Давние счеты

Был обычный вечер пятницы, который Миша, как и всегда в последние несколько лет, проводил в уютной квартире на Невском. Ничего не предвещало беды: теплый свет лампы распространялся по комнате, заставляя предметы отбрасывать причудливые тени, за окном гудели проезжающие мимо машины, а на журнальном столике дымились кружки со свежезаваренным травяным чаем, который, по заверению Санкт-Петербурга, обладал успокаивающими свойствами. Саша всегда, заваривая его, приговаривал: «Миша, не перечь мне, более того, потом еще спасибо мне скажешь! Если я говорю, что успокаивает — значит успокаивает. Пей и не бурчи, глядишь и глаз дергаться перестанет, синяки под глазами, может, чуть побледнее станут, а то будто не с Москвой время провожу, а с крашеным Челябинском. Избавь меня от ночного инфаркта и вливай в себя этот гребаный чай, Миша!» — стоило ему заметить вновь закатанные глаза Москвы. Надо признать, что чай действительно плодотворно действовал на нервную систему Москвы, делал его чуть более расслабленным и спокойным, хотя сам Миша списывал весь эффект на присутствие его Северной зари рядом. Даже сейчас его вечные хмурные морщинки меж бровей разглаживались не из-за приятного запаха травяного сбора, разносящегося по комнате, а благодаря мягким ладоням Петербурга, перебирающим его волосы и массирующим напряженные виски. На фоне что-то тихо вещал телевизор с вечно включенным каналом «Культура», который был так любим Сашей. Можно было назвать эту сцену идиллией. Ей она и являлась, до того момента как очередная передача о Русском балете сменилась на какой-то документальный исторический фильм о Петре Первом. Знакомые даты, имена и фамилии донеслись до утопающего в неге сознания Миши, выдергивая его в реальность. — М-м-м, Саш, переключи, — не открывая глаз пробормотал он, снова сводя брови к переносице, хмурясь, — не хочу снова про Петра этого. Что у нас смотреть больше нечего? Неожиданно руки, до того глядящие и приносящие сладостное умиротворение, пропали, а колени, на которых и расположился Московский, дернулись. Ему ничего не оставалось кроме как открыть глаза, щурясь от яркого света с непривычки, и посмотреть на своего Сашеньку снизу вверх с немым вопросом. — Снова ты за свое! Миш, ну сколько можно? Стоит мне только заговорить об отце, как ты сразу же переводишь тему, — было видно, что Петербург старается держать себя в руках, но возмущение, копившееся годами и не находящее своего выхода, брало верх, — или еще хуже, не переводишь, а начинаешь сыпать отнюдь не лестные комментарии в его адрес. Миша, я долго терпел, но всему есть предел. Почему ты его так не любишь? Это из-за меня? — страстная эмоциональная речь звучала на всю комнату и лишь на последней фразе Саша в миг погрустнел и практически прошептал ее с глухим отчаянием, будто затаенным в глубине его души. Так дело не пойдет. Миша резко поднялся с колен Петербурга под аккомпанемент собственного обреченного вздоха и сел напротив него, ласково укладывая руки на хрупкие плечи и нежно смотря в родные серые глаза. Смотрел с любовью, со всей теплотой, на которую был способен. — Нет, Саш, не из-за тебя. По началу, конечно, злился на него за перенос столицы, но дело уже прошлое. За тебя я ему благодарен, за то, что подарил мне любовь всей жизни невозможно его ругать, — он медленно приблизился и с легкой улыбкой прижался к губам Петербурга в легком, почти что невинном поцелуе. — У нас с ним была взаимная неприязнь, давние счеты. — Расскажи, — прозвучало тихо, но твердо. — Ты никогда не рассказывал, почему вы так друг друга не любили. Помню, вечно грызлись как кошка с собакой. В детстве спросить не решался, но задам этот вопрос сейчас. — Сашур, да не надо уже это, да и триста лет прош… — Я сказал рассказывай, — мало кто решался так грубо перебивать столицу, но Петербург единственный, кому это действительно всегда сходит с рук. Не то, чтобы он этим злоупотреблял, но сейчас ситуация требует. — Триста лет прошло, а ты все также бесишься при одном упоминании. Поняв, что Саша отступать не собирается, Миша отстранился и, сжав пальцами переносицу, немного устало опустил голову и прикрыл глаза, готовясь к неизбежному рассказу. Неизбежному и долгому. Во времена жизни и правления Петра они правда не любили друг друга, можно даже сказать, на дух не переносили. Каждый раз, стоило им оказаться в одном помещении дольше, чем на пару минут, все знали — скандал. Очередной. Сейчас Миша и сам понимает, что в некоторых моментах сам был неправ и сильно пылок, но с тогдашнего государя это ответственность ни в коем разе не снимало. Тот еще говнюк, по скромному мнению Михаила Юрьевича Московского во все года, хоть сделал много, много полезного. Но метка говнюка за ним остается, все еще по скромному мнению, конечно. — Тогда убери от меня эту травяную бурду и принеси свой заначенный ликер, привезенный Вейно, — поймав удивленный взгляд Петербурга, Миша усмехнулся. — Конечно я знаю, что у тебя он есть. Давай, Сашенька, а я пока на рассказ настроюсь. Все еще удивленно хлопая глазами, Петербург встал и направился на кухню, где действительно в недрах шкафчиков над раковиной, стоя за мукой и специями, горделиво ждала своего часа непочатая бутылка финского ликера, несколько лет назад отданная в качестве подарка на юбилей. Забрав ее, Саша вернулся в комнату, бухтя что-то вроде «тебе лишь бы выпить, алкоголик ты, Московский», но все-таки разливая алкоголь по бокалам, прихваченным заодно с бутылкой. — Я весь внимание, — Романов поудобнее сел на диван, накрылся пледом и пытливо уставился на Москву в ожидании. — Ладно. Начнем с того, что раньше я был чересчур консервативным… Не надо так на меня смотреть! Вся страна была такая. Так вот, консервативным, а Петр со своим шилом в ж… одном месте, которое и так всем понятно и не при вашем Высочестве будет сказано, вводил все новые и новые реформы, — периодически запинаясь под суровеющим взглядом Петербурга, Миша погрузился в воспоминания. 1697 год. Москва. Царская столовая Миша преспокойно обедал в царской столовой, любуясь улицами родного города из окна. Перед ним находилось привычное множество блюд: тонко нарезанное мясо для закуски, горячая похлёбка, холодное варёное и горячее жаренное мясо с приправами в качестве основного блюда, из напитков на столе стояла водка, вина заморские, квас и мед. Ничего нового, повседневный стол. Москва подхватил стоящую перед ним рюмку водки и выпил, быстро закусывая мясным ломтиком. Улыбка расплылась у него на лице — отчего же так отрадно, солнце светит, люди шастают под окнами, занимаясь своими делами. У него и самого дел по горло, со всеми новыми указами да приказами нужно постоянно держать ухо востро и перепроверять каждую буковку напечатанную, за правильностью следить. Но он пока не спешил — ждал, когда слуги молоко с печеньем поднесут на десерт. Неожиданно дверь с шумом распахнулась, заставляя Московского резко повернуть голову и с удивлением посмотреть на уж слишком веселого царя. Не к добру это. Взбалмошный царь уже стал его личной головной болью, как и все правители после смерти Алексея Михайловича, но этот выделялся особенно. Он с азартом и неподдельным восторгом и предвкушением смотрел на рассевшегося за столом Москву, держа в руках тарелку с чем-то непонятным. Что-то желтое, разваливающееся, дымящееся от жара, присыпанное сверху зеленью, видимо для красоты, но красотой там и не веяло. Петр подошел ближе и, сверкая улыбкой до ушей, с громким стуком поставил принесенное нечто перед Мишей, на лице которого отразились все эмоции, начиная от полного недоумения до отвращения. — Батюшка Петр Алексеевич, позвольте узнать, что это за чудо природы вы решили водрузить на мой обеденный стол? — бровь изогнулась, а взгляд поднятый на царя выражал не что иное как прикрытое вежливым обращением возмущение. — Не дерзи мне, Москва. Это — новая твоя любовь, главное твое блюдо — картофель! — Петр гордо упер руки в боки и ухмыльнуся. — Пробуй, в Голландии этим все питаются. — Но мы не в Голландии, чем наш стол плох, — пробурчал Миша, но в конце концов обратил свое внимание на принесенную еду. Задумчиво поковыряв ее вилкой, он все-таки решил попробовать это нечто на вкус под пристальным надзором Петра. Пресный, рыхлящийся во рту, остающийся непонятным песком на зубах картофель не принес ему никакого наслаждения, а неприятные ощущения на языке заставили его спешно выплюнуть съеденный кусок обратно в тарелку и брезгливо поморщиться. — Верните это назад в Голландию, Петр Алексеевич, травить подобным русский народ я не позволю, — Миша отодвинул «блюдо» подальше от себя и начал вытирать рот салфеткой. — Не тебе это решать. С сего дня постановляю, что картофель отныне главное блюдо на русском столе, от крестьянского до боярского. Привыкнешь, — царь отвернулся от Московского, игнорируя его выходку, но победно смотря на него с высоты своего двухметрового роста. Не успел Москва ничего ответить, как в столовую вошли слуги, неся с собой долгожданное печенье и свежее молоко, вызывая у того облегченный вздох. «Ну наконец-то! Запить бы этот ужас» — подумал Московский и выхватил из рук служанки чашку, даже не обратив внимание на ее содержимое. Однако подмена молока выяснилась сразу же, как только горькое горячее варево обожгло язык. Громкий болезненный вскрик Миши и последующее очередное отплевывание неизвестного доселе пойла был прерван раскатистым смехом Петра, наблюдавшим эту картину и не сумевшим сдержать хохот. — Какая дрянь! Уберите это от меня! — на красивом лице Москвы отвращение и брезгливость вернулись в двойном размере. Он быстрым движением руки схватил ближайшую рюмку, осушая ее, стараясь перебить горечь и вязкость на языке незаменимым вкусом родной русской водки. — Что это? Взваренный коровий навоз? — Это, друг мой дорогой, кофий. Его тоже теперь будут подавать ежедневно на завтрак вместо молока, — государь уже направлялся в сторону выхода, как неожиданно обернулся, все еще сдерживая смех. — Привыкнешь. После этого Петр вышел, захлопывая за собой дверь, в которую мгновение спустя врезалась брошенная Московским тарелка с отвратительным картофелем, а затем и кружка непереносимого кофия. Ругань Москвы еще долго разносилась по коридорам, отражаясь эхом от стен. — Ты пьешь кофе каждый день литрами, а на картошку сам готов молиться! — Саша едва держался, разглядывая возмущенное лицо Москвы после рассказа о гастрономических нововведениях. — Я ходил голодным две недели, Саша! — он всплеснул руками, пытаясь донести до Петербурга всю свою боль тех лет, — Две недели я давился этой рыхлятиной и концентрированным навозом! Конечно, потом мне пришлось свыкнуться с этим и я даже полюбил эти продукты, но того отвращения я уже не забуду никогда. Да даже плевать на отвращение, ты не видел его победной усмешки. Хотелось ему все это в рот запихать и сверху кофеем залить, чтоб улыбочку эту стереть! — Ладно, ладно, не кипятись. Неужто только из-за этого? Не поверю. — За кого ты меня принимаешь? Слушай дальше, — немного отдышавшись Миша начал новый виток своего повествования о бесчинствах Петра. Август 1698 года. Москва. Кремль Миша стремительным шагом направлялся в сторону царских покоев, намереваясь в очередной раз высказать новому государю все, что он о нем думает. В руках он сжимал недавний приказ, уже совсем измявшийся от сильной хватки, плечи его были напряжены, а лицо перекосило от с трудом контролируемого гнева. Дойдя до нужных ему дверей, Москва буквально влетел внутрь, с силой распахивая массивные створки, заставляя их удариться о рядом стоящую мебель, создавая громкий шум. Однако зайдя и увидев развернувшееся в зале действо, опешил и замер, так и оставаясь в дверях. Прямиком перед ним стоял почтенный государь в одной рубахе и брюках, в руках его находились огромные ножницы, а перед ногами его на коленях стоял боярин, крепко схваченный за бороду и моляще смотрящий на царя. — Государь милостивый, прошу вас, оставьте это все! Я заплачу, все заплачу! — почти в отчаянии кричал боярин, морщась от боли и хватаясь за Петровские штанины. — Что происходит? — грозно крикнул Миша, обводя своим тяжелым взглядом всех присутствующих, обращая на себя внимание. — Петр Алексеевич, это уже ни в какие рамки! Почему у меня все подчиненные бояре и высокопоставленные чиновники искромсанные ходят?! — Сбей свою спесь, Москва, — только лишь рассмеялся государь и взмахнул ножницами, отрезая боярину бороду, которую до того держал в своей стальной хватке. — Заживет. Казалось, что от злости и возмущения у Миши сейчас взорвется та самая опасно дрожащая венка у виска, а тем паче зубы в порошок сотрутся от того, как он их стискивает. Цвет его лица сливался с горячо любимым ярко-красным кафтаном, он был почти на грани. — Все вон! — рявкнул Московский, указывая до смерти перепуганным боярам на дверь. Те, не теряя ни секунды, бросились на выход, не желая больше оставаться наедине с государем и разъяренным воплощением. Как только дверь за ними захлопнулась, Миша обратил внимание на Петра, вокруг которого валялись ошметки чужих бород, а сам он задорно насвистывал какую-то мелодию. — Снова ваша мода европейская? Так поезжайте в Европу свою и кромсайте там всех хоть поголовно! Бояре сейчас ходят и девок всех распугивают, да ладно девок, послов иностранных пугают своими рылами изрезанными! — Пройдет это все, а почтенным мужам русским с лицом обросшим ходить не пристало! И так весь народ европейский потешается над нами за неотесанность внешнюю. Нечего более! — царь сделал резкий жест рукой, чуть ли задевая Мишу зажатыми в ней ножницами. — А коли небритыми хотят ходить, так пусть казну пополняют. Москва, видя свойственную Петру решимость, только обреченно посмотрел на государя и, вскинув руки в немой молитве, громко заявил: — Тогда и к послам ходите самостоятельно, светите перед ними своей государевой гладкостью и решайте дипломатические вопросы, доколе люди, на эти должности поставленные, раны свои залечивают и от позора отмываются, — не дожидаясь ответа, он с силой ударил рукой с зажатым в ней указом по столу, оставляя бумагу, и развернулся, спешно покидая царские покои. Саша потягивал свой коктейль, замешанный на том самом ликере, и тихо хихикал, пытаясь спрятать улыбку в стакане. — Ты смейся-смейся, — Миша залпом осушил свой бокал, немного осуждающе смотря на Романова. — Это не ты слушал издевательские комментарии этой курвы Варшавы, мол мы всем неугодным лица полосуем как варвары. Едкую ухмылочку Стефании Петербург мог себе представить в красках. Насмотрелся за время как своего правления, так и после него. Надменное лицо с обрамляющими его блондинистыми кудрями всплыло в памяти, заставляя Сашу мелко вздрогнуть. Ладно, издевательства Варшавы действительно неприятно, но вот их причина не вызывала ничего кроме снисходительного взгляда, скрывающего собственное веселье. — Миш, ну ты же сам без бороды всегда ходил, неужто только из-за бояр так возмутился? — Саша подозрительно покосился на неожиданно смутившегося Москву. — Или ты?.. — Да, я тогда отпустить бороду себе пытался! — наигранно уверенно вскинул голову Миша, но сразу стушевался, услышав громкий смех любимого. — Она тогда только выглядеть хорошо начала, я ж еще совсем молод был, а тут сразу — сбривай. Двойное фиаско! Рука Петербурга мягко опустилась на идеально гладкую щеку Москвы, любовно поглаживая. — Хорошо, что не отрастил, тебе это убожество не пойдет, — как только рот Миши возмущенно приоткрылся, желая выдать очередную пламенную речь, Саша быстро придвинулся и звонко чмокнул того в щеку, успокаивая, — Есть там что еще? Или это все? — Устраивайся поудобнее, Петровское ты творенье, — в контексте разговора это звучало оскорбительно, поэтому через секунду мягкое поглаживание щеки превратилось в легкий подзатыльник. — Окей, понял-понял, итак… 1 января 1700 год. Москва Везде полыхало огнем, стоящие на улицах наряженные ели были поглощены рыжими всполохами. А горели они хорошо, ярко, бурно и очень неприятно. Народ гулял, пьянствующие дворяне, бояре и даже крестьяне высыпали на улицы города, распевая песни и устраивая бурные пляски, будто не замечая горящего за ними города. Только лишь бегающие в панике женщины да редкие мужики спешно носили воду в попытках унять пожар. Москва горела. И это были не гирлянды или фонарики, горела не радостью жителей от наступившего праздника, а просто горела. Снова. На Мишиной коже появлялись новые ожоги, которые сразу же начинали неистово болеть и пузыриться, наливаясь жидкостью. Ему было больно. Не весело и беззаботно, а очень и очень больно. Первое празднование Нового года обернулось для него кошмаром. В декабре царь издал указ о массовых народных гуляниях, наказав ставить ели, украшать их, катать детей на санках, а взрослым не пьянствовать, ведь для этого есть все остальные дни в году. Ха! Вот только в другие дни Москву никто не поджигал! На что царь вообще рассчитывал, запрещая во время торжества пить? Что его послушаются? Он совсем уже позабыл, видимо, какой страны является государем. Москва сидел на кровати в своих покоях и прикладывался к графину с водкой, даже не пользуясь рюмками или хотя бы кружками. Его голова раскалывалась от резких вспышек боли, все тело болело, а от соприкосновения с тканью становилось еще хуже, поэтому тяжелую одежду пришлось снять. Точнее в полуагонии сбросить с себя и зашвырнуть куда подальше. Новогоднюю ночь он провел в попытках забыться от боли и от нахлынувших детских воспоминаний, проклиная Петра и его очередное сумасбродное нововведение. Хоть Миша и любил этот праздник, гореть он не любил совсем, а потому клял все, на чем свет стоит, в том числе и царя взбалмошного. Неожиданно двери его покоев распахнулись и внутрь вбежала пара молоденьких служанок, принесших новые компрессы и еще один графин с водкой. Московский поблагодарил Господа за это, так как старые компрессы пришли в негодность, а терпеть боль с каждой секундой становилось все труднее. Служанки, видя состояние Москвы, быстро принялись за работу. Изнуренный Миша лишь прикрыл глаза и постарался отвлечься на мягкие прикосновения девичьих рук, как послышался зычный голос государя, явно тоже захмелевшего. Сам свой указ соблюсти и не смог. — Москва, красивый праздник я устроил, а? — пошатываясь, Петр ввалился в Мишины покои, покачивая кружкой, не замечая того, в каком положении находилась столица. — Прикажи тушить, сейчас же! — голос Миши охрип, в горле пересохло, но он вложил все свои оставшиеся силы в эту фразу. — Отправь кого угодно, пусть забирают из рек воду, пусть таскают ведра и не дают огню расползтись. Прикажи тушить! Царь лишь стоял, покачиваясь, и веселым взглядом смотрел в окно, где виднелись рыжие пятна пожаров. На Мишу он внимания не обращал, лишь поморщился от его строгого властного тона, будто он тут решает что и как делать. — До утра ждет, пущай народ гуляет, новый праздник все-таки, новый век встречаем! Ты, Москва, расслабься тоже, нечего людям гуляния портить. До конца все равно не сгоришь, давно тебя уж в камне отстроили, а это так, мелочи, — умиротворение Петра, сцепившего руки за спиной и любовно разглядывающего народное веселье, прервалось противным звуком разбившейся посуды. Уже начавший свое собственное возмущенное шествие по направлению к государю Миша потерял сознание от нового где-то вспыхнувшего пожара, падая на каменный пол и сбивая стоявший совсем рядом на столе кувшин со спиртом. От еще больших увечий его спасли только вовремя подоспевшие служанки, своими ручками успевшие подхватить столицу у самого пола. Услышав шум, царь лишь развернулся и, все еще не обращая никакого внимания на Мишу, спокойно вышел из его покоев, как и несколько минут назад задорно размахивая кружкой и что-то напевая под нос. — Он поджог меня! И не тушил пожары до самого утра! И даже не извинился, Саша! — Миша размахивал руками, злясь и гневаясь на давно почившего Петра, расплескивая новую порцию налитого ему ликера. — И только посмей сейчас защищать его, я тебе этого не прощу. — Сейчас защищать не буду, — Петербург осторожно забрал бокал из Мишиных рук и, поставив его на стол, крепко обнял мужчину, ласково целуя того в золотую макушку, — Он тогда правда поступил неправильно, ты такого не заслуживал. Зато сейчас Новогодние праздники твои любимые. Когда мы еще целых 10 дней можем проводить только вдвоем без твоих назойливых звонков с работы, м?.. Миша уткнулся носом в грудь Петербурга, наслаждаясь аккуратными касаниями и зарываясь в его теплый домашний свитер. Руки крепко обхватывали тонкую талию, прижимаясь ближе, но до Саши все равно донеслось ворчливое «Ой, замолчи». Они просидели так несколько минут, за которые Миша успел немного понежиться и отбросить воспоминания о давнем новогоднем пожаре обратно на задворки сознания, а Саша — задуматься о возможной чрезмерной идеализации отца в собственном представлении. Он предполагал, как его любимому было тяжело и больно, а затем и горько обидно от Петровского равнодушия и безразличного отношения. Да, они друг друга не любили, но не настолько же… — Это ты еще не знаешь, что меня ждало, когда я наконец оклемался, — вдруг иронично усмехнулся Московский, немного отодвигаясь, и после недоуменного взгляда Саши и его же заинтересованного кивка продолжил свой рассказ. 4 января 1700 года. Москва Несколько дней Миша пролежал в своих покоях, не показываясь никому на глаза, восстанавливаясь после учиненных пожаров. Видели его только постоянные служанки, приносившие ему еду, занимавшиеся сменой компрессов и нанесением заживляющих мазей. После такого незапланированного отдыха выглядел он, верно, ужасно. Не мудрено дело, не мыться да рубаху не менять столько времени, лишь лежать мог и сидеть для того, чтоб питаться как подобает, хотя иногда позволял себе до окна прогуливаться, пошатываясь и на мебель опираясь. Однако позволить себе отлеживаться дольше он просто не мог. Не при нынешней власти, шебутной и падкой на неожиданные реформы. Вот во времена деда его — Михаила, можно было хоть на несколько недель к жене в Казань умчаться и не думать о делах государственных, а что при Петре, что при отце его Алексее, спуску себе давать было нельзя. В строю надо быть, желательно к ясном уме и добром здравии. Собравшись с силами, Миша осторожно встал и подошел к шкафу своему, желая рубаху сменить и кафтан свой излюбленный надеть. Каково же было его удивление, когда вместо богатых расшитых золотом, жемчугом и самоцветами родных дворянских одежд он обнаружил непонятного кроя камзол, блузы с пышными воротниками и широкие штаны. День начинался не так, как задумывалось. Резко захлопнув дверцы шкафа, он повернулся к двери, громко крикнув: — Гонца мне! Живо! — за дверью раздалось мельтешение. Перед его покоями в последнее время круглосуточно дежурила прислуга на случай, если вдруг столице снова худо станет. Пригодилось. Миша, устало потирая переносицу, двинулся обратно к кровати, желая присесть и немного перевести дух. Времени после пожаров прошло достаточно, но о былой удали пока только вспоминать, силы надо беречь. Спустя пару минут в его двери осторожно постучали, а затем, дождавшись разрешения, внутрь зашел уже знакомый Москве гонец. Тот часто передавал государю его сообщения. — Стенька, свезло, что именно тебя послали, — Миша немного вымученно, но все еще обворожительно улыбнулся, встречая гостя. С этим мальцом они уже несколько лет вместе, почти с самого начала правления Петра, привык уже к нему, — Пойди к Петру Алексеевичу и поинтересуйся, куда все мои кафтаны привычные пропали и почему вместо них тряпки европейские висят. Передай, что Михаил Юрьевич — столица Царства Русского, а не уездный городишко в его обожаемой Голландии. Слово в слово. Гонец активно кивал, слушая Московского, но было видно, что тушуется он, голову ниже опускает, губу виновато покусывает, будто новости какие знает. — М-Михаил Юрьевич, все передам, как и приказано, да токмо мода у нас теперь новая. Все дворяне теперь в европейских одежках ходить обязаны, а старое все на хранение отдали. Ваши кафтаны скорее всего тоже там, — голос совсем тихий, боится видать, что в гнев Москва впадет. Услышав это, Миша лишь махнул рукой, мол все равно иди. И, как только дверь за Степаном закрылась, позволил себе обреченный стон. Когда уже это закончится? Сил больше нет терпеть насилие это над государством Российским. Не для того он столько крови пролил, чтобы сейчас девки от корсетов тугих падучую болезнь себе наживали. Долго он сидел, вперившись в шкаф взглядом, когда решил еще раз удачу испытать, может найдет что более менее подходящее, однако только он встал, как вновь раздался вопрошающий стук в дверь. Быстро. — Послание от государя Петра Алексеевича, велите передать! — запыхавшийся гонец стоял перед Мишей и неистово краснел, то ли от того, что бежал, то ли от того, что ему сейчас сказать придется. Дождавшись одобрительного кивка, он собрался с силами. — Государем передано было, мол реформа в стране новая и одежды на европейский манер отныне носятся. Далее дословно, не смею переиначивать, «а ежели носить столица предложенные наряды отказывается, то пускай в одной нательной рубахе и ходит». Бог ему судья, но когда-нибудь терпению Москвы придет конец. Он, не смотря на дрожащего от страха Стеньку, указал на выход, выдворяя того из собственных покоев, оставаясь один на один с новыми одеяниями. Миша придирчиво перебирает каждую вещицу, пытаясь подыскать что-то хотя бы отдаленно напоминающее знакомые кафтаны. Долго бы длилась эта немая война, но на глаза ему попался алый камзол и довольно простого кроя блуза без вычурного воротника. С небольшой брезгливостью Миша надел это на себя, сначала просто примеряясь, а потом и смиряясь окончательно. Его ждал новый день, полный работы и бесконечных чиновничьих лиц, модные разборки пока могут и подождать. — Да ладно тебе, ты и сам прекрасно знаешь как сильно тебе шли все эти фраки, блузы и камзолы, — Саша мечтательно закусил губу, тоже погружаясь в воспоминания, вызывая в памяти образ Москвы из собственного детства. Уже тогда от него взгляда оторвать было невозможно, прекрасен, как ни крути. — Ага, — Миша усмехнулся, смотря на задумчивого Петербурга. — До сих пор помню, как Камалия при первой встрече после смены гардероба с порога заявила, что у меня под носом будто утка сдохла, жопу кверху выставляя. Обидно было, хоть и смеялись мы тогда вместе. Саша представил себе эту картину, а потом и Казань, разодетую в пышные кринолины. Наверняка на первых порах ее заставляли на мероприятия тоже на европейский манер приходить — своего смеха он тоже сдержать не мог. — Но и это был не предел моего терпения, крайняя точка была дальше!.. Лето 1701 года. Москва. Кремль Миша сидел за своим столом и перебирал бесчисленные документы, требующие его внимания. Время уже близилось к вечеру, он просидел за делами весь день, последние несколько часов освещая себе пространство лишь маленьким огоньком от свечи. Глаза после такого болели нещадно. Он медленно встал из-за стола и начал по обыкновению разминаться после долгого бездействия, чтобы мышцы расслабить. У него в планах была служба вечерняя, давно он там не был, совсем уж совестно стало. Погруженный в свои раздумья он направился на улицу, дабы пешком пройтись до так полюбившейся ему церквушки неподалеку. Маленькая, лишенная царской помпезности и чрезмерности, там его никто не знал как столицу. Для них он был обычным богатым прихожанином из дворянских, ничего более. К таким были привыкшие, лишних вопросов никто не задавал. Вот и сейчас, прогуливаясь по знакомым дорогам и разглядывая дома вокруг, он наслаждался своей неузнанностью, отсутствием боязливых взглядов от случайных прохожих, однако именно сегодня всему суждено было разрушиться. — Михаил Юрьевич, беда! — обернувшись на обращение, Миша увидел бегущего за ним церковнослужителя. Присмотревшись, он узнал в нем патриарха, тот иногда к нему захаживал, желая узнать о старых обычаях или даже совета спросить, но то редко было. — Государь веру нашу православную губить вознамерился! Люди начали поглядывать косо, не каждый день сам патриарх за каким-то дворянином бегает да помощи у него просит, на царя жалуется. Не боится значит гнева Петра Алексеевича, раз надеется под этим дворянским крылом укрыться. Миша, замечая интересующихся зевак, лишь гордо выпрямляется и принимает отстраненно-холодное выражение лица, готовясь принимать челобитную. Очередную. — Что стряслось? Не вам мне рассказывать про веру государскую, на службах уж несколько лет не появлялся, — пока Москва дожидался, когда мужчина отдышится и придет в себя для дальнейшего рассказа, он обвел уже собравшийся вокруг них народ суровым взглядом. — Вам заняться нечем? В момент ремесло вам по душе подыщу. Где-нибудь в Сибири. А ну разошлись все! — прохожие поспешили разбежаться по своим делам, боясь в опалу попасть и дни свои в суровой Сибири закончить. Да и то если доехать повезет. — Петр Алексеевич указ отдал, в котором требуется колокола церковные переплавлять на пушки для войны со Швецией. Несколько церквей уже так разобрали. Самое дорогое забирают, Михаил Юрьевич! Колокольный звон, он же как глас Господень, — голос патриарха звучал обреченно. — Сделать мы ничего не в силах, они сейчас к вашему любимому храму направились. Может у вас вразумить их получится. Услышав это, Миша быстро развернулся и, подхватив церковнослужителя под руку, направился в сторону той самой церкви. Не позволит. Он как это место обнаружил — прикипел к нему сразу, душу только там открывать мог, на службы только туда и ходил. Потерять прекрасный перезвон уже ставших родными колоколов он точно не хотел. До нужного места оставалось совсем немного, как увидел он подле входа в храм столпившихся людей, а на колокольне виднелись фигуры, чем-то занятые. Чуть ли не срываясь на бег, он поспешил к воротам, разгоняя толпу и вбегая внутрь храма. Миша получил укор от собственной совести за то, что правила при входе соблюсти не смог, но обстоятельства того требовали. Он направился к служебным лестницам, бегом поднимаясь по ступенькам, разгоняя кровь, готовясь обрушить свой праведный гнев на сих богохульников. Добравшись, наконец, доверху, он подошел ближе, обращая на себя внимание. — Приказываю тотчас же остановить любые работы! — ранее ясные голубые глаза Москвы были похожи на сумеречное грозовое небо, его взгляд буквально придавливал к полу. — Приказываю я, князь Михаил Юрьевич Московский, доверенное лицо государя Петра Алексеевича. Данный храм действию указа не подвластен, спускайтесь вниз и займитесь действительно полезными делами. — Н-но у нас другие указания, — робко подал голос один из мужиков, посмотривая на столицу исподлобья. — Ваши прошлые указания упраздняются. Повторяю в последний раз. Со всеми вопросами отправлять напрямую ко мне, а коли воспротивиться мне кто сейчас решит, то судьба его не сладка будет. Веревка давно у Кремля пустует, как и темницы Лубянские незаполненные стоят, — говорит твердо, но с некоторой издевкой. — На выход. Рабочие испуганно переглянулись между собой, а потом, видимо, решив, что злить князя себе дороже, поспешили ретироваться с колокольни, оставляя Мишу в одиночестве. Точнее, правильнее будет сказать, наедине. С самим собой, с Богом и с безмолвными мольбами за государство Российское. — Саш, церкви! — Миша непроизвольно схватился за крестик на своей груди, тот самый, еще Митькой когда-то подаренный. — Помню, что наш с ним скандал тогда еще неделю при дворе обсуждали. Еще бы, мы чуть ли не на кулачный бой вышли с этим богохульником-переростком!.. — Миша! — Петербург резко перебил Московского, останавливая начинающийся поток оскорблений. — Церковь-то твою все-таки задело указом? — решил перевести тему от греха подальше. Знал он и храм этот, и то, как Миша его любит нежно. — Ага, разбежались. Я там караульных поставил, круглыми сутками стояли и посланников Петра отпугивали, пока я права на эту церковь едва ли не зубами выгрызал, — Москва откинулся на подушки и блаженно прикрыл глаза с легким ностальгическим смешком. Саша наблюдал за ним, таким умиротворенным сейчас, и на его губах заиграла мягкая удовлетворенная улыбка. Давно они вот так не проводили вечера за рассказами и распитием вкуснейших коктейлей. Обычно у них был стандартный план: секс-короткие беседы о прошедшей неделе-душ-секс-сон-завтрак-поход на культурное мероприятие — и все по новой. Так, как сейчас, у них было редко, Миша всегда приезжал жутко измотанный дорогой и уставший от тупости государственных чиновников, донимавших его денно и нощно без выходных и отпусков. Будучи больше не в силах противиться щемящей нежности, Саша наклонился к Москве, сначала легко касаясь губами щеки, а затем и вовсе полностью ложась на мужчину, зарываясь в его объятия, наслаждаясь ощущением крепких рук на своем теле и теплом. Неожиданно со стороны спокойно лежащего Миши раздался короткий смешок, нарушивший мирный покой Романова. — Прости, просто вспомнил еще пару историй, — в ответ Саша издал лишь заинтересованное мычание, продолжая ластиться щекой к груди Московского, однако ловя каждое его слово с особой внимательностью. — Петр же табак курил постоянно, а потому на собраниях и на переговорах всегда кумар стоял невозможный, аж глаза резало иногда. Я тогда курить уже бросил, баловался еще при Грозном, а после массовых пожаров из-за пристрастия людей к этой пагубной привычке оставил это дело. Помню, как на любых встречах меня жутко раздражали эти тонкие усишки, торчащие из-за трубки, так я эту трубку у него и изъял, — Миша, наткнувшись глазами на вопросительный взгляд Петербурга, вновь усмехнулся. — Лучше не спрашивай, факт был в том, что забрал я у него игрушку, а он назло мне табакокурение не то что легализовал, еще и монополизировал! Он со своими проблемами со здоровьем благодарить меня должен был, а не травить население. Никаких комментариев со стороны Саши не последовало, Москва лишь почувствовал его улыбку, утыкающуюся в грудь. Кудряшки Петербурга в теплом свете выглядели особенно мило, как и он сам: с блаженно прикрытыми глазами, обрамленными чуть подрагивающими густыми ресницами, с иногда забавно морщившимся носом и вечно сведенными бровями, демонстрирующими имперское превосходство, сохраняющееся и по сей день. Сердце Миши забилось быстрее, видя любимого Сашеньку таким красивым, невозможно было оставаться равнодушным. Губы будто покалывало маленькими фантомными иголочками в желании поцеловать. — А знаешь, при Петре нас бы за это на костре бы сожгли. Как ведьм во времена инквизиции в его обожаемой Европе, — медленно заговорил он, перебирая пальцами каштановые пряди. — Он же в 1706, уже при тебе, кстати, ввел наказание за мужеложство. Помню, как со всех уголков ко мне мужики бегали защиты да помощи просили, умоляли, на коленях стояли, говоря, мол государь извести народ совсем хочет. Действительно, времена же такие были, что если с этим ничего не сделать, то каждая вторая семья бы кормильца лишилась, а страна — тысяч рабочих рук. Помню, как долго спорили мы с ним, пока до него дошло наконец, что вот тут-то стоит пыл поумерить. Еле как его уговорил только для военных указ оставить, — Миша ласково обхватил ладонями лицо Петербурга, заставляя того поднять голову и посмотреть на него снизу вверх. — Поэтому горели бы мы с тобой, Зорька моя Северная, праведным огнем как гордые обладатели воинских чинов. А это развлечение так себе, скажу я тебе по секрету. Москва нежно посмотрел на Северную столицу и придвинулся ближе, вовлекая Сашу в тягучий поцелуй, сминая его губы и поглаживая нежную кожу руками. Сам же Петербург в долгу не оставался и, закинув руки на Мишины плечи, приподнялся, усаживаясь к тому на бедра, прижимаясь всем телом. Целовались долго, упоительно, до тех пор пока воздух у обоих не закончился, вынуждая оторваться друг от друга. — Но без него мне и целовать было бы некого, — Миша улыбнулся, в его глазах, счастливо сверкающих, будто расползались лучики. Быть красивее просто невозможно. — Хотя говнюком он от этого быть не перестает. — Дурак… Новый поцелуй не заставил себя долго ждать