innocence;

— «Шах и мат», господин Пак, — король белых оказывается в заключении черных фигур и Чонсон искренне не понимает, когда он успел пропустить злосчастный «шах» и с таким позором проиграть. А победный взор лисьих глаз янтарным азартом мечет дальше зрачков, побуждая судорожно выдохнуть. — Значит, вы готовы исполнить моё желание?

***

Роскошные вечерние мероприятия никогда не приносили удовольствия. Звон бокалов, звуки женских каблуков о кафельные полы и наискучнейшие разговоры, вникнуть в которые было невозможно, будучи трезвым. Чонсону также не нравилась перспектива надевать костюм, который пусть и сидел на вид очень даже неплохо, но на теле ощущался отвратительно. Желание снять злосчастный пиджак и выправить белую рубашку наружу росло с каждым выпитым бокалом шампанского. На вкус, причем, довольно отвратительного. Но здешние гости яро его нахваливали. Либо притворялись. Он действительно планировал провести здесь ещё около часа, а после тихонько свалить домой, раскошелившись на подорожавшее из-за ливня такси, но внезапное объявление девичьим звонким голосом о второй части вечера, а именно той, где нужно принимать участие в вальсировании и приглашении кого-то на танец, заставило принять решение уйти поскорее. Чонсон продолжает стоять около стола с шампанским, зачем-то продолжая поглощать то, что неприятно сластит язык и дальше протекает в горло с шипением. Крутит бокал в руке, глазами осматривая огромный зал и стараясь игнорировать своего коллегу по работе, который рассказывал гениальный план того, как он очарует понравившуюся ему девушку и увезет к себе домой на ночь. Мелодия, эхом отдающаяся в зале, привлекает внимание, заставляя вслушаться. Чонсон наблюдает как половина его коллег начали впопыхах искать пару для танца, будто бы нет ничего важнее, чем выйти в центр и неумело переставлять ноги, параллельно наступая на чужие. Он действительно намеревается уйти, оставляя своего коллегу наедине со своими похотливыми мыслями. Намеревается, пока движется в сторону главного холла; пока в глазах уже пестрит от толпы знакомых лиц. Но стоит боковому зрению зацепиться за фортепиано, от которого исходили четкие звуки ре-мажора, так намерение останавливается, как и сам Чонсон, замедляющий свой стремительный шаг, застывая на месте. Следит за изящными ладонями, перебирающими клавиши, тонкими руками, обвитыми белым шелком немного широковатой рубашки, черным корсетом, подчеркивающим утонченность фигуры, восседающей на банкетке, и рыжими прядями волос, что спадали на глаза — еще чуть-чуть и коснулись бы кончика носа. Он не может в полной мере увидеть лицо, что интересует его сейчас больше, чем желание свалить домой. Юноша к нему повернут спиной и находится в полном упоении с мелодией, что кажется, он играет не пальцами, а всем телом. Каждый взмах руки кажется словом, наклон головы предложением, и так до бесконечности. Чонсон только и буравит чужую спину взглядом, обращая внимание на то, что видимо этот пианист приглянулся не только ему одному. Но что-то внутри ему подсказывает будто сегодня удача должна быть на его стороне. И он этому чувству безоговорочно верит. Юноша заканчивает свое произведение, и заслышав аплодисменты, разлетающиеся эхом по залу также, как мелодия несколько секунд назад, встает из-за инструмента, все-таки показывая мягких черт лицо всем присутствующим, в то же время легко откланиваясь и одаривая улыбкой. Чонсон также одаривая пианиста восхищением, не сразу понимает, что в данный момент они пересекаются взглядами. Что взгляд лисьих глаз направлен прямо на него. Проморгаться не успевает, как замечает, что юноша направляется в сторону столиков с шампанским, отдавая место за фортепиано другому музыканту. Аккуратно хватает в руки два бокала и грациозно разворачивается, двигаясь в сторону холла. Чонсон сглатывает нервно, когда понимает, что юноша движется не просто в сторону холла, а прямо на него. Он стоит, не двигается, лишь надеясь, что ему не кажется. Поэтому когда ему протягивают один из бокалов, он чуть ли не вырывает его на автомате из цепких пальцев, получая на этот жест хитрую ухмылку. Но это все, чем его удостаивают, ведь в следующие секунды, он рассматривает удаляющуюся от него фигуру, зацикливая свое внимание на этом (он точно свихнется) черном корсете, который привлекает не только его внимание. Чонсон знает. В моменте он не может с собой совладать, ноги сами несут к выходу в главный холл, прямиком к свету и холоду из гигантского зала, что оказывал сильное давление. Он видел, как юноша поворачивал направо, и уверенно направляется туда, все таки замечая тонкую фигуру, среди различных силуэтов, которые его в данный момент не интересуют от слова совсем. Все внимание на рыжей макушке, волосах, что слегка взъерошиваются от несильного сквозняка. Чонсон замечает, как лисий взор янтаря время от времени оборачивается к нему, якобы в приглашении следовать дальше. Под чувством чужого невесомого контроля, он поворачивает ещё два раза направо, оказываясь в совершенно пустой части здания, где ни единой живой души. Точнее быть, кроме него и… — Добрый вечер, — голос сладкий, тягучий, словно мёд, касается слуха, а Чонсон наконец-то оказывается также близко к пианисту, как был в тот самый момент, когда в его руке оказался бокал шампанского. — Добрый, — выжидает непонятно чего, пока наблюдает за тем, как пухлые губы, прикасаются к бокалу, осушая его почти наполовину. — Я вам настолько понравился? — юноша улыбается хитро, склоняя голову в бок. Аккуратные пальцы перебирают тонкую ножку бокала, что не останется незамеченным. У Чонсона к самому себе вопрос: существует ли то, чего он ещё не успел разглядеть в этом очаровательном пианисте за эти последние тридцать минут? И возможно он знает ответ, но озвучить его самому себе — это непосильная задача. — Что? — Не будьте слишком уж воспитанным. Ваш взгляд говорит всё за вас, — усмехается, взглядом искушая вроде бы каменное лицом, не выражающее ничего, но знал бы этот юноша, какие эмоции он вызвал в Чонсоне сейчас; за весь вечер; за сегодня; за неделю; за месяц; за год. А может быть все-таки больше. Намного больше. — Извините. От вас трудно оторвать взгляд, — не стесняется, мечет в лоб. А юноша и бровью не повел — видимо и без Чонсона знал, насколько он изящен и привлекателен. — Благодарю, — но все таки пухлые губы принимают положение улыбки, пока ладонь тянется к полному бокалу в чужих руках. Чонсон так и не отпил ни капли шампанского, которое ему так благородно преподнесли. Руки ослабли в мгновение, поэтому бокал из них будто выскакивает, находя свое место в чужих пальцах, — надеюсь, вы не против. — Все равно не переношу эту дрянь на вкус, — в это время Чонсон выхватывает бокал пустой из рук напротив, получая на этот жест благодарный кивок. — Как бы то ни было, вы почти весь вечер простояли неподалеку от стола с этой дрянью, — юноша хихикает, последовательно отпивая шампанского. До Чонсона только спустя время дойдет мысль о том, что с него не сводили глаз чуть ли ни с его появления в этом здании. — Чем же ещё заниматься на подобных мероприятиях? — Вылавливать пианистов в пустой части здания и слепой зоне от камер? — бокал с шампанским в чужих руках все пустеет и пустеет. — Вы сюда меня вели. — Вы за мной верно следовали, — юноша в руках крутит бокал, наблюдая за переливающимися пузырьками шампанского, — прямо как пес. Чонсон не может сказать, что конкретно почувствовал от этого сравнения. Он выгибает бровь в усмешке и в моменте ловит себя на том, что возможно зря почувствовал себя каким-то особенным, что в этот вечер ему может повезти. — Вы играете в шахматы? — резкий вопрос ножницами прорезает тишину, установившуюся между ними, пока Чонсон раздумывал в конечном счете попрощаться и уйти. — Почему спрашиваете? — Какой вы нудный, — фыркают ему в лицо, — играете или нет? — Допустим, что да. — Тогда, допустим, я хочу сыграть с вами, — юноша отталкивается от стены, к которой был прислонен плечом, сокращая расстояние, — вы явно хотите покинуть этот никому ненужный вечер, так почему бы не покинуть его в приятной компании? В приятной компании. Пианист оставляет свой осушенный бокал на стойке с цветами, что стояла неподалеку и смиряет ожидающим взглядом Чонсона, что тот сделает то же самое. — Не логично будет вернуть их на место? — Боже, — глаза напротив слегка закатываются, а томный выдох слетает с губ. Юноша настойчиво забирает бокал из рук Чонсона и ставит рядом со своим, — не думаю, что это столь важно. Будьте проще, это не преступление. Направляясь в сторону выхода, Чонсон тем не менее, но пару раз обернулся на два сосуда в порыве воспитанности вернуть на место, но некий страх потерять из виду необходимый силуэт, заставил двигаться дальше. Ближе к свету и холоду. Он по инерции помогает надеть бежевое пальто, поправляя то на худых плечах и в порыве провести по спине чувствует, как его руки перехватывают. — Спасибо, этого достаточно, — юноша поворачивается лицом, сверкая янтарными глазами. Возможно, пианист оказался не из любителей тактильности.

***

В салоне такси темно и до невозможности жарко. Чонсон глубоко дышит, стараясь игнорировать шампанское, норовящее выйти из него в любой момент. А в этот момент опорой служил лисий взгляд, прожигающий в нём дыру. Очень хотелось своим взглядом в ответ начать давить, но спустя мгновения понятно становится, кто на самом деле держит этот момент под контролем и кто дергает Чонсона за тонкие нити на этой темной сцене. Ему очень интересно узнать, что же будет дальше по сценарию. И что будет в финале. Он не хочет оказаться в театре одного актера, являясь лишь тряпичной куклой в чужих руках. Пианист, недовольно дергая воротник своей рубашки, просит водителя ускориться, несмотря на то, какая сейчас несуразная дорога из-за сильного ливня и полностью игнорируя знаки о скорости. Чонсон лишь старается взглядом намекнуть, какая это абсурдная авантюра, но юноша осуждающе глядит в ответ, лишь давая понять, что ему абсолютно все равно и никакие последствия его не волнуют. Наблюдая, как тонкие пальцы, даже без отсчета кидают несколько купюр, явно превышающих основную цену за их проезд, Чонсон просто не понимает безрассудности его сегодняшнего спутника. Но когда его легонько толкают в плечо, он понимает, что наконец-то можно покинуть душный салон машины. Выходить под занавес капель неприятно, но Чонсон лишь ищет глазами пианиста, пока он все же не попадает в его поле зрения и двигается к нему, ускоряя шаг. В квартиру они заходят молча. После того, как они покинули заведение, где проходил никому ненужный корпоратив, никто не сказал ни слова. Всё это время они то и дело обменивались взглядами, общаясь на невербальном уровне. Чонсон не сказать бы, что романтик, но не смотря на это, находил это в какой-то степени интимным, ведь такие «разговоры» можно считать приватными и понятными только им двоим. Он наблюдает за юношей, что аккуратно стягивает ботинки с уставших ног и пальто с острых напряженных плеч. Возможно пианист думал, что это останется утаенным от зорких орлиных глаз, но Чонсон ещё с момента их разговора за бокалами шампанского заметил некое напряжение и ещё какую-то эмоцию, которую понять всё ещё не может. — Язык отсох? — доносится до его ушей, пока бежевое пальто оказывается на вешалке и исчезает в шкафу. — Хорошая ли идея вешать промокшее пальто в шкаф? — Ладно, все-таки не отсох, — язвительный тон в голосе смягчается, — так и будете в одежде стоять и разносить мне капли в коридоре? Чонсон поднимает руки вверх, в знак капитуляции, снимая с себя верхнюю одежду. Его пальто оказывается рядом с бежевым таким же мокрым, на что тот усмехается. А сняв ботинки лишь на взгляд непонятливый натыкается. Хотя, он, на самом деле, чуть ли не влетает в юношу, пытаясь удержать равновесие. Пианист молчит с долю секунды, но позже лишь разворачивается и двигается вглубь квартиры, спрашивая: — Вы вино пьёте? Вино тоже не по вкусу Чонсону, но явно лучше, чем до невозможности для него сладкое шампанское. Но, начиная терять свою воспитанность, входя на кухню, где уже из холодильника юноша доставал две бутылки с алкоголем, внезапно спрашивает: — А коньяка нет? — У Вас выбора нет, — улыбка украшает пухлые губы и все больше давит ощущение, что Чонсона дергают за нити. Несильно и даже мягко, но как долго? — Тогда дерзай, — он замолкает лишь на секунду, но затем понимает, какую важную деталь он упустил, — как тебя зовут, рыжуля? — Когда мы успели перейти на ты? — юноша выгибает бровь, впихивая бутылки Чонсону в руки, — всю атмосферу нарушили. Хотя, ладно. Мне нравятся разрушения, — янтарные глаза снова манят за собой и ничего не остаётся, как наблюдать удаляющуюся спину в другую комнату и смиренно следовать за ней, пристально разглядывая этот. чертов. корсет. — Так что на счет имени? — Разве Вы не назвали меня «рыжуля»? — в усмешке оборачивается пианист, указывая на журнальный столик, куда стоит поставить бутылки, — так и зовите теперь. Чонсон ставит вино специально громче, чем нужно, дабы показать, что он тоже имеет некий вес на этой эмоциональной арене и проигрывать явно не собирается. — Сону, — а рыжуля все-таки называет свое имя, разворачиваясь и плавно уходя вдоль комнаты за бокалами, — Ким Сону. — Сону, — пробуя новое имя, которое непривычно ощущалось на языке, Чонсон без стеснений заваливается в одно из кресел и позволяет себе наконец-то стянуть галстук, что ужасно душил и расстегнуть верхнюю пуговицу белой рубашки, ослабляя ворот. Юноша возвращается с двумя винными бокалами и, на глубокое удивление, реальными шахматами. Глаза явно зацепились за действия Чонсона, о чем свидетельствовала тихая усмешка. — Могу ли я узнать Ваше имя, господин? — Все так серьезно? — Не тяните, — Сону протягивает штопор в чужие руки и сам плюхается в место напротив. — Пак Чонсон, — вино поддается и легко открывается в моменте, вливаясь резво в бокалы алой струей после, — думал, про шахматы ты шутишь. — Странное у Вас чувство юмора, — юноша выгибает бровь, принимая бокал в цепкие пальцы, слегка задевая резким касанием пальцы чужие. — Кто после корпоратива на полном серьёзе будет играть в шахматы? — Вы, — Сону делает внушительный глоток, а затем начинает расставлять фигуры на доске, — и я, соответственно. Чонсон в мимолетном жесте выгибает брови и старается хотя как-то расслабиться в немного маловатом для него кресле. Глаза напротив это замечают и задорно сверкают. Конечно, не стоило надеяться на что-то большее, что переходило бы границы воспитанности Чонсона, но... шахматы... на пьяную голову... после корпоратива... Не сказать бы что это просто глупо, скорее дурно. Но все-таки они оба оставались в состоянии, чтобы переставлять фигуры по доске, это уже о чём-то да договорило (по крайней мере оба в этом уверенны, а на самом деле?). — Какими предпочтете играть? — из внутренних размышлений его вытаскивает успевший немного заскучать Сону. Единственный источник света в комнате - ажурный торшер падает прямиком на его лицо, делая рыжие волосы близкими к красным, а до этого невидимую небольшую россыпь веснушек на носу и щеках заметными. — Черными? — Чонсон не видит смысла в этом вопросе. Думается ему, что странно быть привередливым к цвету шахмат в свои двадцать шесть. Тем более игра несерьёзная, поэтому ему все равно. Сону на его ответ лишь кивает и разворачивает шахматную доску черными фигурами в сторону Чонсона. — Даете мне право первого хода, как мило с Вашей стороны, — думает секунду и переставляет пешку на клетку вперед. — Тем самым выражаю восхищение твоему утонченному корсету, — Чонсон думает над своим ходом, пока не запинается о свои же слова и быстро исправляется, — и твоей красоте в том числе. Понимает, что несет полную чушь и чуть ли не на прямую подкатывает к пианисту, с которым (это адекватно упоминать?) познакомился сегодня на корпоративе. Сону не реагирует никак. Буквально. Взгляд в наблюдении следовал за движениями чужих пальцев, которые решались, на какую клетку поставить пешку. Чонсон с облегчением выдыхает и в итоге совершает ход. Но уже после трёх совершенных ходов понимает, что поспеть за этим юношей трудно. Ведь как только он ставил свои фигуры после долгих дум, белые пешки поспешно перелетали к его концу доски. Будто бы даже думать не требовалось и аккуратные пальцы знали куда передвигать пешки на два, если не на три хода заранее. И будто бы смешок со стороны, который возможно ему показался, уже давал понять, что это представление закончится проигрышем. Чонсон этого не хочет. На туманную голову думать не очень, но он старается вспомнить все приёмы, которым когда-то там учил его отец и тогда Чонсону думалось, что игра в шахматы вряд ли для него превратится во что-то большее, чем просто скучная настолка на один раз. Но сейчас ему нутро подсказывает, что с каждым совершенным ходом обстановка накаляется. Оба снова молчат, не проронив ни слова, оказывают давление друг на друга пересечением радужек и стуком фигур о деревянную доску, которая под особо сильными движениями, возможно, скоро треснет. А в какой-то момент, спустя некоторое время, отпивая вино, Чонсон удовлетворенно наблюдает как мечется чужая рука над доской, в инстинкте переставить фигурку слона ближе к королю. Будто наконец-то пришло мгновение, когда он завладел ситуацией и имел права дергать за ниточки расстроившуюся «рыжулю». А когда прямо перед белым королем встаёт черный ферзь, бокал с вином чуть ли не скатывается по ладони, внезапно ослабевшей, вниз. Чонсон не понимает, как он позволил себе быть настолько невнимательным всё это время, чтобы так близко подпустить ферзя ближе, чем нужно. — «Шах», господин Пак, — улыбаются ему. Он ничего не отвечает в ответ, лишь смотрит на беспорядочную доску и с ужасом понимает, что со сцены его даже не убирали и за нитки продолжают упорно дёргать. Ведь король его остался почти без защиты, а прямо перед ним ферзь, неподалеку слон, который на следующем ходе окажется около него и выхода попросту не остается, как признать поражение. Чонсон раздосадовано передвигает своего короля на соседнюю клетку, где его уже настигают чужие фигуры. И остаётся загруженным своими мыслями, как он, будто пребывая с завязанными глазами, пропустил момент кульминации их игры. — Сильно расстроились, да? — Не понял, в какой момент мы дошли до «шаха», — выдыхает Чонсон и откидывается на спинку кресла, оглядывая комнату. — Повезет в следующий раз, — слышно, как вино разливается по бокалам, — давайте сыграем ещё раз, — Чонсон уже поднимает свой взгляд, как натыкается на мягких черт лицо совсем близко к своему, — на желание. — Я уверен, ты сжульничал в нашей первой игре, в этот раз я тебе не верю. — Всё может быть, — усмехается Сону, отходя от удивленного Чонсона и присаживаясь обратно в кресло, слегка потягиваясь. Видимо корсет начал приносить свои неудобства. Чонсону лезут в голову не совсем правильные мысли; как он обхватывает талию в этом корсете, а позже развязывает тонкие нити на спине. Но отгоняет их тут же, ведь его внимание привлекает вся квартира. Она кажется ему в какой-то степени странной. Не из-за её винтажного стиля или ажурных торшеров и ламп. Есть момент, который его до жути смущает, заставляет агрессивно думать, но это не поддается его восприятию. Пока что? — Ну так что, вы готовы играть на желание? — глаза напротив сияют от желтого света торшера, что уже не рябил в глазах, а очень даже приелся, будто бы больше не существует никаких цветов; только рыжие волосы, белоснежная даже под теплым светом кожа, такая же белая рубашка и черный корсет на аккуратной талии. — Без жульничества в этот раз? — Чонсон щурится, открывая вторую бутылку вина. Пробка вылетает с характерным звуком. — Всё может быть, — Сону тихо хихикает, пока расставляет черные фигуры на свою сторону доски — ходите первыми в этот раз. — Я с тебя глаз не спущу, — на эту игру Чонсон настроен серьезно как никогда. Желание какая никакая, а всё же отличная мотивация выиграть. Он пока лишь в раздумьях, что можно загадать, отгоняя от себя все неправильные мысли. Пока не понял, что в порыве раздумий, взглядом то ли раздевал, то ли рвал на куски тело напротив. Сону это забавит, но он лишь тянется за вином в чужих руках, намеренно касаясь своими пальцами чужих. Чонсона будто током ударяет; пальцы аккуратные, тонкие, но такие холодные, оставляют после себя невидимые, но ощутимые следы, будто по коже скользнули льдом. В который раз понимает, что именно Сону держит в руках крест, на которых болтается марионетка Чонсона. И сцена с каждым разом становится темнее и раскаленней, будто пол в скором времени превратится в лаву, расплавляясь. По щелчку пальцев до него доходит, что настолько смущает в этой на вид обычной комнате. Она кажется нежилой. Она обставлена всем, чем нужно, но все выглядит настолько новым и нетронутым, что появляется множество вопросов. — Твоя квартира? — Чонсон не решается начать партию, в раздумьях передвигая пальцами над пешками. — Моя, — невозмутимый ответ тут же мечет, но недоверчивое выражение лица даёт понять, что прозвучало не очень-то убедительно. Чонсон все-таки решает промолчать, переставляя первую пешку вперед. В глазах начинает все больше плавающих объектов, но он это яро игнорирует. Партия будет выиграна и он использует свое желание с умом. — Не похожа на жилую, — пора бы перестать бездумно хлестать вино, но Чонсон-таки делает глоток, — будто владелец появляется здесь до безумия редко. — Всё может быть, — Сону настороженно перемещает фигуру по доске. — У тебя на все вопросы такие ответы? — Послушайте, господин Пак, я вижу, что Вам интересны скорее не секреты моей холостяцкой жизни, а возможность поскорее меня трахнуть, но давайте обойдемся без лишних подобных фраз и закончим партию, — рыжуля будто вгрызается словами глубже под кожу, что аж стыдно становится. Чонсон опешил от такого заявления со стороны. Он даже возразить не успевает, как Сону продолжает, — не пытайтесь казаться хорошим, я Вас изнутри вижу. Только теперь Чонсон понимает во что он вляпался. И что из этого омута выплыть сухим вряд ли получится. Сону отчасти прав: желание завладеть юным на вид телом это то, что уже на корках подсознания жалобно скребется, пытаясь проникнуть в основное сознание, но здравый смысл не допускает этого. Да, мысли о возможной духовной связи быть не может и скорее всего инстинкты хотят руководить процессом, но хотелось бы думать иначе. Они никто друг другу. Так почему так сильно притягиваются? — Как часто посещаешь мероприятия наподобие сегодняшнего? — Чонсон думает, насколько алкоголь начинает сносить крышу, ведь продолжает аккуратно подкрадываться к чужим скелетам в шкафу. По крайней мере, ему так кажется и он этим безумно удовлетворен. — Часто, — Сону жмурится, стараясь сосредоточиться на ходе, но по ошибке ставит фигуру не на ту клетку, под нос что-то недовольно ругнувшись. — Как долго занимаешься музыкой? — Чонсон также делает ход. — Когда я выиграю партию, то предприму желание заткнуть тебе рот, — заметно, что Сону ни капли не подвержен действию алкоголя. Даже стойкий Чонсон, которого уже начинало потихоньку развозить этому поражается. Они даже не закусывают это вино, ну, максимум поедают взглядами друг друга. — Считать ли себя избранным, что мы оба перешли на ты? — Не раскидываюсь своей личной жизнью направо и налево, — бурчит Сону, откидываясь на спинку кресла после совершения хода, абсолютно игнорируя вопрос Чонсона. Намеренно. Золотое правило морали для Чонсона — хоть что-то знать о том, кого ты собираешься поиметь или что-то в этом роде. И этот жалкий недостаток информации должен портить всю картину, да наоборот происходит: Сону оставляет легкий субтильный шлейф своих ответов, заманивая в омут глубже, и идея погружаться в него с головой обязана казаться бредовой, но наоборот по вкусу приходится. Действие ли это алкоголя, или что-то подмешанного в него, либо после шахмат и глубоких дум плывет мозг. А смотря правде в глаза — причина всего этого сидит прямо напротив него, постепенно поглощая не только вино, но и Чонсона целиком, стараясь подчинить себе. Мысль о желании всплывает в голове по щелчку или все-таки по стуку фигуры черного слона о деревянную доску. Сдаваться рано. Он хочет. Он желает. Он не проиграет. Они напряженно обмениваются взглядами на протяжении всей партии и в какой-то момент приходит облегчение, буквально кричащее «наконец-то» и Чонсон уже было начал раздумывать над своим заслуженным желанием, которых было, на самом деле, немалое количество, как его планы рушатся в миг, когда он, сжимая челюсть, непонимающе смотрит на самый грандиозный в его жизни «шах и мат». Не в его пользу. Он может поклясться, что держал ход игры под стабильным контролем, но наблюдает краем взгляда, как заветное желание машет ему рукой и эфемерно перемещается гордой мантией победителя на плечи, окутанные широкой рубашкой. — «Шах и мат», господин Пак, — король белых оказывается в заключении черных фигур и Чонсон искренне не понимает, когда он успел пропустить злосчастный «шах» и с таким позором проиграть. А победный взор лисьих глаз янтарным азартом мечет дальше зрачков, побуждая судорожно выдохнуть. — Значит, вы готовы исполнить моё желание? — Уверен, ты сжульничал снова. — Всё может быть, — Сону аккуратно поднимается с насиженного места, — это уже никого не волнует, верно? Верно. Ещё как. Чонсон метает недоверчивый взгляд на довольное личико, смотря снизу вверх. Победа была так близка и оборвалась в мгновение. Или... — Ну и, — он отвечает на вопрос, стараясь не колебаться, — что же ты придумал за желание? — О, я уверен, тебе понравится, всем людям это нравится. — Что это? — Чонсон предполагает и знает ответ, но он хочет это услышать из уст напротив, к которым прилипнуть хочется уже на протяжении их двух ненужных партий шахмат. Почему именно обычная настолка послужила проходом к чему-то большему? Под гнетом внимания к нему обращенного, что под кожу хочет залезть, он встаёт - его вновь профессионально дернули за ниточки. — Хватит притворяться, что не понял, — длинные пальцы оказываются на сильных плечах, аккуратно массируя. Чонсона сейчас что угодно может свести с ума, но то, как его сейчас касаются. Холод чужих, будто бы не живых, пальцев чувствуется через пиджак и даже через рубашку. — Мы не повернем обратно, если начнем, ты понимаешь? — а куда делись мораль и остаток здравого смысла, никто не понимает. Будто бы их и не было вовсе. Лишь протягивает руки к завязкам на корсете, развязывая аккуратный узел. — Я столько всего успел натворить в этой жизни, — Сону фыркает на манер лисы, оказываясь еще ближе, — что эта авантюра покажется мне раем. Чонсон, в моменте понимающий, что все пришло в итоге к тому, чего он и Сону(?) хотели, уже тянется к пухлым губам, как слышит тихое: — Только одна просьба. — Да? — Старайся не касаться моей спины. — Почему? — Может быть отвечу потом. Сейчас нужно думать не об этом, — Сону говорит, как отрезает ножницами их диалог и выкидывает куда подальше из разума. Чтобы не осталось никакого смысла. Сейчас словами служат касания, действия, трение кожа о кожу, в котором нуждался каждый из них. Ночь за окном благословляет лунными отблесками после сильного ливня, давая понять, что в мире не осталось никого кроме них. Сону накрывает чужие губы первым, чего Чонсон не ожидает и руки его на талии миниатюрной сжались чуть сильнее. Это заставляет потерять рассудок полностью с первой секунды. Это сравнимо с чем-то сладким, будто бы оба не пили бархатного вина моментами ранее. Либо это сами губы Сону сладкие до невозможности. Пальцы по его плечам перемещаются, касаясь со временем, то кожи шеи, то острых черт линии челюсти, то затылка, путая отросшие волосы. Ощущение, что Чонсон сейчас расплавится под чужими нежными руками. Он упускает момент, когда подключает к поцелую язык, на что со стороны поступает удивленное мычание. Руки до этого остающиеся на боках, стараются отделить тело от черного корсета; желание снять своими руками играло в глазах весь вечер и даже сейчас. Было бы неплохо его попросту сорвать, но Сону не оценит, повреждения, во-первых, себя, во-вторых, дорогой вещи. Поэтому стаскивая наконец-то корсет с чужого тела, Чонсон может в полной мере ощутить не грубую плотную ткань корсета, а мягкость бархатной кожи, которую можно прочувствовать даже через ткань помявшейся рубашки. — Неужели, — рыжуля кидает взгляд на оставшийся на полу корсет, но сейчас ему явно не до этого, поэтому глаза возвращает на приоткрытые мышцы чужой груди, что можно было свободно видеть, когда две пуговицы Чонсон расстегнул еще в процессе партий из-за душного воздуха. Аккуратные пальцы в чуть неловком жесте принимаются расстегивать рубашку до конца, поддевая позже одним махом на поцелованных солнцем плечах. Господи, Чонсона неистово ведет, и разрывает душевно на куски не сорваться прямо сейчас. Никто и даже сам он не догадывался, насколько он изголодался по любви (хотя бы по чему-нибудь, напоминающему её). Никто и даже сам он не догадывался, на сколько он нуждался в любви всё это долгое время. Сону может и является временным лекарством на эту лишь ночь, но Чонсон ловит себя на мысли о том, что может быть и он тоже? Тем самым лекарством, которое кажется даже вкусным, на фоне всех горьких, которые правда действует и на фоне всех пустышек кажется самым дорогим из всех возможных. За него не грех сразиться, возможно пролить кровь, или уничтожить мир. Лекарством, похожим на средство от всех существующих болезней, что излечит и иммунитет присвоит. Свой. Особенный. Непробиваемый. Чонсона отвлекают чужие губы, целующие его шею, горячими следами помечая, хотя в то же время холодные как лёд ладони ищут опору на его обнаженных груди и плечах, аккуратно, но твердо касаясь для надежности. В моменте он подхватывает легкое тело под бедра, прочно прижимая к себе и осторожно переносит на кровать, что после неудобного кресла облаком послужит. Сону чуть жмурится, приземляясь спиной на постель, но руками тут же тянется к чужому лицу, дабы поцеловать снова. А языки сплетаются активнее, касания разбредаются в хаотичном порядке, порождая табуны мурашек, в комнате становится до не возможности жарко, а воздух по ощущениям пропадает и дышать абсолютно нечем. А тело, которое скрывается за тонкой пеленой рубашки такое же холодное, как и музыкальные пальцы, Чонсон яро чувствует это, чуть ли не срывая маленькие пуговицы и не может понять в чем же дело. Возможно здравый смысл на секунду начал превалировать, но когда уже он берется доставлять ласки губами по белоснежной груди, становится понятно — показалось. Сону даже стонет мелодично, признаваться себе стыдно, но слышать это до невозможности приятно. Юноша старается хотя бы немного притихнуть, прижимая ладонь ко рту, но Чонсон тут же её убирает, нежно целуя тыльную часть: — Будешь закрывать рот - не смогу целовать тебя, — и теперь точно все путается окончательно. Непонятно кто теперь дергает за хлопковые нити, вот-вот норовящие порваться, пуская ситуацию на отчаянный самотек, непонятно, кто следует чужим манипуляциям и давлению, непонятно кто ведёт эту незаконченную партию? Кажется, будто и сейчас они оба находятся на шахматной доске друг перед другом с топорами в дрожащих руках, в любой момент готовые отсечь головы. Или же за крестом с нитями стояли они оба, просто с куклами друг друга. Все разнится, все двоится, Чонсон не хочет об этом думать, не хочет знать того, чего не должен, он хочет лишь насладиться тем, что сама судьба ему предоставила на блюдечке темных простынях. Сону кажется невинным ангелом, не смотря на весь вечер, на его отрывистые фразы, развязное, но в то же время кроткое поведение, и желание порочное, которое слетело с его уст первым. Такое сфотографировать и распечатать, а еще лучше нарисовать профессиональными кистями, выводя изящные изгибы-линии и спрятать там, где никто не увидит кроме тебя. Юноша дышит глубже, когда поцелуи Чонсона спускаются слишком вниз. Близясь к тому моменту, когда сдерживаться будет невозможно. Сону только и может подставлять себя под горячие греющие касания и наблюдать, судорожно вздыхая, за тем, как оголяются его светлые ноги и если бы не рубашка, оставшаяся на плечах, но готовая в любой момент с них упасть - предстал бы полностью нагим, ничем не защищенным. Чонсон устраивается между чужих ног удобнее, разводя в стороны острые колени, а рыжуля уже от этих действий скулит тихонько и еле слышно. Образ пафосного и аристократичного пианиста, которому все нипочем и которого ничего не волнует ломается с лязгом, подобным стеклу. Оболочка, что так стойко держалась неизвестно сколько, собирается дрожью по телу и рассыпается, когда пальцы Чонсона мягко проникают внутрь, стараясь не доставить боли. Глаза, стекло из которых спешит по щекам, образуя слёзы, все ещё блестят от минимального количества света, а Сону тянется за поцелуем, собираясь с силами в тающем теле, путаясь ладонями в черных волосах. Хлопок рубашки кажется контрастом, немного грубо цепляя обнаженную, смуглую кожу плеч. Должно отрезвлять, но совсем не так получается. Сону стонет невольно, когда пальцы покидают его нутро и направляет взгляд на лицо чужое. Старается эмоциями диктовать, кричать, молить, но на слова никак не решается. Молчание разделяют лишь участившееся дыхание двух сторон, что собирались слиться в одно целое. Чонсон старается тело, никем не тронутого до этого, успокоить, поцелуями-бабочками помечая то родинки на шее, то мягкие щеки, то ключицы острые, которые уже местами цвели багровыми бутонами. Заживать будут долго? Всё может быть. Они взглянут на друг друга после этой ночи? Всё может быть. А сердце заживет после такого? Всё. Может. Быть. В одно мгновение все меняется снова: Сону поднимается, морщась то ли от ноющих укусов на коже, то ли от обременяющей, висящей на плечах рубашке, которую он напрочь отказался снимать до конца. Аккуратно, неспеша залезает на Чонсона и толкает того назад, беря контроль в свои руки. Он опирается ладонями на сильную грудь и старается поправить давно взъерошенные, запутанные волосы. В это время его держат крепко, пальцами вырисовывая линии невидимые от талии до бёдер, не заставляя спешить. Сону пытается показаться не слабым и делать всё правильно; насаживается медленно, но чувствуя нетерпение, которое держится в клетке глубоко внутри и сидеть там больше никак не может. Чонсон как завороженный смотрит; да, он будто и правда в музее одной единственной картины, созданной только для него. Когда с пухлых губ слетает громкий стон, это отрезвляет тут же, он помогает, передерживая зрительный контакт, даже если и янтарные лисьи глаза жмурятся время от времени. А когда Сону чувствует чужую плоть внутри себя полностью, то отдышку найти пытается в губах чужих. — Ты в порядке? — Чонсон почему-то говорит чуть ли не шепотом. Попытка ли это сохранить их непорочное молчание - неизвестно. — Замечательно, — края рубашки спадают с чужих плеч, но аккуратные пальцы их быстро поправляют. — Сними её. — Ещё рано, — неоднозначный ответ ставит в недоумение, вызывая ещё больше вопросов. Чонсон двигает бедрами, на что слышит мычание со стороны и шлепок, что разнесся по комнате глухим звуком. Разум тает как мороженное, будто бы кроме чувств переполняющих больше не существует ничего. Ощущений так много-много-много, что ещё немного и уже можно не выдержать. Испытывает ли то же Сону, что сам уже навстречу насаживается в порыве почувствовать больше удовольствия, отчего непристойные звуки необъятно разлетаются по комнате и точно за её пределы? Да. Определенно да. Прямо сейчас чуть ли не все соседние квартиры знают, что рай явно есть и кому-то в нем непозволительно хорошо. До ярких звезд перед глазами. Сону уже не сдерживает себя абсолютно, выстанывая имя в шею его обладателя, руками удерживаясь за неё же, будто за своё единственное спасение. Шлепки кожи о кожу ускорились достаточно сильно и сравнить это не с чем. Удовольствие? Нет, слишком просто. Связь не только плоти, а скорее всего чего-то большего, чувственного на абсолютно другом уровне. В какой-то момент все останавливается также резко, как и началось. Отдышаться тяжело, найти опору тоже. А всё, что копилось так долго, наконец-то проявилось. Чонсон не спешит выходить из подрагивающего после оргазма тела, которое без сил лежит на нём. Он обнимает, забываясь про отданное слово, руки сцепляя чуть ниже лопаток. Сону шипит, будто бы от боли, но отталкивать уже не спешит. Они оба выжидают момент, когда смогут отлипнуть друг от друга и, наверное, посмотреть в глаза. — Ты был прав, мне понравилось, — Чонсон улыбается своим мыслям, встречаясь с омутами напротив, полными удовлетворения, буквально говорящими «и мне понравилось тоже». — Ты должен кое-что увидеть, — Сону тихонько отстраняется из кольца теплых рук, сразу падая в уже немного охлажденный комнатный воздух. Меняет свое положение не без чужой помощи и серьезно о чем-то задумывается. — Я сказал, что совершил всякого дерьма за моё небольшое время здесь, — рыжуля усмехается, потирая багровую местами шею. Чонсон в недоумении смотрит снова как завороженный, стараясь вникнуть в смысл того, что ему говорят, — я преувеличил, конечно. Дерьма я совершил явно не здесь. Чонсон ничего не понимает теперь вовсе. Вроде каких-то пятнадцать минут назад он испытал самый яркий оргазм за все свои двадцать шесть, а теперь сидит и внимает, будто ему открывается тайна Вселенной. Хотя Сону сам как тайна и то, что Чонсону хотят доверить что-то, что из рук и уст легко не убежит, а тайной сохранится, кажется интимнее всех вещей на свете. Он снова пропадает в своих мыслях, пока не слышит неуверенное: «только не пугайся» и смутившегося рыжулю, который рубашку белую все-таки снимает, оставаясь теперь нагим до совершенства. Чонсон сглатывает вязкую слюну, хотя перед глазами всплывают яркими кадрами их соитие. А Сону тем временем спиной нехотя поворачивается, и... боже. Аккуратная спина, которая явилась лицом к первому на неё взгляду, изувечена в области чуть неровных лопаток, являя собой две раны в виде алых полос. Чонсон молчит и не знает, что может ответить. Черт возьми, что случилось с этим невинным рыжулей, кто такие следы на нем посмел оставить? — Это... — намеревается спросить, приобнять в успокаивающем жесте, как его резко перебивают. — Ужасно выглядит, правда? — Сону горько усмехается. — Кто с тобой так? — Чонсон аккуратно, почти невесомо касается кожи рядом с ранами в расстоянии нескольких миллиметров. Сону снова шипит от подступающей боли, но не предпринимает попытку освободиться от горячих касаний в самой жгучей области. Именно лопатки были горячими, по сравнению со всем телом, которое холодом отдавало при касаниях, на манер льда. — Когда-то вместо этих двух ран было нечто другое, — Сону кидает свой убеждающий взгляд через плечо, явно давая понять, что он серьезен донельзя. Чонсон перестает проходиться подушечками пальцев по больной, ноющей коже и застывает в одном положении. В голове сразу вырисовывается картина рыжули с белыми крыльями за спиной. Неужели? Или же... — Бред? — заканчивает свои мысли Чонсон вслух, чем видимо смешит Сону. — Не совсем, — выдерживает небольшую паузу, собираясь со словами, — все привыкли думать, что ангелы столь невинны и чисты, будто не способны больше ни на что, кроме как оказывать безвозмездную помощь обычным людям. Но никто не упоминает о том, что у них тоже есть что-то здесь, — Сону прикладывает руку к месту, где сейчас бьётся уже настоящее сердце, — а мне так хотелось стать живым. Обычным. Не знать никаких обязанностей, которые удавкой на шее прочно сидели. Хотелось быть свободным. Правда цена оказалась высоковатой. Чонсон отмалчивается, продолжая буравить взглядом раны и сказать ничего не решается. Да будто бы и нечего. А Сону продолжает: — Поэтому я насильно приучил себя к черствости, безразличию ко всему, — тяжелый вздох, — я больше не помогал людям, а портил им жизнь. Пока в один раз это не закончилось кое-чем ужасным, — голову назад вновь поворачивает, надеясь встретиться с поддержкой или хотя бы лицом, не обличенным эмоцией страха, но Чонсон продолжает внимательно слушать. Он не может спросить у ангела, что же тогда случилось. Язык не поворачивается. Только догадки можно на манер башни строить, пока та с крахом не развалится, ударяясь о правду. — И в наказание я всё-таки оказался здесь. — Не слишком ли большая цена? — Чонсон еле давит уже на сами раны, как в напоминание о прошлом (или же недавнем?), сам того не осознавая. Сону съёживается от боли, но его тут же обнимают со спины, руки покорно сложив поперек живота. Раны неприятно тянут, но под теплом чужой груди будто бы и не так больно, как до этого. — Может быть и да. — На сколько это больно? — Чонсон голову укладывает на чужое плечо, находя опору. — Ты про что? — рыжуля щекой на копну темных волос ложится. — Крылья. — Очень больно, — Сону то ли всхлипывает, то ли вздыхает и пусть Чонсон не видит, он чувствует, как пухлые губы сомкнулись в одну полоску, а глаза жмурятся нехотя, от воспоминаний, в голову нахлынувших. — И каково тебе быть обычным? — руки сильные обнимают крепче, будто не собираясь отпускать. — Сейчас восхитительно, — Сону хихикает, когда чувствует, как его в шею сначала на пробу робко целуют, будто бы игнорируя всё произошедшее какое-то время назад, — Чонсон, неужели ты и правда меня не боишься? Или просто не поверил во все мной сказанное? — Чего бояться? Ты хочешь меня тоже убить? — В таком случае, замолвлю о тебе словечко на самые перистые и мягкие крылья. — Там твоя просьба будет похожа на глухой звук и никто не воспримет это всерьёз. — Хотя бы попытаюсь. Теперь легче осознать смысл недомолвок о личной жизни, которой на самом деле никогда и не было. Пустую, неживую квартиру, в которую приходили максимум по ночам и то не всегда. И пристрастие к музыке, ведь это единственное, куда не жаль тратить нескончаемые силы. Чонсон все также держит тело хрупкое в хватке крепкой, надежной, защищающей. Он не понимает, что им движет сейчас, что будет завтра и что будет потом. Сону не врёт, он чувствует. Но даже если его и лишили такого священного статуса обладания нимбом и крыльями, рыжее чудо все равно остается ангелом в глазах других. В глазах Чонсона уж точно. Ему до жути хочется верить, что все что произошло в этот вечер не было сном. Ни корпоратив, где мягких черт лицо и волосы огненные манили за собой следовать. Ни такси, где характер ядом разбрасывался по салону. Ни вино красное и оставляющее горечь на языке, пьянящее до потери рассудка и адекватных мыслей. Ни две партии шахмат, сопровождающиеся взглядами ожидающими, поедающими. Ни желание, что на манер белки в колесе металось в головах. Ни единение обоюдное и страстное, что оставило своё отдельное место в памяти, где-то в рядышком с центром сознания, на коже тоже. Ни откровение ангельское, робко с губ сошедшее, будто тихонько и на цыпочках, но с кинжалом в руках, отрезвляя напрочь. Ни Сону, что сейчас сопит на чужой груди, пока его волосы неспешно и нежно перебирают Чонсоновы пальцы. Сама невинность.