333
Рассвет крадется по верхушкам деревьев прямо к дряхлой лачуге у края леса. Бомгю просыпается в своей постели и, повернув голову, вздрагивает от неожиданности. Ему хотелось проснуться не здесь. Он приподнимается на локтях, оглядывается по сторонам и печально вздыхает — все же сон. Комната, в которой он просыпается, комната, которую всегда звал своей, своей больше не кажется. Бомгю смотрит на деревянный пол, на стены, на стол у окна, на небольшое, стоящее на нем зеркало, и все в этом месте кажется чужим, точно его вырвали из объятий Ёнджуна, лишили дома и поместили сюда в наказание. Все в этой комнате, включая сопящего рядом мужа, которого Бомгю когда-то клялся любить, теперь кажется ему отвратительным. Он хочет домой, он хочет к его рукам приклонить свои губы, а голову к мрамору коленей. В тот день Бомгю нарывает в саду букет белых лилий и ставит на стол. — Какой мерзкий запах, — жестами говорит муж. — А мне нравится, — парирует Бомгю и, насупившись, снова опускает взгляд в тарелку. Ёнджун ест молча. Бомгю поворачивает к нему голову, ловит на себе взгляд изумрудных глаз и зачем-то ему улыбается. Хочет, чтобы напряженная атмосфера ужина его не огорчала. Субин внезапно бросает на пол ложку и, чтобы вернуть себе внимание мужа, дергает того за рукав. Заполучив желаемое, сердито метает в их гостя взгляд и обращается к Бомгю: — Сколько он тут еще будет есть наш хлеб и пить нашу воду? Ответ мужа Субин читает по его губам и становится мрачнее прежнего. — Столько, сколько я захочу. Со стола слетает нетронутая миска супа, и звук бьющейся глины заставляет Ёнджуна вздрогнуть. Бомгю провожает шагающего в спальню равнодушным взглядом и слышит тихий голос, к нему обращенный. — Он сердится из-за меня? — Глупый, — улыбается Бомгю, — не из-за тебя, просто солнце пожгло пшеницу в поле, вот и злится, что урожая не будет. — А что произойдет, если не будет урожая? — хмурится Ёнджун. Бомгю разражается смехом, встает из-за стола и начинает собирать тарелки. — Ясно, что будет, — усмехается горько, — голод. Ёнджун с энтузиазмом принимается помогать, собирает сначала кружки, а потом с середины стола тянет фарфоровое блюдце с медом. Все несет во двор мыть, пока Бомгю подметает пол. Кружки кажутся Ёнджуну непримечательными. Сделанные из самой дешевой глины, они совсем не привлекают его внимание, а вот фарфоровое блюдце кажется весьма деликатным. Он ставит все на скамью, чтобы Бомгю мог помыть, и, развернувшись, спешит назад, вытереть со стола крошки. Подол его котты случайно сметает со скамьи всю посуду, а фарфоровое блюдце, ударившись о камень, на который Бомгю обычно ставит ведро с водой для стирки и мойки, разбивается на кусочки. Ёнджун вскрикивает и в ужасе оборачивается на хозяина, который как раз возвращается с водой. Он провожает взглядом его взгляд и, заметив, как глаза Бомгю опускаются к осколкам, сердце его пропускает удар. — Я… я нечаянно, — хрипит от страха Ёнджун, — я починю. — Да как ты его починишь? — вздыхает зло, — если криворукий, то за посуду лучше вообще не берись. Бомгю принимается мыть посуду, а Ёнджун собирает все части блюдца до последнего осколка, шагает в комнатку, заботливо выделенную ему Бомгю, и раскладывает кусочки на коленях. Вдыхает побольше воздуха, поднимает в воздух руки и легко шевелит пальцами, колдуя, от чего волосы на его голове из рыжих становятся пламенно-червоными, а глаза сверкают охрой. Когда осколки практически собираются воедино, Ёнджун вздрагивает от внезапного шума из-за приоткрытой двери. Он видит субинову тень и на секунду жмурится от осознания — он попался. Перед Субином сама собой распахивается дверь, и он, сам того не желая, шагает внутрь. Все внутри него дрожит и трепещет, а сам он замирает в страхе перед увиденным и начинает молиться. — Не стоит бояться, — мягко шепчет Ёнджун, подходя и перебирая пальцами угольные пряди чужих волос. Субин жмурится и ни на секунду не перестает молиться. — Ты — та самая сбежавшая ведьма, о которой в городе ходят молвы, — дрожит Субин. Он открывает рот в безмолвном страхе, но Ёнджун понимает его без слов. Он довольно улыбается догадливости Субина и теперь медленно скользит мизинцем уже по чужой щеке. — Получается, что та самая, — также без слов отвечает колдун. Субин слышит его голос в самом сознании и бледнеет, напуганный, до цвета мела. — Хочешь меня убить? — продолжает их немой диалог Субин. — Зачем мне тебя убивать? — удивленно вскидывает брови Ёнджун, отвечая вслух, — я пришел не за тобой. — Бомгю… — тут же догадывается Субин. — Бомгю, — подтверждает Ёнджун, — Бом-гю, — смакует. — Моя душа, любовь, сужденная мне звездами. — Он мой муж! — грозно сверлит взглядом Субин, пошевелиться пытается, хочет ударить, доказать, что силен, что не отпустит свое, не отдаст, но вся его сила и воля так и рассеиваются дымкой желания, их отщепляет мощь колдовской силы, а Субин так и остается стоять обездвиженным и лишь метать молнии взглядом, в душе боясь, как бы Ёнджун не метнул одну в него. — Это не важно, — ответствует колдун, — он мой, это предписано планетами. И как бы ты не пытался, его не удержишь. Он никогда не принадлежал тебе, ни в прошлой жизни, ни в этой. И как бы ты не старался в следующих, он всегда будет моим, его сердце всегда будет тянутся к моему, и это неизменная истина в каждой Вселенной, в каждой нашей с ним жизни. Ёнджун наконец-то отпускает Субина, и тот, подгибая онемевшие ноги под себя, падает к коленям колдуна. — Не позволю! — гласит внутренним голосом, — он клялся меня любить, стать мне мужем, состариться и умереть, держа мою руку. Ёнджун прокручивает запястье и из его кулака нежным шелком струится седой дым. Он наклоняется к Субину, развеивает дым перед его лицом, и тот падает в сладком сне на пол, неспособный чинить никакого сопротивления.333
Ёнджун находит Бомгю во дворе, где тот заканчивает мыть посуду. Он скромно протягивает ему фарфоровое блюдце, недавно им же разбитое, и ловит ошеломленный взгляд изумрудов напротив. — Как ты… — Я — фокусник, — со смущенной улыбкой отвечает Ёнджун. — Пойдем со мной. — Он протягивает руку, и Бомгю, не в силах противиться, кладет в нее свою. Бомгю глядит на него восхищенными изумрудами, будто вместе с телесным контактом к нему вдруг пришло то ли озарение, то ли вернулась память, и он наконец-то вспомнил, как неистово и горячо полюбил Ёнджуна еще в прошлой жизни, как протянул любовь сквозь пространство и время. И хоть на какой-то период его заставили обо всем забыть, сердце, его лишь заметив, потянулось к Ёнджуну безудержно. И наконец-то найдя свое, отпустить больше не сможет. Ёнджун за руку выводит со двора и ведет в сторону леса. Они срываются на бег, и Бомгю теряет последние крупицы здравого смысла, все вокруг отключается, создавая для них с Ёнджуном подобие вакуума, в котором нет места ничему, кроме их дикой, такой искренней и волшебной любви. Бомгю не успевает заметить, как они добегают до глубокого леса. Он не дает отчета ни собственным действиям, ни течению времени, так и застывает, наблюдая как Ёнджун лишает себя одежды и как босиком ступает к озеру, зазывая присоединиться. — Это же жемчужное озеро, — испуганно лепечет Бомгю, — о нем страшные легенды ходят. Ёнджун вдруг разражается смехом, и он Бомгю кажется настолько медово-сладким, что на языке практически ощущается вкус. — И что же разнесла молва об этих водах? — Люди говорят, что озеро… — мнется, — …проклято. — Кем же оно проклято, Гю? — не унимается Ёнджун. Он откидывается на водную гладь, позволяет хризолитовым водам укрыть свое тело и тут же вытолкнуть к солнцу. И там, где плавает Ёнджун, вокруг по воде расцветают белые лотосы. Бомгю неуверенно пожимает плечами. Он вспоминает, какие слухи ходили об этом месте в городе и вздымает взгляд к нему, отвлеченный шумом ветра. — Так кем же проклято озеро, любовь моя? Что шепчут тебе деревья? — Тем, кого утопило здесь отчаяние, — тихо отвечает Бомгю. — Расскажи мне, — слышится в голове ёнджунов голос. Бомгю, сам того не желая, начинает говорить: — История гласит, что много лет назад на земле жили двое, предначертанные друг друг свыше. Их любовь не имела границ, не была подвластна даже смерти. Такая любовь — по ту сторону времени. В такой нету лицемерия, нету лжи и притворства, они были открыты друг другу, как звезды на ночном полотне, горели друг другом, сгорали и исцелялись любовью друг друга. — Ёнджун, заслушиваясь, восторженно кивает. — А потом их связь разорвали, — продолжает Бомгю и замечает, как мрачнеет ёнджунов взгляд. — Больше всего на свете они желали быть вместе, но вместе быть уже не могли, — грустно вещает Бомгю, неосознанно подходя к краю озера, — так, один, не пережив забранной жизни любимого, проклял землю, его забравшую, и поверг в вечную скорбь. Ринул дождь, ледяной непрекращающийся ливень. И лил он столетиями, так сильно плакало небо по утраченной связи двух любящих душ. — И что было дальше? — мысленно спрашивает Ёнджун, выходя из воды и подходя к Бомгю вплотную. — Из дождя появилось озеро, и тот другой, что выжил, столетиями скитался по землям и мирам, ища его переродившуюся душу, и не было ему покоя. Даже смерть не хотела его забрать. Но он нашел выход. И спустя мучительно долгие годы, все также страдая и неся свою любовь мертвым грузом, он пришел сюда, где из ангельских слез сотворено было это озеро. И пожелал сам встретиться со смертью, молить был готов, чтобы позволила еще хоть раз увидеть любимого. Готов был на вечные муки в геенне огненной за один его поцелуй. Ёнджун очаровано глядит в изумруды напротив и проводит носом по его губам и щеке. — Продолжай, — просит внутренним голосом. — И зашел он в озеро, сотканное из печали и скорби, и порос хризалит водной ряби белыми цветами, с небесного полотна осыпались жемчугом звезды. А смерть взяла принесенную в жертву жизнь, взамен подарив им еще одну встречу. Так, позже названное жемчужным, озеро стало ему усыпальницей, но так как нить, их связывающая, настолько сильна, отныне и во веки, пока существует бытие, им предначертано искать друг друга в каждой жизни и встречаться в каждой вселенной, ибо так велено звездами. И в любви спрятана их истина. — Да, — ёнджунов гипнотический шепот звучит в голове Бомгю тягуче-сладким эхо. Он сам не замечает, как медленно стягивает кажущиеся ненужными вещи, как отбрасывает на траву и ступает к нему, следует его шагам, опьяненный силой дурманящего голоса. Он заходит по пояс в воду, беззащитно-обнаженный, околдованный непостижимой ёнджуновой красотой, и смыкает руки на меловой шее, смотрит в переливающиеся охрой сиены в обрамлении угольно-черных ресниц и тает, чувствует, как сливается кожа с его кожей, как тело вожделеет его тело, как собственное возбуждение находит чужое, и они сливаются в чарующем акте искренности. И солнце исчезает за облаками, пряча свое смущение в их белизне. — Скажи, что ты мой, — будто молит Ёнджун, — скажи… — пряди его волос горят меж пальцев Бомгю багряной бегонией, он зарывается в них носом, окунает веки в обжигающий шелком кармин и шепчет до одури искренне «твой». — Мой, — вторит Ёнджун, и стирает меж ними последние крупицы границ. Он весь его, от беззастенчиво раскрытых бедер до искусано-сахарных губ, каждой веной, каждой артерией. Ёнджун проникает меж алых губ языком, и Бомгю в ледяной воде озера внезапно бросает в жар. В нем безумствует мир, так отчаянно жаждущий плоти. Бомгю сплетает с Ёнджуном руки, поворачиваясь спиной, позволяет бесстыжим мраморным пальцам гулять по самым уязвимым местам, и когда Ёнджун мягко соединяет две вселенные, Бомгю взрывается сдавленным стоном, рычит в изгиб чужого локтя, учтиво закрывающего громкий рот. Вот так Ёнджун взрывает Бомгю и взрывает в Бомгю материю. Он приходит из ниоткуда, появляется на пороге ободранной, рыжей кошкой, а потом у Бомгю появляется это странное ощущение, будто так было всегда, с тысячей Бомгю до Бомгю, будто только так и есть правильно, только так и должно быть. На них обоих звездной пылью выбита бесконечность, сансара, и, забываясь в его объятьях, Бомгю наконец-то понимает свое предназначение на этой земле. — Ты навеки мой, любовь моя, — ласкает бархатом слух, — я так долго тебя искал, моя бесконечность, — признается Ёнджун. Он нежит Бомгю тихими речными волнами своих нерезких движений, давая привыкнуть, не причиняя боли, и Бомгю поддается каждому его движению, выстраивая единый налаженный ритм. — Вот так, да, да, — внутренним голосом скулит Бомгю. В Бомгю вместе с внутренним жаром, расползающимся по мышцам, пробуждается что-то, доселе им неиспытываемое, каждый демон в его голове готов за Ёнджуном следовать, каждый атом его тела готов подчиниться. Он забывается в его объятьях, вспоминает пронзительно-юный взгляд при первой встрече и теперь все до Ёнджуна кажется Бомгю убогим и неживым. Будто «до» Ёнджуна было лишь для того, чтобы снова испытать усладу знакомства. — Быстрее, быстрее, — молит Бомгю, обхватывая сзади руками чужую спину. Ему жарко, сладко и невозможно. У него немеют пальцы, пересыхает язык, пот жемчугом катится по бронзовому полотну кожи. Он сходит с ума от дикого ёнджунова ритма, готовый взорваться лишь от осознания, что Ёнджун позади него, примкнувший телом к его телу, также рассудка лишается, оставляя на бронзовом полотне свои поцелуи-укусы, свой запах и нежность. Бомгю кричит в изгиб чужого локтя, когда чувствует в себе ёнджунову магму, и сам разрывается жаром, распадаясь на части. Ёнджун прижимает к себе за живот, бережно, точно хрусталь, и у Бомгю под веками водопадом осыпаются звезды. Он поворачивается лицом к своему фокуснику, желая сказать, что в жизни не знал магии лучше и слаже, но не в силах открыть рта, лишь припадает губами к пергаменту острых ключиц. — Ведьма, в лесу ведьма! — слышатся чьи-то голоса издалека, и оба юноши поворачиваются на звук. — Найти! Не дать сбежать, — отдает кто-то команды. — Скорее, нужно бежать, — просяще глядит Бомгю, но Ёнджун бежать не спешит. — Там твой муж, — уведомляет Ёнджун, — он привел их сюда. Ты уверен, что хочешь сбежать со мной? Ёнджун знает ответ. Он слышал его в прошлой жизни и знает, что услышит и в этой, и в следующей, но жаждет здесь и сейчас. Как доказательство, что не ошибся, как обещание. Бомгю берет его ладони в свои, сплетает с ним пальцы и внутренним голосом выбивает последующие слова у Ёнджуна на сердце: — Любовь моя, — шепчет, — даже если за тобой придется бежать на край света, даже если по раскаленным углям, даже если весь мир на меня за это войной — я побегу за тобой. Ёнджун притягивает его к себе и увлекает в трепетный поцелуй. Они выбираются из озера, наспех натягивают камизы и бросаются в бег босиком. Почти добегают до края леса, когда Ёнджун, спотыкаясь, тянет за руку Бомгю, требуя остановиться. Он смотрит вдаль, и охра искрой вспыхивает в его глазах. — Слишком поздно, — бормочет обреченно. У Бомгю по коже — мороз. Он только обрел смысл, только начал жить, он не может вот так потерять, когда лишь сейчас нашел то, что всю жизнь, не зная, искал. Но злые голоса из внешнего мира тревожат заключенный в лесной тишине их мир, и Бомгю по лицу любимого понимает, что слишком поздно. — Ведьма, ведьма! — кричат злодеи. Они хотят разорвать их нить, хотят отделить друг от друга. Глупцы. Им не дано постигнуть, не дано вкусить благодати. — Убить, убить ведьму, сжечь! — доносятся вопли все ближе, и щеки Бомгю уже пылают от жара их факелов. Он подбегает к Ёнджуну, знойно целует его чернично-холодные губы, в последний раз заглядывает в озера плещущейся охры, где черных ресниц бархатный трепет льнет к его лбу. — Грех мой, душа моя, — едва слышно хрипит Бомгю в приоткрытые губы напротив, — я все вспомнил. Нашу жизнь до этой, морскую пену на твоей груди и сливовый сад. Помню белые лилии в твоих покоях, запах и тепло нашей постели. Я помню каждую твою улыбку, каждый поцелуй, каждое признание. Особенно те безмолвные, когда ты смотрел мне в глаза и так влюбленно молчал, что мне хотелось на весь мир кричать за нас обоих. — Infinitum meum, — завороженно шепчет Ёнджун. Он оглядывается по сторонам, чувствует, как их окружает городская стража во главе с Субином, который и в этот раз исправно исполняет предназначение — разрушает. — Animus meus, — внутренним голосом, — беги, беги так быстро, как только сможешь. Я не позволю причинить тебя вреда. Я защищу тебя. А ты живи счастливо и не грусти обо мне, молю. Я уже нашел тебя однажды, и найду снова, обещаю. Пусть не в этой жизни, но в следующей, и если забудешь снова, я расскажу о сливовом саде, расскажу, как грешно и прекрасно пахнет море в твоих волосах и как беспощадно и вкусно тебя целовать; О твоем любимом фарфоровом блюдце и как нам нравилось вместе шить; расскажу о том, как сильно и жадно полюбил твоей кожи бронзу и изумруды на красивом твоем лице. Клянусь, я ничего не забуду, обещаю, совсем ничего. И когда я тебя найду, ты узнаешь, ты все узнаешь. И вспомнишь меня, как вспомнил сегодня. Бомгю обнимает тепло и честно, засматривается обрамленной томно-черными ресницами красотой золотой сиены и видит в Ёнджуне — истину, в его руках — узлы времени, бережно хранящие прошлое Бомгю, его настоящее и неисчислимые будущие жизни, им уготовленные. По его щекам струятся несужденные сбыться мечты, и Ёнджун ласковыми пальцами собирает с его щек раскаленные хрусталики. Бомгю не позволит ему сдаться страже, отдать свою жизнь безжалостным языкам костра, он знает это уже, как и знает, что его любовь обязательно найдет его, где бы следующая жизнь его не спрятала. — Любовь моя, — Ёнджун берет руку Бомгю в свою и надевает на его палец кольцо с миниатюрным жемчугом посередине. Оно садится так идеально, будто создано было для пальца Бомгю, — это непростое кольцо. В нем заключена частичка моей души. Не снимай его до конца жизни. Умирая с ним на пальце вспомни обо мне и в следующей жизни, увидев меня, ты поймешь, почувствуешь, что предначертанный мне звездами. — Ёнджун, — ласкает языком любимое имя, — помни, что обещал мне. Найди меня. Даже если я реинкарнирую, даже если стану деревом или камнем, найди меня. И знай, что я тоже буду тебя искать. Во всех мирах, во всех жизнях, я обещаю тебя, клянусь, — он сжимает руки в кулаки и жмурится, — клянусь, мы найдем друг друга. Я пронесу свою любовь к тебе сквозь все миры и вселенные, сквозь время и пространство, и в каждой новой жизни в моем сердце будешь только ты. Бесконечно, любовь моя, бесконечно… — по губам шепчет губами. Он дарит Ёнджуну волшебный терновый поцелуй, улыбается ему в рот и прикусывает чужую губу. Даже вкус его крови — медово-сладкий, думает. Бомгю проводит языком по черничным губам и отстраняется, слизывая алую кровь со своих. Он внезапно пошатывается, хрипло стонет, но тут же приходит в себя. Поднимает на Ёнджуна глаза цвета охры, расправляет переливающиеся рыжиной теряющие черноту волосы, и жемчуг на его пальце целый лес озаряет светом. Деревья уважительно склоняют ветви, и трава шелестит в его честь лесной песнью. Ёнджун ошеломленно раскрывает изумрудные глаза, и не может поверить, когда кармин его волос превращается в уголь. — Беги, — приказывает Бомгю, — беги! — вопит внутренним голосом. Свет от факелов озаряет ночное небо. Даже деревья трепещат в страхе перед тем, чему суждено случиться. Ёнджун, мимо воли, срывается на бег и оборачивается на секунду только тогда, когда мощь дубов практически скрывает его худобу. Бомгю наблюдает за ним, улыбаясь, и в последний раз звучит в ёнджуновой голове тихим бархатом. — Бесконечно, любовь моя… Городская стража, окружившая колдуна скрещенными факелами, направляет на него рой мечей. Бомгю на коже чувствует их остроту и безжалостность. Они заламывают бьющемуся в истерике Субину руки и волю, не позволяя донести до массы правду. — Бесконечно… — где-то вдали в ответ шепчет ему Ёнджун. Бомгю с улыбкой вздымает к небу золотую сиену. И звезды перед его глазами осыпаются жемчугом.333
За облачным потолком сизого неба заката не видно. Перекрестки пропахли соленою влагой щек. Ёнджун оглядывает веселящихся людей в таверне, бросает злой взгляд на двух мужчин с энтузиазмом обсуждающих недавнюю красочную казнь очередного колдуна и спотыкается взглядом на одиноко притаившейся в углу фигуре, прячущей пьяный взгляд заплаканных обсидианов в изгибе локтя. Он снова прикипает сухими губами к пинте сидра и вытирает рукавом слезы. Ёнджун наблюдает молча. Под капюшоном у него загораются охрой глаза, а волосы от гнева снова пылают кармином, но он лишь сжимает под плащом кулаки и сцепляет зубы, не двигаясь ни на шаг. Он сливается со стенами прокуренной, зашмыганной таверны, растворяется в оживленной атмосфере богадельни, впрыскивая в пропитанный смехом спертый воздух горечь своей утраты, и мысленно спрашивает: — Тоскуешь? Субиновы обсидианы вспыхивают страхом. Пинта сидра в его вздрогнувшей руке расплескивается и резко опускается на стол. Субин оторопело мотает головой в поисках снова пробравшегося в голову демона, но, пересекаясь взглядом с десятком других, Субин не находит в них и намека на бесовскую охру. А Ёнджун, умело спрятавшись среди многочисленных пьянчужек, приподнимает уголок губ в подобии улыбки. — Если пришел убить меня, не затягивай, — внутренне просит Субин, — мне больше не за чем жить. — Ты сам привел стражу, своими руками бросил ему перину для вечного сна, — шипит Ёнджун, — а теперь смеешь просить о смерти? — Я не желал ему гибели. Все, что было хорошего в моей ничтожной жизни — это он, — старается не плакать Субин, — может, он и не был со мной счастлив, но я никогда не был более счастлив, чем с рядом с Бомгю. Он — мой смысл, всегда им был. Как только его увидел, уже тогда понял, что он им станет. Убей меня, колдун, и по загробным тропах я пойду искать его. Я найду его, если не в этом мире, то в другом, не в этой жизни, так в следующей. Найду и вымолю его прощение, — вздымает заплаканные обсидианы к потолку Субин, — даже если он никогда больше меня не полюбит. — Ты ему не сужден, Субин, — обрывает Ёнджун, забирает последние крупицы теплившейся надежды, что после смерти любимого не дала замерзнуть в пустом, осиротелом доме. — Даже если найдешь его в другом мире, все равно потеряешь. Он никогда не будет твоим, даже если будет твоим называться. Твоя ревность и злость от того, что не тебе суждено сделать его счастливым, победит твое стремление. Как бы ты не старался, сколько бы не молил о его сердце, сколько бы не клялся беречь и защищать, именно твоя любовь для него убийственна. Субин подрывается из-за стола, но тяжесть обрушившегося на него знания снова прибивает к стулу, точно морская волна о айсберг, бьет о бездушное дерево, где еще недавно стояла теперь разбившаяся о пол пинта сидра. — Не бойся, Субин, — снисходительно обращается Ёнджун, — ты скоро с ним встретишься. Как бы я не желал, чтобы его прекрасные глаза никогда и не черкнули по твоему лицу, такова судьба. Пока не найдешь своего человека, тебе предназначено встречать Бомгю в каждой жизни и в каждой умирать от невзаимности. Может, если в следующей ты будешь мудрее, все же сможешь его отпустить и отыскать свое. — Прощай, брат, — бормочет под нос Ёнджун, но Субину больше не дано его слышать. Ёнджун накидывает на голову капюшон и уносится прочь из просквоженной оборванными мечтами и запахом забродивших яблок таверны. Он в последний раз обводит безразличным взглядом людей и ему вовсе не жаль. За то, что они сделали с Бомгю, за то, что сожгли на костре невинную душу, каждый из них поплатится жизнью. Ёнджун выходит из таверны, которой не суждено вновь открыть свои двери пытающимся забыться в яблочном дурмане, и огонь охватывает обитель греха и порока. Колдун не поворачивается, чтобы насладиться своим творением, он шагает дальше. И каждый дом, который он проходит, каждая повозка, каждая тропа и по ней ходящие, главная площадь, ставшая усыпальницей для тысячи невинных душ, занимаются огнем ёнджунова гнева. Город, так кровожадно избавившийся от Бомгю, утопивший в убийственном пламени ёнджуново сердце, сам задыхается тягучим дымом, исчезает в лютом пламени ёнджуновой мести. И ему ни капли не жаль. Ёнджун вздымает взгляд в свинцово-серое небо. Туда, откуда он, возможно глядит сейчас на него, порицая, дожидаясь перерождения. Ёнджун вздымает взгляд в свинцово-серое небо, и звезды перед его глазами осыпаются жемчугом.