Черный Ящик

Марк остановился у телевизора и устало шлепнулся на кресло, тут же сползая чуть вниз. Старые пружины внутри натужно скрипнули, одна уперлась в спину, и Марк раздраженно подсунул под спину подушку. Вероятно, он бы мог разобрать кресло, что-то сделать с пружинами, но он не хотел. Даже выход за инструментами может стать для него последним выходом на улицу в принципе. Он повернул голову в сторону окна, проверяя, зашторены ли они. Сквозь толстую ткань едва пробивался свет фонаря на улице, однако на полу, прямо перед телевизором, все равно была яркая точка. Дырка от моли. То, по чему Хоффман определял время суток большую часть времени. Он вздохнул, переводя взгляд на мерцающий до боли в глазах экран. Удивительно, как этот телевизор еще вообще работал. Казалось, что вся система внутри него держится исключительно за счет нескольких слоев пыли, ставших уже частью микросхем. Пылью не был покрыт только небольшой проем внизу. Для кассет. Но, вообще-то, Хоффману не было абсолютно никакого дела до кассет. Никогда не было. Несмотря на то, что хозяйка квартиры указала на массивную полку с фильмами и музыкой, Хоффман так к ней ни разу и не прикоснулся. Ему больше нравилось щелкать каналы. Относительная непредсказуемость стала главным жизненным разнообразием сейчас, а розыгрыши лотерей — самым увлекательным зрелищем в жизни. Он совсем не мог предугадать цифры, и всего однажды угадал, что после десяти идет шесть. Тогда он подумал, что мог бы купить лотерейный билет, угадать цифры далее и уехать еще дальше. Сменить имя. Сделать еще что-то. Что угодно, что будет отличаться от дырки в шторе, пятна света на полу и мерцания телевизора. Марк нашарил рукой пульт. Розыгрыш на сегодня закончился, он не угадал ни одной цифры, а четыре с половиной миллиона выиграл какой-то семьянин из Чикаго. Ну и рожа. Слишком счастливая. Разукрасить бы ее. На вид — работяга, такой, какой наверняка приходит с работы домой и колотит свою жену и дочь. И орет, орет, так, что уши отсыхают. А сейчас улыбается. Сукин сын. Кулаки сжались сами собой и Хоффману понадобилось невероятное усилие, чтобы не запустить пультом в телевизор или не разъебать экран самому, представляя, что это кто-то вроде Сета Бакстера. И все же, лишать себя телевизора сейчас он не мог. Иначе — подохнет. Как мог бы подохнуть в ванной, если бы не свинтил к чертям собачьим от всего, что хоть как-то связано с Конструктором. Марк верил, что никакой «охоты» за ним никто не ведет: единственный, кто мог бы это сделать, наверняка и сам рад сделать вид, что ничего никогда не было. Но иногда страх собственной тени подступал, выводил из себя, кровь приливала к глазам и снять это могло только одно. Еще больше крови. Вырезанный полицейский участок и все, кто были до этого — ничто, и Марк был уверен, что если захочет — устроит в этом крошечном городе такую резню, что не выживет вообще никто. Проблема только в том, что каждый раз беря в руки нож и высматривая сквозь штору потенциальную жертву, Хоффман почему-то замирал. Никто из них ему ничего не сделал. Он снова возвращался к телевизору. И сейчас он выбрал переключить канал. Едва ли не прыгающие от веселья рожи сменились более сосредоточенными. Нудятина… Но идиотские викторины стали для Марка еще одним способом отвлечься. Ему нравилось угадывать или исправлять заэкранных оппонентов, которые наверняка даже и не знают, какие они придурки. Поэтому и сидят с такими рожами. Марк хмыкнул, но не переключил. Убрал руку с пульта, складывая ладони на животе, и вперился внимательным взглядом, надеясь, что для него-то сейчас вопрос повторят. Он ведь тоже должен подумать. Крупные планы серьезных лиц с идиотскими табличками сменились престарелым лысым ведущим с козлиной бородкой, который объявлял призовой фонд. Сколько-ко там лядов баксов за ответы на все вопросы во всех турах. Уровень херни — невозможный до, блять, абсурда. Хотя Хоффман может быть бы и дошел. Только ему на телевидении вообще появляться нельзя. Он протяжно зевнул, начиная скучать. Ну-дя-ти-на. И сколько можно рассказывать какую-то чухню? Повторил бы лучше вопрос. Зрителям вообще-то тоже надо пищу для размышления давать, иначе они все выключат нахрен. План снова сменился. Вся студия, на эркане — вопрос, который ведущий наконец-то соизволил зачитать. «Под этой тканью находится то, что вы все и так знаете. В этом вопросе нет никакого подвоха, но именно это вас подведет. Что под тканью?» Ну и идиотизм. Марк почти уже рассмеялся, подумав о том, что наверное это какой-то кусок вопроса. Или вообще шутка. Это же викторина «самый умный блять», что за стиль вопроса Джон-старый-раковник-Крамер? Ага, блять, под тканью жизнь. Всем срочно ценить. Кто тут не ценит? Все сюда, сейчас вам будут резать шеи и хрипеть на ухо из обосраного диктофона. Престарелый ведущий странно пристально посмотрел в камеру. Почти сквозь экран, то ли гипнотизируя зрителей, то ли пытаясь запугать. Ну, хуевая попытка, пускай поплачет об этом. «Время вышло. Время открыть то, что находится под тканью». Он подошел к предмету. Эй, а разве сначала не нужно типа, дать ответ на вопрос? Хоффман проморгался, когда из-под ткани возникла густая копна темных волос. Он проморгался снова. Это человек. Кончики волос торчат чуть-чуть вверх. Кофта — в мелкий цветочек. Хоффман зажмурился и открыл глаза еще раз, вглядываясь в экран так внимательно, что от мерцания начали болеть глаза. Престарелый ведущий снова посмотрел в камеру, нет, прямо на НЕГО. «Время вышло», — сказал ведущий. — «Никто не назвал правильный ответ». Он взялся руками за стул, медленно разворачивая его к камере. Ракурс остался неизменным, все, что было вокруг словно приглушилось и весь свет был направлен исключительно на человека на стуле. Марк хотел потереть глаза, но не мог пошевелиться, загипнотизированный мерцанием экрана. Он начинал понимать ответ. Не хотел понимать. Не знал и едва ли слышал и видел, и все же, даже не мог пошевелиться, чтобы переключить канал, выключить телевизор или сделать что-то еще. Стул повернулся ровно наполовину. Лицо еще не различалось за растрепанными волосами, местами свернутыми в большие колтуны, и Марк был прикован так, словно от этого зависела его жизнь. Он с усилием моргнул, но боль в глазах это унять не смогло. Фигура повернулась полностью. Женщина — нет, девушка — сидела на стульчике, сложив руки на коленях. Она не двигалась, и только слегка колышущаяся ткань цветочного рукава выдавала в ней человека. Сжатые пальцы, кажется, что-то прятали в ладони. А может это только так кажется. Марк снова моргнул. Он чувствовал, как лопаются сосуды в глазах, и все же продолжал всматриваться. Ведущий захрипел. — Ты не помнишь, как она выглядит? — он постучал по спинке стула. Марк не смог моргнуть, увидев на месте лица края отрезанной фотобумаги. Глянцевой, на которой по контуру было все еще видно, что отсюда что-то вырезали. Пожалуй, резали небрежно, край совсем кривой, где-то зазубренный. Но эффективно. Середина была абсолютно пустой. В этой пустоте… Марк не видел пустоту, и чем-то старался ее закрыть. — Скорее. Скорее придумай что-нибудь, — ведущий провел рукой у лица. И Марк очень сильно постарался. Он придумал зеленые глаза. Слегка прищуренные, смотрящие опасливо-внимательно и злобно. Это неправильно. Осталось две попытки. Он придумал еще одни глаза. В этот раз — холодные, лезущие в самую душу и угрожающие увидеть всё-всё. Это неправильно. Осталась одна попытка. Он перестал что-то придумывать, потому что больше не умел. Престарелый ведущий покачал головой, а на месте лица вдруг развернулось кроваво-красное месиво. Разорванное лицо. Язык. — Вы проиграли вообще всё. Марк вскочил на кресле, роняя подушку и пульт. Зажмурился несколько раз и подорвался с места, громко ударяя ногами по полу, вцепился в сумку. Там вся его жизнь. Он судорожно выкинул оттуда пачку денег, документы, оружие, ключи, отвертку, кусок гайки, пустую бутылку, зажигалку, аптечку, нитки. Постучал по дну сумки, переходя почти на рык и кинул ее в стену. Ткань звонко шлепнулась об обои, звякая еще какой-то мелочью внутри, но звука разбитого стекла не последовало. Марк взревел, хватая сумку заново и заколотил ей по стене, сдирая маленькие кусочки обоев. Сумка бездушно позвякивала чем-то внутри, Марк снова пошарился по ней рукой. По каждому карману. По каждому маленькому отделению, с ужасом понимая, ЧТО он забыл. Навсегда оставил в участке, в старом доме, оставил там, куда точно даже не будет пытаться никогда вернуться. Он вскочил, вылетая в прихожую, схватился за куртку. Там ведь должна быть крошечная старая фотография, которую он когда-то туда вложил, но каждый, абсолютно каждый карман был пуст. Только чеки. Куплен набор инструментов, несколько метров веревки, пила ручная по металлу, гайки маленькие. Блять. Он вернулся к телевизору. Под титры, заглушаемые аплодисментами, он снова осел в кресло, с ужасом глядя куда-то в пустоту. Упершиеся в спину пружины перестали его волновать. Совсем.