слуга

       Тень, существующая без света — эта тьма в ее чистом, первозданном виде, поглощающая все, до чего дотянется липкими чернильными щупальцами. Она — та самая густая чернота, что подобно пауку ютится по углам и плетет тонкую невидимую сеть в ожидании добычи.        Тьма — это всё. Тьма — это Линетт.        Быть может когда-то она и была лишь тенью своего сияющего в свете софитов близнеца, но теперь — всепоглощающая пустота во плоти, которую эта самая плоть, обманчиво хрупкая и нежная, уже едва в себе вмещает. Ее глаза — две бездушные стекляшки в красивом сиреневом цвете, губы — темно-лиловый шелк, в который она укрывает подлинную смертельную белизну, точно искусный гример похоронного бюро прячет несмываемую печать Костлявой на лице клиента, потому что на самом деле Линетт тоже давно уже мертва. Умерла в ту же ночь, когда обрела проклятую безделушку на своем набедренном ремне, и с тех пор лишь имитирует жизнь, которую с легкостью забирает у других.        Ассистентки величайшего иллюзиониста больше нет, как и его самого — ассистировать больше некому. Зато есть смертоносная оперативница ветра, способная убивать одним мановением руки.        Свой глаз бога Линетт ненавидит.        Его не в пример живой бирюзовый свет оттеняет лишенные жизни глаза, и тем словно насмехается, язвительно напоминая о том, какую сделку Небо заключило с кошкой без ее на то согласия. Жизнь брата в обмен на это?.. И как ни старайся — не избавиться! Уж Линетт пыталась не раз.        Она вышагивает медленно, по-кошачьи степенно опуская изящную стопу в массивном ботинке поверх тонкой полосы света на черном дереве. Тот, за кем она пришла, уже знает о ее визите, и скрываться нет смысла — он ее не боится и, возможно, даже ждал?.. Линетт не морщится от лязгающего звука метала, скрежещущего по белому камню стены. Напротив — в какой-то мере наслаждается тем, что оставляет за собой неаккуратный глубокий росчерк, подобный тому, что не стынет и спустя годы на ее собственном сердце. Пополам дверь, пополам стену… массивную раму с семейно фотографией тоже надвое, к черту! Пополам раскололась вся ее жизнь той злополучной ночью, и пропади оно всё в Бездне! Линетт свою семью потеряла много лет назад и на жалость такой глупостью ее не развести.        Перед глазами вверх вырастает знакомая до боли лестница, устланная алым ковром, но наверху ее встречает не враг… Не скрытый челкой глаз брата, в нерешительности сжимающего опущенный клеймор, сияет в свете луны точно ледяной хрусталик — хрупкий и нежный. Он полнится неисчерпаемой болью и такой простодушной, почти детской растерянностью, что Линетт даже самую малость становиться стыдно… Из всех них Фремине, определенно, был ее самым близким и любимым «братом».        — Ты обманула меня. Всех нас! Предала… — ложка утверждения с целой бочкой боли и обиды. Кошка видела, как по щекам названного брата струились такие же кристально-чистые слезы, но продолжала подниматься по ковровой дорожке вверх, подобно приближающемуся к дому шторму — медленно и неотвратимо. Линетт не хотела вредить Фремине, только не ему, пусть «брат» и выставил между ними клеймор, — Мне следовало догадаться.        — Ты не привык сомневаться в… «семье». — не без доли ответной грусти покачала головой старшая сестра, игнорируя вяжущую на языке запинку перед словом, от которого ее уже начинало тошнить. Шаг, еще… Она знала, что этот клеймор никогда не разрубит ее, и оттого не дрогнула, поравнявшись с бритвенно-острым лезвием в ее рост величиной. Даже ухом не повела, холодно взирая сверху вниз на заплаканного брата, — И никогда бы не подумал на меня.        Видя по ту сторону зрачков ужас и растерянность, Линетт жалела лишь об одном — что не свершила задуманного раньше. До того, как проклятая философия успела пустить ядовитые корни глубоко в сердце этого доброго мальчика, превратив ребенка в машину для убийства ради «семьи». Он никогда не желал держать клеймор, и привычка прятаться за водолазным шлемом тому доказательство. Это место не спасло Фремине… Оно его покалечило. А после заставило верить в то, что эти увечья — благо! Линетт тоже когда-то верила… Пока розовые очки не разбились стеклами во внутрь.        — Итак, это я. — вновь прервала затянувшееся молчание кошка, — Остановишь меня?        Жестокая фигура, повелительный тон, ледяной взгляд.        Фремине вздрагивает всем телом, когда видит то, чего сама Линетт в себе еще не замечает, но от открывшейся картины и осознания юноше делается лишь горше. Его любимая сестра, его дорогая Линетт… Он знал, что все эти годы она не могла отпустить гибель близнеца, видел ее душевные терзания, но как не разглядел, как упустил тот момент, когда в коконе тихой ненависти, отвращения и паранойи она стала превращаться в это? Лучшая оперативница Дома очага и всех Фатуи подняла меч на собственную «семью».        — Молчишь.        — Ты не ведешь, что творишь… — сокрушенно качает головой младший. Клеймор с тяжелым грохотим ударяется об пол, когда тонкие мозолистые ладони водолаза, пробиваемые дрожью и влажные от стираемых слез, опускаются на холодные щеки Линетт. Он тянет ее на себя, с мольбой заглядывая в сиреневые глаза, умоляет смотреть только на него, — Ты не вернешь этим Лини! Да и он не хотел бы…        — Он не знал того, что знаю я. — сказала, как отрезала. Не вырывает лицо, не пытается отстраниться от заботливых рук брата, но и не поддается ласковым объятиям, — И ты не знаешь. Впрочем, оно и к лучшему. Я не желаю тебе этой ноши.        — О чем ты говоришь?.. — Фремине казалось, что он ее теряет с каждым новым словом все больше. Не узнает, не понимает того, о чем говорит. Умалишенная… Погрязшая в своем горе. Оно прорастало в ней цветами зла и безумия столько лет, но никто этого не заметил! Даже он… И за то винил себя, — Линетт, прошу, пока не поздно…        — Поздно.        Одним невесомым, но точным прикосновением она заставляет веки Фремине опуститься. Не навсегда, разве смогла бы она убить его?.. Линетт не такая, как Отец. Но Фремине бы мешался, а ей этого очень не хочется, потому кошка наблюдает за тем, как сознание покидает полные слез глаза, а после помогает потяжелевшему в одночасье телу плавно облокотиться на резные перила лестницы.        Да, вот так… Подожди немного, милый Фремине, совсем скоро этот кошмар закончится.        Больше ее никто не пытается остановить и преградить дорогу. Линетт всех их обвела вокруг пальца — это не составило большого труда с ее опытом и навыками. Только с любимым братом вышла осечка, но это не удивительно: Фремине всегда был ей ближе всех прочих и знал ее лучше остальных. Тем не менее, даже ему не удалось остановить оперативницу, а значит, не удастся уже никому.        Пришло время платить по счетам, Отец.        Тяжелая дубовая дверь оказалась не заперта; Линетт не удивилась. Четвертая не дура и давно всё поняла. Должно быть, чувствовала надвигающуюся бурю подобно зверю и не пыталась ей противиться?.. Либо выдержка, достойная уважения, либо самонадеянная глупость. Изнутри кабинет оставался прежним, таким, каким Линетт привыкла видеть его всегда. Идеально убранный, темный и холодный, насквозь пропитавшейся тяжелым ароматом волчьего крюка и пылающего цветка. Всякий ее визит в эти стены означал получение или сдачу нового задания, которые оперативница исполняла безропотно. Однако в этот раз все будет иначе.        — Рада видеть тебя, дорогая Линетт. — ее высокий тонкий силуэт неспешно оборачивается к вооруженной гостье, так что теперь кошка видит, что скрывала прямая спина и острая линия плеч. Радужная роза между пальцев… И легкая полуулыбка на губах, больше походившая на оскал, — Начнешь с допроса? Или сразу перейдем к делу? Зная тебя, обычно ты предпочтешь второе, но, думаю, в этот раз ситуация достаточно деликатная, чтобы не слишком торопить события. Уверена, у тебя есть вопросы.        Алые кресты глаз не выражают ни капли страха, хотя они обе — и наставница и ее протеже — знают, что сегодня этот кабинет покинет лишь она из них. Но Арлекино кажется не к месту довольной, как будто все происходящее с самого начала было предопределено и шло по четко намеченному плану. Говоря начистоту, Линетт бы этому не удивилась. Не после того, что узнала.        А что до вопросов… Они были. Раньше. Но теперь на большинство из них бывшая иллюзионистка уже получила свои ответы, от которых котел злобы в ее душе начинал бурлить лишь сильнее. Чего она не знает? Того, как ее продажа и чудесное спасение Предвестницей были частью идеально разыгранной партии? Их с братом присоединение к Фатуи — часть чужого плана, безусловно гениального, продуманного до мелочей. Что же еще? Ах, да! Гибель Лини…        Глаз бога, полный энергии, светится в полумраке кабинета, вновь и вновь возвращая Линетт в ту ночь, когда брата не стало на ее же руках. Ледяные бескровные губы, последняя предсмертная судорога, остекленевший взгляд в бездушное, ф а л ь ш и в о е небо… Каждую ночь с тех пор кошка наблюдает эту сцену будто со стороны, и каждое утро небрежно стирает с щек мокрые дорожки.        А Арлекино все так же улыбается, привалившись бедром к столу, крутит в руках тонконогую радужную розу. Она поднимает глаза на Линетт, лицо которой словно коркой изо льда облепила жестокая маска напускного безразличия, и в тот момент — оперативница был готова поклясться! — на самом дне циничной пустоты в этих крестах вспыхнуло удовлетворение.        — Ты убила его.        — Не только его. — с деликатной улыбка поправляет Четвертая, — Многих… Как и ты.        Насмешливый упрек вгрызается иголкой под ногти, но ни одна мускула на лице Линетт не дрогнет перед фальшью гадюки, которую она звала Отцом. — Но посмотри на себя — его смерть сделала тебя сильнее. В противном случае, из вас двоих глаз бога получил бы он, а не ты. — шелковый лепесток падает на алый ковер белой кровью, — Твоя воля возобладала над его.        — Ты лгала. — когда-то одна мысль об этом заставляла Линетт не то, что морщиться — кричать в исступлении от осознания очередного предательства от человека, которому они с братом доверились. Теперь не осталось ни слез, ни силы кричать — словно унесло ветром, и лишь ненависть цепями стискивает сердце. Оно жаждет мести, безучастное к чужим бедам и обстоятельствам. К ее участия не проявляли.        — Давай уточним: ты упрекаешь меня во лжи конкретно вам, или… всем вам? — еще один лепесток, жестоко вырванный, падает к ногам Предвестницы. Кресты впиваются в кошачью душу клещами, словно между ними нет преграды в виде тела. Арлекино поднимается, вынуждая Линетт непроизвольно крепче сжать оружие, — Ведь ты тоже лгунья. Ты лгала мне, лгала нашему дорогому Лини, да упокоит Селестия его душу! — выделяет едко, с упоением выискивая реакцию на холодом лице протеже, — Лгала всей своей семье и друзьям.        Ее шаги вторят ударам сердца Линетт, кресты отражаются в поднятой наизготовку рапире, когда та упирается аккурат в сердце, или во всяком случае то место, где оно должно быть у нормальных людей. Однако в алых крестах Линетт не наблюдает ни грамма любви и сочувствия, ни намека на раскаяние, лишь необъяснимое, тихое чувство триумфа, от которого по спине бегут мурашки.        — Ты убила Густава, когда он рассказал мне о том, что Фатуи спонсировали ублюдка, которому меня продали. — в глазах Арлекино светится гордость, словно она довольна познаниями ученицы.        — А ты убила Ирэн, когда узнала, что именно она выдала информацию о вашем с Лини местоположении в ту ночь. — Линетт не шевелит и бровью, но под наконечником рапиры трещит, разрываясь, дорогая ткань. Четвертая не предпринимает попыток отдалиться, с упоением рассматривая каждую нервную морщинку на очаровательном личике, каждую черную искру гнева в лиловых глазах, — А остальным сказала, что она погибла при исполнении. Ах, бедный крошка Жак-Жак… Он тяжело пережил утрату родной сестры.        Туше! По мере того, как улыбка Арлекино становится шире, дыхание Линетт учащается.        — Зато тебе они показались достаточно талантливыми, чтобы осиротить их. Прямо как нас с Лини. И еще множество детей, не так ли?.. — серый пиджак медленно багровеет под рукой оперативницы, а улыбка Четвертой делается все более и более кровожадной.        — Верно. А тебе они в свою очередь показались угрозой, потому сегодня ты послала их прямиком в западню жандармов.        — Не всех… — под аккомпанемент шумящей в ушах крови инстинкты, доставшиеся от предков, брали верх, и Линетт срывалась на кошачье шипение.        — Точно! — с пониманием дела кивает Арлекино, — Только тех, кто не знал про Лини. А всех причастных ты уже убрала сама. Одного за другим. Я догадывалась, что рано или поздно твои навыки добычи информации помогут тебе сделать это, но, признаюсь, не ожидала, что это случится так скоро. Хвалю, Линетт. Вижу, что я не ошиблась, когда решила в ту ночь, что ты будешь хорошей… следующей Слугой.        И вот она — голая правда, уродливая в своем естестве до тошноты и рвоты. Она похоже на вскрытый нарыв, или вспоротую гниющую тушу, из которой валятся смердящие комья гнили и опарыши. Окровавленное лезвие виднеется из спины лежащей на черном от крови ковре Четвертой, но ее губы продолжают шевелиться, словно в худшем из кошмаров, отчего давно забытое чувство ужаса подкатывает к горлу Линетт. Она непроизвольно пятится назад, но больно ударятся об угол чего-то острого.        Крик, звон — зеркало в дребезги. С каждым неровным, рваным вдохом бывшей иллюзионистке становится тяжелее дышать, будто чьи-то холодные руки стискивают до хруста тонкую шею, но под рукой лишь покрытая испариной кожа, в которую она сама до красноты впивается ногтями.        Голос Арлекино растворяется в белом шуме, словно кровь в воде переливающейся через борт идеально-белой ванны.        — Нет… Это должен был быть Лини. Ты ведь…        — Никогда этого не говорила? — улыбается Отец. Чужая кровь всегда была ей к лицу, но собственная булькает на губах уродливым пузырями и заливает усыпанный осколками зеркала пол. Ее кровь черная, словно кипящая смола, — Он сам тебе об этом сказал? Но из вас двоих именно ты была моей маленькой копией.        И склеенный таким трудом по кусочкам мир, словно это самое зеркало, разбивается вновь.        — Нет… — голос Линетт начинает дожать. Язык заплетается, пока сердце бешено стучит где-то на уровне гортани, грозясь вот-вот вырваться наружу со вчерашним ужином. По виску катится тяжелая капля. Кошка смотрит на собственные руки, черные, с чернильно-алыми узорами, совсем как у Отца, — Ты врешь…        Линетт не может быть Слугой, не может занять место брата! Четвертая продолжает что-то говорить, но протеже уже не слышит ее. В комнате становится слишком жарко, отчего голова идет кругом. Или это от потери крови?.. Она опускает взгляд под ноги и с ужасом ловит в осколках отражение багрового росчерка на месте сузившихся от страха зрачков. Дыхание замедляется.        — Линетт… Линетт!        Он зовет ее… Совсем как в ту злополучную ночь, когда по тайному плану Отца один из них должен был получить глаз бога. На полу в ало-черной луже белеют лепестки его любимых радужных роз. Еще одна идеально разыгранная партия Четвертой. Новая Слуга… Язык уже заплетается от истеричного, сбивчивого отрицания, но разглядев однажды истину, ее уже не забыть и не развидеть. Она прорастает прямо из Линетт цветами зла, которые все это время терпеливо и умело взращивала в ней Арлекино.        Куда ни глянь — осколки: на полу, на стенах, на мебели — они везде. Линетт старается не смотреть, закрывает глаза трясущимися руками, но голос брата продолжает надрывно, умоляюще звать ее, проникает в самую черепную коробку, сколько ни прижимай к голове уши. Она мечется по черному кабинету словно раненный зверь, не находя ни окон ни дверей, не находя выхода. Только алая кровь, белые розы, и зеркала…        — Нет!.. Нет! НЕТ!        Из каждого зеркала на Линетт смотрит Слуга.