Плафон

Её больше не было рядом. Чонсу не думал, что будет так больно, когда она уйдёт. Но уже третий день подряд запирался в своей комнате, надеясь, что это хоть как-то ему поможет оправиться после потери, к которой он не был готов. Не помогало. Поэтому спустя три дня самоизоляции он вышел на улицу, преодолев самого себя, трясущиеся ноги и желание беспрерывно, бесконечно плакать. Гониль, увидев, как Чонсу медленно выходит из своей комнаты, ободрительно улыбнулся. Джисок попытался напроситься на совместную прогулку, но получил короткий и вполне очевидный отказ. Сынмин лишь кивнул и показал кулак — мол, с богом. Джунхан ничего не сказал, но по его грустному взгляду всё было понятно. Джуён просто волновался. Кажется, даже сам плакал, когда Ким ушёл из общежития. Но, может, это лишь догадки уже самого Чонсу. Каждый шаг по широкой дороге отдавался болью где-то под ребрами, словно каждый раз кто-то засовывал Чонсу в вены иглы, которые вместе с кровью добирались до сердца и втыкались в его тонкую оболочку. Вокруг никого не было, а темнота выжигала глаза, помогая немного забыться. Чонсу не знал, куда он идет, не знал, зачем он вообще отправился по этой пустынной неосвещенной дороге, которая пугающе точно символизировала его жизнь: куда теперь идти, если каждый день кажется такой каторгой? — Мам… — всхлипнул Чонсу, не желая останавливаться ни на секунду в поиске чего-то, что помогло бы ему избавиться от боли, но всё внутри него уже остановилось. Время замерло, намертво приклеилось к тому моменту, когда Чонсу позвонили из больницы с новостями. Ким тогда не знал, как реагировать. Он не плакал на похоронах. Наверное, родственники думали, что ему всё равно. Но они очень ошибались. Внезапный дребезжащий звук заставил Чонсу притормозить перед одним из фонарей, который внезапно загорелся тусклым, совсем неярким светом над головою Чонсу, пару раз моргнул, словно подмигивая ему, и замер. Было очевидно, что фонарю каждый маленький электрический поток прерывающегося, часто моргающего света давался с огромным трудом. Он вытягивал из проводов маленькие электрические разряды, которые были явно положены не ему, но продолжал гореть, освещая пространство вокруг Чонсу. Ким огромными глазами смотрел на плафон. Они были наедине: только он и тусклый свет, который совершенно никак не мог быть живым существом, но почему-то ощущался живее всех живых. — Мам?… — прошептал Чонсу, и фонарь пару раз поморгал. Звук дребезжащей лампы стал чуть громче, а после этого свет стал ярче — и перестал прерываться каждые пять секунд. Мурашки прошли по коже юноши, когда он это увидел. «Я буду с тобой, — шептал ему фонарь голосом матери, а Чонсу беззвучно рыдал, не осознавая, что по его щекам беспрерывно текут соленые реки. —Я свечу, чтобы тебе не было грустно. Я здесь, чтоб ты не был один». Чонсу прислонился к столбу лбом, сжимая его твёрдую поверхность, но ощущая лишь запах матери и её мягкие, гладкие щеки, которые он быстро облил слезами. Свет фонаря — точь-в-точь мамины глаза, такие же тёплые, такие же заботливые. Такие же единственные и неповторимые во тьме жизни, через которую, казалось, невозможно пробраться. Но теперь Чонсу знал: это всё-таки возможно. Ведь даже если мамы нет рядом, она всё равно найдет способ осветить ему путь. Ночь продолжала сгущаться вокруг города, погружая его в волокиту страшных снов и тревожных мыслей, слёз и эмоций, которые никому не видны за тёмной ширмой. И только одинокий, тусклый фонарь у воды изо всех сил продолжал гореть для всех, кто отчаялся найти свой свет в конце туннеля.