Сейчас Даня чёрствый и молчаливый. Он правда старается быть доброжелательным и открытым к новым людям, но глубокий шрам на сердце никогда не позволит ему подпустить кого-то так близко, как он подпускал его. У Дани всё такой же заразительный смех и яркая улыбка, но увидеть это зрелище вне диапазона камер теперь очень трудно.
У Кашина светились глаза. Даже в плохом освещении в них мелкими брызгами плескалась золотая рыбка — счастье.Теперь, несмотря на хорошее освещение, глаза у него пустые. Дно этого моря размыло, что сделало его непроглядно глубоким, холодным и злым. Море в глазах Кашина стало опасным, и окунуться в него уже не получалось.
Даня был тем, кто умел прощать. Доверялся близким и подрывался в любой промежуток времени, если это было необходимо. Разлепляя глаза, садился за руль и готов был молча посидеть рядом, чтобы выслушать накопившиеся проблемы. Руслан помнит, что одним из таких вечеров осознал, что позвал не по привычке, а потому что хотел. Хотел, и Даня приехал. Сонный, растрёпанный, с полупустой пачкой сигарет в кармане и даже не заправленной машиной, очевидно, весь день катался по съёмкам, но усталость проигнорировал. Тушенцов осознал, что он приехал бы, даже если в машине не было бензина вовсе. Даже если бы не было времени и сил просто стоять на ногах.Сейчас Даня с людьми предельно осторожен. Даже при дружбе, длинной в несколько лет, он подумает, прежде чем что-то сделать. Рассчитает, будет ли этот поступок стоить потраченных усилий. Рыжий стал расчётливее и холоднее. Сильно подорванное однажды доверие не позволяло ему открыться снова. Руслан бы винил себя за это, если бы точно знал, что причиной таким изменениям он. Руслан всё равно винит себя, даже не будучи уверенным наверняка. Но признаться себе в этом всё ещё трудно.
Кашин раньше, несмотря на свой грозный вид и злой юмор, никогда не позволял себе лишнего по отношению к тому, кто его не смог бы понять.Кашин сейчас реагировал куда острее и агрессивнее. Подшучивал на острые темы и улыбался своей обворожительно-наглой улыбкой. Руслан видел, что за эту манеру его прозвали «балбесом». А впрочем, начало у этого может быть совсем иное, всё же тяжело следить за творчеством человека, который блокирует тебя везде ещё до того, как ты сможешь хоть что-то написать. Работает на опережение.
Руслан вспоминает его так часто и в таких мелочах, что он всё же начал приходить во снах. Молодой, худощавый, с глупым смехом и длинными волосами. Взрослый, злой, с громким смехом и мягкими по отношению к нему одному глазами. Как уснул, не помнит, но, открывая глаза, обнаруживает, что лежит на поле среди высокой травы. С неба ласковыми лучами мир обнимает солнце, тёплый ветер треплет волосы, а где-то вдалеке слышны приглушённые голоса. Жмурясь, брюнет искренне и всей душой желает добавить в это роскошное место человека, который бы испортил всю идиллию, но никогда не испортил бы его настроения. Когда рядом шуршит трава, приходит осознание — кто-то подходит. Кто — не так интересно, главное, чтобы его не доёбывал. Этот же человек опускается рядом на землю с тихими матами о неудобстве твёрдой земли, а потом грубая рука хлопает Руслана по животу. Да так сильно, что, будь у него оружие, на этом поле появился бы первый труп. — Херли ты тут развалился? — Руслан, до этого момента изнывающий желанием разбить неизвестному лицо, сейчас в ступоре может только пялиться на рыжую наглую морду, улыбающуюся с таким лисьим прищуром, словно сделал какую-то невероятно приятную шалость. — Даня?.. — названный улыбается. Сжатая в зубах сигарета медленно тлеет от затяжки, обламывая кусок пепла. В таком ярком свете у него отчётливо видны веснушки, и чёртики пляшут в ярких глазах. Будто мозг Тушенцова неожиданно для самого себя придумал идеальный собирательный образ Кашина из всех его воспоминаний. С растрёпанными волосами, в оверсайз бежевой футболке и самой язвительной улыбкой на свете. — Нет, блять, господь бог, — почему-то его фраза кажется смутно знакомой. Может, не сон? Воспоминание? Какая, нахуй, разница сейчас? — Как ты… — глаза начинают слезиться от одного осознания, что он снова может, как раньше, прикоснуться, разглядеть. Он снова может окунуться в то время, когда их не разделяла многослойная стена обиды и непониманий. Кашин едва ли не давится хрипом, когда Тушенцов кидается к нему, заваливая на землю своим телом. Крепкие объятия и влага в чужих глазах вводят рыжего в ступор. С чего бы Руслану быть таким тактильным и эмоциональным? Но руки как-то неуверенно приобнимают, несмотря на мягкий шок от происходящего. — Русь, ты чё? — Руслану странно видеть его замешательство. Но голову пробивает болезненным осознанием: раньше он таким не был. Не проявлял столько интереса к человеку. К творчеству — да, к сексу с ним — несомненно, а к человеку? Проявлял, точно помнит. Но начал очень поздно. Маленькое либидо Кашина сподвигло его вырасти морально намного раньше, чем Тушенцова. Он прибегал к тактильности не так, как он. Простые прикосновения ладоней, мягкие поглаживания пальцами, вырисовывающие какие-то узоры на коже. Перебирал волосы, вдыхал их запах и готов был замереть в этом положении на несколько часов вперёд, слушая, о чём угодно, лишь бы это был его голос. Руслану его тяга к подобному была не совсем понятна, казалась смущением и неспособностью прямо сказать, чего он хочет. Потом только понял, что это он не так понимал, а Даня говорил прямо, пусть и языком прикосновений. — Даня… Дань, прости меня, — сжимает губы до побеления. В горле ком. Глубокие океаны глаз меняются. Из желанно мягких становятся пугающе тёмными, холодными и выражающими уже привычную, но не менее болезненную неприязнь. Становятся такими, как сейчас. Холодными, острыми и совершенно пустыми. Руслан валится на землю, когда опора пропадает из-под рук, и осознаёт, что поля под ними уже нет. Оно истлело, оставив после себя чёрную, грубую землю. — Не уходи! Сука, пожалуйста! Слёзы текут по щекам, стоит зажмуриться и открыть глаза, как Кашина и вовсе не оказывается рядом. Он и правда валяется на полу, сжимает в руках сраное худи «Лицемер», что Даня отдал ему пару лет назад. От него пахнет им. Оно пропитано запахом, который когда-то кружил голову до покалывания в кончиках пальцев и звёзд перед закрытыми в наслаждении глазами. Пальцы сжимают ткань так сильно, что она бы несомненно порвалась, если бы могла. Облегчила ноющую под рёбрами боль хоть немного. Всхлип, сжатые до боли зубы. «Да я принципиально эту хуйн… Музыку слушать не буду!» — вырывается его злой голос из недавних воспоминаний, и Руслан, рыча от боли, на крик срывается. Получается плохо, саднящее горло выдаёт скорее осипший хрип, прорывающий на грудной, тяжёлый кашель. Он бухой в стельку, полез зачем-то разбирать старые шмотки, что валялись на одной из его прошлых квартир. Долго думал, что лучше прошлое не ворошить, но хозяйка намекала, что ей они нахуй не сдались, и пусть лучше заберёт, вот и приехал. Лучше бы, сука, выкинула их все до последней. Вскрывал коробку со старыми шмотками, и как назло наткнулся на неё. На толстовку, с которой связано столько мягких и приятных воспоминаний, что ком в горле каким-то образом заставил мозг гиперболизировать ебаную находку до слёз. Когда кашель проходит, а руки отпускают злощастную тряпку, в голову взбредает совершенно уебанская идея. Пьяный мозг от неё не в восторге, но он поддаётся, тянется к телефону и садится на полу, одной рукой заученный до автомата номер набирая. Тушенцов ещё давно проверил, что звонки ему не ограничили, но набрать и поговорить не решался, наверное, и Кашин, сука такая, зная это, не блокировал эту возможность. Сейчас терять было уже нечего, всё и так проёбано. — Да? — Услышав голос Дани, пробивает тело неконтролируемой дрожью. Из глаз медленно сползают несколько капель солёных слёз, даже горло не сводит судорогой, удивительно. Глупая улыбка растягивается на губах из-за абсурдности ситуации. Молчание затягивается, и приходится протянуть заветное: — П… Прости меня… — пьяный голос и забитый нос, очевидно, выдают, насколько хуёвой была ситуация. Хуже, чем Дане рассказывали знакомые, когда он мельком интересовался, создавая ощущение, что спрашивал от скуки, а не из трепетного интереса. Кашин закрывает лицо одной рукой, как бы удерживая поднимающуюся из глубины души горечь и тоску. — Бухой? — выходит мягко, почти нежно. Руслан млеет от такого тона, давится всхлипом и не перестаёт по-уебански глупо улыбаться, сжимая телефон в руках и медленно, насколько получается в его состоянии, опускается обратно на пол. — В говно, — смешок от их очень личной шутки, приступ и очередной порыв слёз, когда Кашин на той стороне тяжело вздыхает. «Сбросит, пошлёт, обматерит», — думает Тушенцов, жмурясь. «Ненавидит», — заключает череду перечислений, но с трепетом ждёт вердикта. — Где ты? — секунд десять непонимания. — Питер двадцатого, старая хата… — он хотел накинуть ещё несколько перечислений, что могли быстро прийти на затуманенный алкоголем разум. Но не успел, потому что Кашин цепочку прервал раньше. — Дай мне час, — шепчет Даня и, всё же переборов себя, добавляет: — Не натвори хуйни. — Гудки, а Тушенцов готов снова разрыдаться, но в этот раз от счастья.