So Devoutly

На первый взгляд его никто не замечает. Он такой же, как и все остальные, безликий, как толпа на фоне толпы. Вы не замечаете его, отстраняясь от него, как от отпечатка пальца на боку очков, забывая, что он вообще был. Он был приглушенным, отсутствием опасности, и в этом месте, похожем на тюрьму с серьезными, грозными парнями, его легко было отнести к категории недолговечных, которые только на один матч могут выбыть из игры. И все же каждое противостояние длится, каждый матч становится неисчерпаемо тяжелым, и он остается на краю их памяти еще долго после того, как его не станет. Это устойчивое, настойчивое эхо прогресса, отягощенное тем, что он оставляет им. И чем дольше он там, тем больше дикость, сплетение эмоций, возбуждающих при мысли о победе над ним. Первый, второй, третий отбор. Глаза всех притягиваются к нему, как только они фиксируют его присутствие, мягкое и милое, но жуткое в своей непритязательности. Это только наполовину; на поле это эго, похожее на сирену, взывает к ним, и они забывают о том, что его нельзя игнорировать. Это сбивает с толку и пугает, этот зудящий аппетит. Он запускает ту странную, неопределенную, чуждую часть мозга, которая пугается неизвестности, но безрассудно стремится отыскать ее глазами. От этой мысли по спине бегут мурашки - эти пугающие, манящие глаза на них. Они не могут убежать от нее быстрее, чем от мяча. Исаги Йоичи притягивает к себе, поворачивая их внутренний компас в разные стороны, пока каждая иголка не укажет на центр вселенной, и тогда им придется сражаться за то, чтобы выбраться из тени на подиум и не быть выброшенными на помойку. Независимо от того, как все начиналось, в эти дни у них была только одна цель. Исаги Йоичии.

_____________

Нельзя долго подавлять желания. В какой-то момент они вырвутся из оков и вцепятся в горло тому, кто желанен для всех, невзирая на установленные правила. Вот так они и заполучили его: за спинами всех остальных, крадя шансы, притворяясь, что не замечают яростного возбуждения, когда Исаги выходит из себя настолько, что отдается им. Он постоянно краснеет, ерзает на месте, взгляды его робки и коротки, рот закрывается, когда руки касаются его затылка, плеч, талии. Он не делает первый шаг, нет, он оставляет это им, ожидая, пока самый смелый из них произведет на него впечатление. Обычно это само по себе было подвигом, но большинство из них раскрыли секрет, власть над Исаги. "Это был хороший удар". "Ты очень хорошо справился с тренировкой". "Я впечатлен тобой, Исаги". "Хороший мальчик". Исаги Йоичии был ужасно слаб против похвалы. В каком-то смысле она очеловечивает его, выводит из этого ужасного, божественного света, далекой звезды, танцующей ближе, но это почти хуже, как только Исаги начинает гореть. "Тебе нравится?" "Да", - кричит Исаги, выгибаясь в огромных руках, обхвативших его. "Хочу", - дрожит он, и в его словах чувствуется требовательность, высокомерие. Ласкай меня больше. Похвали меня еще. Исаги теплый и по-кошачьи ласковый, подвыпивший, превратившийся в трепещущую массу, которая краснеет везде, где его любят. Как только он тянется к ним, они не могут не дать ему все, что он пожелает, лишь бы они могли коснуться его кожи. Он не борется с ними, как они ожидали, он тает. Удовлетворенный наслаждением, он позволяет ему завладеть собой, превращая свой большой мозг в одну туманную нить стонов и просьб. "Что ты хочешь, красавец?" "Пожалуйста", - скулит он в нетерпении, его тело - изменчивое, цветное полотно благоговения, жаждущее, чтобы его еще больше разрушили, - "Пожалуйста, трахни меня". Баланс сил почти всегда нарушается. Исаги, когда он переходит грань между неприкосновенной фантазией и осязаемой реальностью, кто в здравом уме может отрицать принуждение к поклонению? Они приземляются на жесткий, освобождающий ответ: "Не трахай меня". Исаги прогибается под их желания, словесные похвалы выводят его из состояния чрезмерной задумчивости, которому он имеет привычку предаваться, и опускаются на их члены, чтобы всхлипнуть. В уголках его ресниц блестят слезы, он задыхается и трясется, отступая назад со слабыми коленями и тонкими запястьями, но его снова втягивают с безжалостной точностью. Он теряет слова от блаженства, голос - от навалившихся на него губ. Его распахивают, как щель для гола, поднимают на новую высоту, и он тонет под тяжестью тел, которые больше его. Они целуют его повсюду, всасывая новые синяки, засосы, пока Исаги проводит линии по их позвоночнику. Они как мухи на мед, как мотыльки на пламя. Он прекрасен и неземной, а они хотят поглотить его целиком, не оставляя ни клочка для тех, кто придет следом. Это открытое влечение, преклонение коленей перед алтарем его орбиты; все они хотят его больше, чем можно передать словами. "Хочешь награду?" "Продолжайте, вы выдержите". "Тебе так хорошо". "Посмотри на меня, Йоичи". Он, как податливый, скулит в лоне их шеи, другое тело позади него, нащупывает его пухлую, упругую попку и сжимает ее. Внутри него тащится горячий и жесткий член, ударяя в то место, которое заставляет его бредить. Его глаза закатываются к затылку, волосы слиплись от пота, его держат, как куклу, пока он привыкает к их содержимому. Исаги тесно, дразняще, влажными тисками прижимается к ним. Когда Исаги, открыв рот, срывается на хрип, его голос переходит в высокий вой, большинству из них приходится удерживать себя от того, чтобы не кончить на месте. Исаги прекрасен. Они не могут насытиться. По всему объекту установлены камеры, но есть места, куда могут заглянуть только самые опытные, чтобы развлечься. Это чуланы, пустые, полу-законченные комнаты и укромные коридоры, в которых нет ни души. Это промежуточные места, которые предпочитают внешние слои, самые близкие, куда они могут завести Исаги. Сам же Исаги Йоичи предпочитает тихие, уединенные комнаты, запихивая его с головой в мягкую кровать на одного человека, имеющего право на большее, чем самые дальние уголки Блю Лок. Может быть, именно поэтому он всегда покрыт следами. Легкие, мимолетные, грубые, синяки - на каждом участке кожи написано имя того, кто из членов клуба добрался до него первым. Единственное, что их объединяет, - это то, на ком они остаются, напоминание о прошлом, о широком бассейне. Это идеальная пара для того, чтобы зажечь в каждом из них соревновательную жилку: кто доставит Исаги наибольшее удовольствие? Именно эта мысль заставляет их быть грубее, дразнить его лучше, целовать его до потери дыхания. Исаги, дрожащий, как лист, мягкий, как игрушка, плачет. "Пожалуйста! Хочу кончить! Ощущения слишком приятные, ах!" Они никогда не задерживаются и всегда сдаются без раздумий. Исаги разрывается, впиваясь ногтями в кожу, стонет им в ухо, его тело раскрыто и горячо, он втягивает их глубже, чтобы с диким остервенением ударить по единственному месту. Когда он оргазмирует, они наблюдают за ним с едва сдерживаемым восхищением. Он прижимается к ним, как любовник, откинув голову назад, изящно выставив шею для очередного укуса, очередного требования. Он произносит их имя слабым, вымученным голосом, и их увлеченность возвращается, опасно близкая к тому, чтобы стать территориальным. Вслед за этим он сияет, но, как и любая звезда, падает обратно в небо. Глаза Исаги, мутные и полуприкрытые, снова становятся острыми. Когда он встает, то улыбается им, жеманно и тягостно поддразнивая. До следующего раза. Они ломают его, как кость, бессильные перед обещанием попробовать его снова. Свет, который он излучает, неизбежен. Они будут поклоняться ему снова и снова, лишь бы почувствовать, что приближаются к вершине, где может быть только один.