ну а пока говори мне,
всё, что на твоей душе, молю,
говори мне…
в гримёрке душно, вьющиеся прядки неприятно липнут к коже, покрытой испариной, но арсений даже не пытается убрать их — сил на то, чтобы поднять руку к собственному лицу, не находится. рядом ходит кто-то из команды, в коридоре раздаются привычные крики, и хочется на мгновение раствориться. арсений едва ли успевает прикрыть глаза, как тут же распахивает их, застывая взглядом, уткнувшимся в пол, потому что дима проплывает мимо, быстрым, но невесомым движением смахивая влажные волосы с его лба, как будто это… рутина. он не говорит ничего — снимает браслеты, оставляя только часы, раскладывает их на столике, чуть расстегивает рубашку — тоже, наверное, жарко, — и присаживается на диван. вопросов у арсения столько, что он не понимает, за какой из них уцепиться и притянуть к себе, чтобы сформулировать чётче, чем размытое и точечное: «что это было?» он даёт себе время — ровно столько времени, сколько всё ещё заинтересованный и размыленный взгляд скользит по узору ламината к чужим ботинкам, выше — к брюкам, кожаному поясу, вот — руки, сцепленные в небрежный замок и лежащие в районе паха, дальше — знакомая уже рубашка с двумя расстегнутыми пуговицами, губы, щетина… глаза. дима разглядывает в ответ. арсений бьётся об этот взгляд таким же импульсом электричества, какой иногда бывает, когда касаешься шубы или шарфа, тут же отскакивая. быстрое сокращение век, едва заметное движение зрачков туда-обратно — дима явно считывает его язык тела, чуть наклоняя голову и подаваясь вперёд, чтобы опереться локтями на собственные колени. арсений сглатывает — ему кажется, что его видят насквозь, читают, изучают, в конце концов. — ты устал, — практически одними губами шепчет дима, не насыщая слова ненужной вопросительной интонацией. и арсений готов разреветься, сидя на жёстком стуле в этой гримёрке, потому что да, чёрт возьми, он устал, он очень сильно устал, но не признавался в этом даже самому себе. пока прыгаешь по сцене и съёмкам — нет времени остановиться, перевести дыхание и заглянуть вглубь, позволив себе хотя бы немного слабости. арсений крутит проскакивающие эмоции в голове, комкает их, как поэты — бумажки с недописанными стихотворениями, и выцепляет одну, но не свою, а, как ему кажется, — димину. жалость. вот что арсений раскапывает в его словах. он едва ли научился принимать сочувствие, выраженное безмолвно, но жалость, выраженную вслух… нет. она мелочная, разрушительная, разбивающая о камни с высоты птичьего полёта, в ответ на неё хочется брыкаться, отчаянно вырываясь из острой хватки, всеми способами показывать, что не потерял он силу, не потерял, нечего его жалеть! вслед за ожидаемым протестом, которым скручивает внутренности, накрывает приливом злости: почему дима смеет это произносить? почему он знает лучше самого арсения? почему ему приспичило залезть в душу? почему он ставит себя выше? почему? и эта злость — иррациональная, конечно, слепая, истеричная, закрывающая своей пеленой то, что арсений на самом деле чувствует: ему никогда не разрешали утешать самого себя, потому что это удел слабых, а теперь — посмотрите! его ведь сминает под этим гнётом, размазывает, потому что дима позволил себе проявить к нему… заботу. не жалость, арсений, не жалость, это обычная, самая простая человеческая забота, вот так она выглядит, открой же глаза! он смотрит. в чужие зрачки, приковывающие к полу недвижимым спокойствием — и это… ново. диму больше не хочется колотить, царапать и злиться на него с той же отдачей, что несколько секунд назад — хочется позволить себе плакать в объятиях напротив, потому что там вдруг кажется безопаснее, чем в одиночку. и мысль не обретает форму, арсений просто ощущает её в собственных мелких движениях и особенно ярко, когда неосознанно тянется вперёд, едва не сползая безвольной куклой со стула. дима не ловит его, как иногда ловят гости на сцене, он только расцепляет собственные руки и мягко разводит их, повернув ладонями вверх. скала. вот кто дима сейчас. твёрдо стоящий на этой земле; каменный, но не потому что отказывается от чувств и запрещает им быть, а потому, что находит силы с непоколебимой уверенностью прорастить их в себе; являющийся для шатающегося из стороны в сторону арсения опорой — уверенным «я рядом, только потянись». арсений понимает — ему протягивают помощь, но не настаивают на ней. он всё понимает, но сделать этот единственный шаг, которого от него не ждут, но позволяют осуществить, — значит согласиться. признать, принять, разрешить внутренней плотине прорваться. ему страшно, и дима в который раз вплетает чувство безопасности в свои движения, протягивая руки ещё чуть ближе к нему — они так близко, близко, близко, настолько, что арсений может рассмотреть крупные линии на его ладонях. он на негнущихся ногах поднимается, чтобы тут же упасть в желанные объятия, обрушиться в них, схватиться за ткань рубашки и уткнуться лбом в плечо, чуть повернув голову. поза не самая удобная — он стоит на коленях перед сидящим на диване димой, но пересаживаться сейчас — столкнуться взглядами, неловко кашлять, отводить глаза, такого арсений не выдержит. слёзы текут сами по себе, и он, к собственному удивлению, не пытается сдерживаться — впервые за долгое время ему это не нужно: руки, оплетающие его уютным коконом, выкручивают значение на шкале «принятие» до допустимого максимума. дима кладёт подбородок на макушку арсения, выдыхает шумно через нос — то ли шепча «ну вот, а ты боялся», то ли проживая вдобавок что-то своё. он зарывается пальцами в его волосы, чуть треплет их, после начиная монотонно поглаживать, а вторая его ладонь скользит по спине до плеча, укладываясь на него даже сквозь одежду ощутимо тлеющим прикосновением. арсений медленно закрывает глаза, срастаясь с касающимися его руками и понимая, что дима не потревожит его, не вырвет из этого невесомого состояния, пока он сам не будет готов выйти. хочется благодарить за то, что его не просят разговаривать, изливать то, что скопилось внутри болючей мешаниной, не превращают это в сеанс психотерапии, а просто молча окутывают заботой (хочется сказать, что практически отцовской, но вот как раз её в жизни арсения не было, так что впору горько усмехнуться), потому что сейчас арсений не нашел бы слов — может, позже. от димы пахнет терпким одеколоном — что-то травянистое, но вместе с тем солёно-морское, словно стоишь посреди цветущей степи и любуешься на просторные воды впереди. аромат чуть выветрился за съёмочный день, смешался с запахом личным, собственным, и арсений ловит эти нотки не благодаря, а вопреки — они едва уловимы, и приходится практически незаметно, словно это секрет — а это он, блять, и есть, — подвинуть голову ближе к шее, чтобы до этого пресловутого «уткнуться» оставался никчёмный сантиметр, который арсений не смеет пересечь. как будто коснись он чужой кожи своим кончиком носа — последние границы не просто рухнут с раскатистым громом, а сотрутся в пыль, рассыпавшись в руках. и неважно, что они уже несколько минут плотно соприкасаются: щека лежит на плече, ладонь мягко покоится на спине, талия аккурат на уровне чужих бёдер, но шея… шея это другое. совершенно другое, убеждает себя арсений. дыша через раз, он чуть приоткрывает глаза — что в первую секунду неприятно — ресницы слиплись от подсохших слёз, и утыкается взглядом в повторяющую естественные изгибы цепочку. она спускается от шеи ниже, к ключице, которую арсений, чуть скосив глаза, впервые видит — господи, рассматривает — так близко, и переливается на свету, когда дима мерно вдыхает и так же выдыхает. его дыхание совсем не похоже на арсово — со сбитым ритмом, скачущим и по громкости, и по глубине вдохов. неосознанно хочется подстроиться под диму, дышать вместе с ним, повторяя движения грудной клетки, и арсений действительно делает это, встраивается в колею, концентрируясь чуть размытым взглядом на сверкающем металле. в этом своеобразном трансе арсений проводит несколько десятков тягучих секунд, прежде чем дима вдруг осторожно начинает двигаться и, словно боясь спугнуть, как дикого зверя, даёт арсению понять, что никуда не уходит, только хочет что-то — а что? рука в волосах чуть давит чуть ощутимее, дима съезжает подбородком с макушки, а после горячего лба касаются… губы. господи. сухие димины губы вот так просто вжимаются в кожу на одно — вечное — мгновение, а в арсении что-то взрывается, распадается на мелкие частички, словно подлетевший высоко в воздух фейерверк, и он млеет, растекается, как весенний ручей, как подогретое вечернее молоко, как краска по холсту. он, чёрт возьми, не ожидал — и понимает теперь, что так же сильно желал. макушки снова касается подбородок, и всё как прежде — только совсем не как прежде. дима ведёт себя так, как будто это, чёрт возьми, рутина, ежедневная и привычная; он вплетает руку, поправившую тогда волосы, и сухие губы, оставившие метафорический ожог на коже, в жизнь, встраивает их в устоявшуюся картину, словно так было всегда. и арсений верит. представляете? верит в эту созданную из ничего иллюзию, которая греет, растапливая огонь внутри. и так боязно, что всё это был мираж, и арсений просто уснул под мерное дыхание, что неистово хочется вжаться в ответ, обхватить лицо, провести по линии челюсти, рассмотреть, запомнить. арсений не помнит, когда последний раз у него так трепетало сердце. рациональный разум — да, но он… ошибается иногда, а сердце, которое, кажется, пульсирует в диминых ладонях — нет. и тот держит его крепко, но бережно, оставляя знакомый уже поцелуй на макушке, будто бы шепча: «нет, это не случайность, арсений, я знаю, что делаю», и арсений жмурится, то ли от смущения, то ли от восторга вжимаясь наконец носом в чужую шею — почему-то он уверен, что дима там, наверху, понимающе улыбается. собственные руки и ноги чуть подрагивают, словно пробежал марафон, и только сейчас он понимает, с какой силой сжимает ткань диминой рубашки, буквально вцепившись в неё, но всё это мелочи по сравнению с тем, что он — боже, блять — почти невесомо касается верхней губой слегка вспотевшей чужой кожи. это не поцелуй, нет, но даже это лёгкое, почти невинное касание пронзает, потому что дима не шарахается, не пытается отодвинуться, с концами подтверждая все мыслимые и немыслимые догадки, и только начинает дышать чаще — арсений дёргает уголками губ, осознавая, что не одинок в этом ощущении пиздеца. вот теперь-то дима его точно понимает. арсений жмётся ближе — не стараясь робко скрыться, как сделал бы ещё некоторое время назад, а так, чтобы дима наверняка заметил. собственные чуть приоткрытые губы плотно касаются шеи, дышать становится всё горячее — воздух накаливается, и он не хочет знать, каково диме, ладонь которого ощутимо сжимает его волосы. арсения прошибает мыслью, что если пожелать — кончиком языка, не отрываясь ни на секунду, можно слизнуть крохотные капельки пота с кожи и распробовать солоноватый привкус, и это — чистой воды безумие, самое настоящее, блять, безумие. хотя нет, погодите… настоящее безумие случается тогда, когда арсений действительно совершает это короткое движение, самым кончиком языка быстро проходясь по сантиметру кожи и жмурясь от собственного положения. он сглатывает скопившуюся слюну вместе с тем самым привкусом, и в ушах шумит — вряд ли это звук моря из ракушки. хочется поднять глаза на диму, заглянуть в его собственные, но вместо этого он слушает слишком очевидные, тяжёлые вдохи и выдохи и думает, что, может быть, чуть ли не первый раз в жизни глаза — это полбеды, а вот скользнуть взглядом вниз — это… точка невозврата. арсений усилием воли удерживает себя от этого шага, продолжая жарко дышать в шею. он бы сказал, что пытается соблюдать границы их обоих, но какие тут к чёрту границы? дима вдруг мягко снимает его руку с талии и, задержав дыхание, укладывает на собственный пах, поверх прижимая своей. вот оно. и арсений не выдерживает, обрушиваясь — соскальзывает с нагретого плеча ниже, утыкается взмокшим лбом в чужой живот и позволяет вырваться единичному стону на высокой ноте, когда димина рука, словно ориентир, сжимает его ладонь на члене крепче — так, как нравится, — и отчаянно цепляется за бедро, плотно обтянутое тканью — зачем на диме вечно эти чёрные штаны? остатками разума арсений ещё с горем пополам контролирует себя и не собирается следовать за импульсами, надрачивая — какое блядство — диме или себе в гримёрке, но его пугает другая мысль — что от того, чтобы обхватить чужой член плотным кольцом не поверх дурацкой ткани, а под ней, его удерживает только неверно выбранное помещение, а не принципы, мораль и банальное «ты что, ебанулся в край?», которое должно бы звучать откуда-то изнутри, но — не звучит. арсений согласен. и от этого осознания хочется стонать в голос, но его бережно затыкают, обхватывая лицо обеими руками и протаскивая вверх по сминающейся ткани рубашки — так, что теперь чужой член утыкается в живот, и от этого, надо сказать, не легче, но ещё хуже другое — они впервые за долгие минуты сталкиваются взглядами, и вот тут-то наступает тот самый пиздец. дима не смотрит, он высматривает что-то в его глазах, сам при этом выглядя так, словно только что трахался полчаса без остановки: щёки ярко-розовые, кожа вспотевшая, равномерно покрытая испариной, а зрачки бегают туда-сюда, не находя успокоения. арсений почему-то уверен, что выглядит не лучше, но сейчас его мало это волнует, он выбирает любоваться димой. в открытую, переступая через все стадии стыда, неловкости и прочей чепухи, которая отвалилась еще на моменте с губами, прижатыми к шее. арсений сдаётся, складывает невидимый щит, показывая: «вот он я, и вот он ты, и вот то, что есть между нами, здесь и сейчас, в этих стенах. ты смотришь на меня, и я смотрю на тебя, и это больше не тайна, не секрет, не глубоко зарытый ящик пандоры. это — правда». дима едва заметно улыбается, и теперь арсений ловит даже такие мелочи, вытаскивает на свет все сокрытые до этого момента детали, учится расшифровывать его. и дима кивает: «у тебя получается».