-едва опираясь на трость. Он такой маленький, что невольно накатывает идиотское чувство умиления. И ноги у него маленькие, из-за чего в три его шага умещается один шаг Кенни. – Что происходит, Ури? – Помолчи пока. Ещё не время, Кенни. Они, вопреки обычной программе, направляются не к выходу в сад. Лишь сворачивают вглубь замка, петляя в длинных коридорах. Доходят до того места, где, по прикидкам Кенни, находятся покои правящего монарха и его родственников. Так и получается, всё-таки чуйка его никогда ещё не подводила. Комната Ури такая же маленькая и аскетичная, как он сам. Кровать без балдахина, тяжёлый сундук, покрытый старым лаком стол. Изгрызенные перья и узкое окошко на улицу. Больше походит на хижину отшельника, живущего где-то на задворках Митры. – Сядь на кровать, Кенни. Голос, обычно тихий и спокойный, сейчас обретает редкие, стальные нотки. От шеи до копчика сходят мурашки, внутри просыпается, жадно облизываясь, Аккерман. Воет кровь, стынет в жилах вместе с мыслями. Кенни не любит это чувство на грани тонкого, рабского подчинения. Но и в нём есть что-то правильное. Есть что-то правильное в том, чтобы подчиняться Ури. Этому совершенному человеку. Королю-Титану. – Кенни… Теперь голос вновь мягкий, почти воркующий, а сухие и бледные руки, увитые морщинами, осторожны в движении. Ури подходит ближе, встаёт меж инстинктивно разведённых коленей. Треплет волосы, лёгким жестом убирая топорщащиеся пряди за уши. Поглаживает. Смотрит внимательно. В глазах – виноватое, но решительное выражение, которое невозможно разобрать. – Прости, я не хотел, чтобы так вышло. Он наклоняется неспешно, целомудренно касается губами лба. Так целуют покойников. Жмурит яркие, бездонные глаза, столь очевидно сдерживая слёзы, что внутри всё обрывается. Кенни следует инстинкту, прижимает хрупкое тело ближе, упирает чужую голову в своё плечо. Поглаживает по спине, неловко выдыхая: – Ну что ты, что ты? Нормально скажи, я не понимаю. Тонкая линия плеч вздрагивает, идет дрожью рыдания. Ури цепляется за него, словно пытается удержаться во время бури. – Мой срок подошёл. Завтра, на рассвете, я передам титана-Прародителя Фриде. Сердце сжимается, а потом, в один момент – словно вспышка. Аккерман внутри воет, бьётся дико, беснуется в огне. Кенни стискивает зубы, затаскивает своего короля на колени, обнимая с отчаянной нежностью, заложником которой не был никогда. – Я тебя не отдам, слышишь? Этот мир может идти к Дьяволу, если в нём не будет места для нас. Ури отстраняется, и его тусклые глаза сейчас – как битое стекло полупрозрачного витража. Колкое, впивающееся в кожу. Оседающее внутри навсегда. – Именно поэтому завтра ты меня отпустишь, Кенни Аккерман. И будешь жить. За меня и за себя. На рассвете Кенни Аккерман видит в чужих, слишком юных глазах частицу того, кто был бесконечно важен для него в этой жизни. Видит – и ничего не чувствует, кроме тоски и глухой злобы. *** Глаза умеют говорить. Кричать от счастья, или плакать. Глазами можно ободрить. С ума свести, заставить плакать. Словами можно обмануть. Глазами это невозможно. Во взгляде можно утонуть. Если смотреть неосторожно. – Ривай, зайди ко мне. – Понял. В этот раз Корпус потерял всего десяток человек. Миссия была крупной, они около недели конопатили щели в крепостях по периметру. Всё завершилось даже удачнее, чем можно было предположить. Сбылись самые светлые надежды, о которых даже мечтать казалось странно. Общий дух поднялся на новые высоты. Оправив ремни формы, проверив ещё раз отчётность – статус обязывал вести документацию, которую Ривай откровенно ненавидел и называл «бумагомарательством», – капитан поспешил наверх, в кабинет. Лестница опять скрипела под ногами, нужно будет смазать. В узкое окно-бойницу задувал холодный северный ветер. Ривай поёжился, пообещав себе припахать юнцов к общественно-полезным работам. Глянул на тёмный кусок проступающего неба, затянутый низкими тучами. Скоро их завалит снегом. Из-под двери кабинета Эрвина по полу шла линия света. Яркая, видимо, командор зажёг керосинку. Дверь открылась без стука, как всегда. На командорском столе, помимо привычных кип бумаг и старой, потёртой чернильницы, были две кружки. Заварочный чайник, испускающий тонкую струю пара. Что-то неизвестное, упакованное в коричневую бумагу, с одного бока, кажется, промасленную. Эрвин был в рубашке и простых штанах. Китель и форма висели в шкафу, ремни валялись неаккуратной грудой где-то в ногах, ближе к дивану. Золотистые волосы растрепались, спадая на одну сторону неровной кромкой. – Ну что ты за свинота, Смит. Эрвин шкодливо ухмыльнулся уголком губ, выходя из модуса «командора». Стягивая вместе с излишне тесной формой весь свой статус и официоз. Сложил руки на груди так, что рубашка вызывающе натянулась на плечах, не оставив пространства для воображения. Опёрся бедром о край стола, переступил на месте. Ривай невольно проводил глазами его длинные ноги, шикарные бёдра, узкую талию и гордый разворот плеч. Породистое лицо, как и всегда в такие вечера, носило на себе выражение загадочное и нежное. Грёбаное божество, сошедшее в мир простых смертных с батальной фрески. – Принимай, бумаги. И чего это ты прячешь? Такое мы ещё не ели. Эрвин принял листы с отчётом, но даже не просмотрел. Отложил в сторону, к кипе других дел. Притянул за нагрудный ремень сильной рукой, позволяя притереться бёдрами поближе, прихватить за задницу. Хмыкнул, склоняясь и целуя в уголок губ. – Тебе понравится. У нас сегодня Тарт-Татен, так мне сказали в лавке. – Как же тебя наебали, Эрвин. Веришь всему, что тебе говорят, да? Командор тихо посмеивается, перекладывая руки на плечи, сильным движением оглаживая сверху вниз. Ривай позволяет себе млеть под этими касаниями. Поднимает ладони вверх, по чужим бокам, очерчивает руками мышцу за мышцей. Невольно путается в складках лёгкой белой рубахи, пальцами касается загрубевшей от постоянного трения кожи. Одной рукой прихватывает галстук-боло, другой остаётся под одеждой, распаляя чувственность. Они касаются друг друга неспешно, с расстановкой, слушая ритм бьющего в пальцах пульса. Когда отрываются глотнуть воздуха – губы Эрвина яркие, слегка припухшие. Потерявшие всякое приличное очертание. Ривай невольно облизывается, вспоминая вкус чужого рта. Утыкается лбом в плечо. – С ума меня сводишь. Заешь, м? – Знаю. Ты тоже. Они неспешно целуются, говорят обо всём и ни о чём. Разливают по чашкам чай и пробуют Тарт-Татен, кормя друг друга с рук. Ривай обещает вылизать его целиком, а не только пальцы и ладони. Эрвин удушливо краснеет, до сих пор не привыкший к чему-то настолько откровенному. Но глаз не отводит ни на миг. Ривай чувствует, что проваливается в эти голубые, яркие глаза снова и снова, без шанса вынырнуть и глотнуть воздуха. Ничего, кроме умиротворения и тихого, робкого счастья, он не ощущает. *** Глаза не врут, они всё скажут. И кто любил, и кто играл. Со временем судьба покажет, Кто в жизни больше потерял. Не зря в народе говорится, Глаза - как зеркало души. В них видно все - Тревогу, злость, обиду, И преданность, и счастье, и любовь. Лишь тот, кто может по глазам читать, Тот сможет очень многое понять. – Эрен, иди сюда! – Микаса? Что ты тут делаешь? Капитан и командор же запретили! Микаса фыркает, хмурится, из-за чего меж бровей пролегает милая морщинка. Эрен любит эту её морщинку. И это выражение лица. Микаса в принципе ему нравится, она не похожа на других. Ни на весёлую Сашу, ни на тихую Хисторию, ни даже на дерзкую Имир. Есть в ней что-то особое, что притягивает магнитом. – Мне всё равно, что они запретили. Я имею право тебя видеть! И вообще, вот. Нам сегодня накрыли стол, а тебя там не было. Я оставила тебе шоколад. Хочешь? Эрен не хочет. Шоколад в Разведке паршивый – горький и чёрный, иногда об него можно зубы сломать. Это не сладко совсем, и не прилипает к губам молочным вкусом, как было дома, в Шиганшине. Только вкус кофе и странной горечи. Но и отказать Микасе не получается, в горле встаёт ком. Она ведь ради него всё это сделала. – Давай. А чего там у тебя ещё? – Чай. И лампа для тебя. Никто не додумался свет оставить, да? – Угу. Они сидят на холодном каменном полу, по разные стороны от решётки. Эрен неловко, сбивчиво убеждает Микасу сесть на покрывало, которое он просунул через прутья. Она девочка, а девочкам нельзя на холодном быть. И вообще, беречь ей себя нужно! Под внимательным, чуть улыбчивым взглядом Эрен тушуется окончательно и смолкает, перебивая горечь шоколада вкусным чаем. Единственное, что в Разведке действительно вкусное – так это чай. Но тут заслуга Ривая, не иначе. – Ханджи тебе ничего не сделала? – Нет, ты что! Ханджи-сан потрясающая, она знает о титанах абсолютно всё! И она помогает мне разобраться в том, какими силами я обладаю. Мы экспериментируем! Микаса кутается в шарф, словно в защитную броню. Прикладывает к губам походную кружку, но глаза щурит недобро. Не верит. Она в принципе никому не доверяет, кроме Эрена и Армина. И это даже льстит. Они сидят ещё, обмениваются новостями. Жарко спорят, когда Микаса называет капитана «угрюмым коротышкой», а Эрен бросается на его защиту так же рьяно, как берётся за эксперименты. В какой-то момент, когда факелы в коридоре гаснут, они включают лампу. Керосинка горит ровным, тусклым светом, отбрасывая на лица причудливые отражения. Они говорят ещё, а потом вспоминают детство. Дурачатся и смеются, рассказывая друг другу шутки. Играют в театр теней, когда понимают, что лампа скоро потухнет. Чувство счастья и томной сытости, разлитое по телу, нельзя заменить ничем. Когда последний огонёк облизывает стенки керосинки и гаснет, сидят ещё чуть-чуть вместе, переплетя в темноте пальцы рук. Микаса кутается в шарф, но даже так Эрен замечает, как покраснели кончики её ушей. – Микас. Мы же вместе навсегда, да? – Конечно, Эрен. Конечно. Становится холодно, поэтому Микаса уходит обратно, в казарму. На прощание ещё раз берёт за руку, крепко сжимая пальцы. Их невольный обряд из детства. – Спокойной ночи, Каса. – И тебе, Эрен. А на следующий день это повторяется. И потом ещё раз. И ещё. И каждый раз, как Микаса видит яркие, колдовские бирюзовые глаза на худом мальчишеском лице – внутри всё заходится приятной песней. Она рядом. Она сможет его защитить от всего мира. Потому что именно в этом её священный долг.