Лучик

– Точно домой поедешь? Косте такая забота льстила. Они с Даней – сколько он себя помнит, – в принципе любили друг над другом подшутить да побаловаться, пока родители не видят. То один другому подножку подставит, то в тарелку супа вдруг прилетит целая горбушка, то на двери откуда ни возьмись появится стакан воды, так и ждущий скорейшего своего пикирования на светлую макушку… И так всю жизнь – до первого замечания. Даже когда Костя номинально стал столицей области, безобидные детские шалости не ушли – напротив, переросли в открытую конфронтацию, чаще, конечно, словесную. Шутки и бесконечные шпильки на тему возраста из разряда: “Может, формально на работе ты и Константин Александрович, но я всё ещё старше тебя” – любимое Данино хобби. Но в чем его никогда нельзя было упрекнуть, как бы он иногда ни бесил одним своим присутствием, так это ясность ума. А потому, когда младшему пришлось столкнуться со страшной бедой – личной своей потерей, – тот пришел на помощь одним из первых, в мыслях не допуская возможности малейшего промедления. – Точно, – тихо. – Уверен? Подумай, пока не разъехались… – Уверен, – мальчишка поднимает на брата заметно потускневшие глаза. Усталым взглядом прошелся по его побледневшим щекам, на которых, как казалось, ещё озорной россыпью резвились веснушки. – Работать надо… Я и так почти месяц у тебя провалялся, меня совесть загрызет. Помолчал. Непривычно было вот так открыто говорить с братом, которого раньше он считал эдаким выскочкой, пытающимся если не утвердиться за его счет, то точно стремящимся не упустить возможности выкинуть тонкий намек: столица области возрастом не вышла, чтобы ею быть. – Ты прости, что стеснял… – С ума сошел? – перебивает совершенно бесцеремонно, ни намека на вежливость. – Ты же мой брат. Он честно пытался улыбнуться, но… В глазах скопилась неприятно покалывающая противная влага. Костя опускает голову, стараясь отвести взгляд от цепкого взора старшего братца, который что-что, а читать насквозь все их семейство без труда может. – Иди сюда. Даня младшенького в охапку сгребает и к себе прижимает, как любимую игрушку. Как Дениса когда-то, в далекое, страшное время войны – мальчик тогда места себе не находил от съедающего изнутри чувства панического ужаса и страха за отца. Плакал, постоянно просился к нему в Ленинград, не спал ночами, отказывался есть, постоянно лепетал что-то про то, что лучше бы это он остался в голодном осажденном городе, а папа был бы здесь – в тепле, в безопасности, – и не плакала бы мама от безвестия, пытаясь найти хоть какие-то слова, дабы вселить надежду в хрупкие детские сердечки и самой поверить в них… – Спасибо тебе большое, Дань… – Прекрати, не благодарят за такое, – хмурится. Оглаживает рукой пшеничные пряди и ловко цепляет забавный хохолок, стараясь хоть как-то приободрить брата. – Хорошо, – голос предательски дрожит, но Костя держится молодцом. – Давай, Кость, не кисни, прошу тебя – не превращайся в Дениса! – с отчаянием обреченного в голосе. – Я второго такого чучела не переживу! Слышишь меня? На лице младшего впервые за все время скользнула слабая, издалека напоминающая улыбку гримаса. Хоть какой-то прогресс… – Попробую. – Не “попробую”, а “базару зиро, Даня”! – отстранившись, наконец, легко хлопает по плечу. – Всё, давай домой. Доедешь – буду ждать отписки. И только попробуй мне закиснуть – приеду и за шиворот из дома выволоку, понял меня? – Больше похоже на угрозу, если честно, – усмехается Костя. – О-о-о, ты ещё не знаешь, как угрожают! Угроза – это если б я сказал, что всё матери растреплю… – Ой, нет, Христом Богом молю, только не ей! – заметно оживился мальчуган. – Тогда точно к тебе перееду, – смеясь. – А я тебе давно предлагал, так ты ж все нос воротишь, будто дерьмица на подносе тебе подсунули… – Так, я поехал, – легко стукнув шутника в плечо. – И ты езжай, давай. Сам, вон, чуть живой. Даня руки приподнимает в отстраненном жесте, состроив на лице одному Богу известную гримасу. – Как скажете, Константин Саныч… Вон, кстати, автобус твой. Костя ошарашенно завертел головой, пытаясь уловить заветную маневренную и бесшумную карету без тряски и вибраций. Лишь после десятисекундного затишья понял – это хитрющее чучело его развело, как дурака. Какой автобус, если ему нужна электричка?! – Даня! Гаденыш! С другой стороны донесся звонкий заливистый смех: – Зато гля, как взбодрился! Ох, и дошутится однажды… – Всё, Костян, я угнал. Жду отписи! – Езжай уже! – хмурится. Пытается – честно пытается! – выглядеть сердито, но проклятый смешок рвется из груди и не позволяет позлиться на братца для “закрытия гештальта”. Помахав друг другу на прощание, братья разъехались по домам. Усевшись за руль любимого мерседеса и откинувшись спиной на сиденье, Даня устало вздыхает. Улыбка пропала с лица, взгляд заметно помрачнел, наполнив живой блеск небесной лазури холодной отстраненностью. Домой, быстрее домой… Никого не видеть, никого не слышать, ни с кем не контактировать… Проведенные в дороге полчаса показались вечностью. Нехотя разувшись и отбросив кроссовки в сторону, Даня на автомате доходит до комнаты, не удосужившись даже снять куртку перед тем, как обессиленно рухнуть на кровать. Сил не было на малейшее движение, апатия обволакивала с ног до головы, а в груди что-то противно дребезжало, томилось, разбивалось на десятки и сотни крохотных осколков, жадно впивающихся в каждую клеточку тела, кусаясь и царапаясь до мелких ранок. Что с ним происходит?.. Раньше ведь такого не было… Дане с самого рождения была уготовлена великая роль эдакого всемирного спасателя. Он родился во времена Гражданской войны, отношения отца с матерью, хотя и шли на сближение, оставались по-прежнему прохладными, и именно ему – крохотному мальчику со светлой макушкой и пронзительно светящимися глазками-пуговками пришлось стать для них спасительным мостиком, по которому оба смогли, наконец, пойти на примирение друг с другом. Все время – сколько себя помнит, – он был весельчаком. Постоянно улыбался, подтрунивая над другими и бросая любимое: “Эу, чего такие кислые?”, про него говорили: “Да он светится от счастья!”, за глаза называя солнышком и лучиком… За это в семье его часто в открытую называли легкомысленным и несерьезным, в чем-то ленивым и даже безответственным, иногда даже не догадываясь, как тяжело ему дается эта ноша – пропускать чужие эмоции через себя и отдавать собственную энергию ради улыбок на их лицах. Он никогда не жаловался и не позволял себе “кислых щей” – не потому, что считал это слабостью, совсем нет, – знал, что другие, смотря на него, нет-нет, а все же перенимают его эмоции. Ведь если Даня улыбается – значит, не все потеряно! Значит, есть шансы бороться, ещё не поздно все исправить! Значит, всё хорошо… Всё. Больше у него нет сил улыбаться. Перегорел лучик… Телефон оглушительно брякнул. – Да отвалите от меня, еб… Договорить не успел. Не решился – на экране упрямо светилась иконка телеграма с подписью “шизик”. Писал Сережа. 20:31 шизик: – принцесса, как ты? Ему наверняка хотелось бы вновь натянуть на лицо улыбку и ответить, что все прекрасно – как и всегда, по-другому ведь быть не может… Но совесть не позволяла. Он не может врать, только не Сереже.

20:31

принцесса:

– хреново

20:32 шизик: – чё такое?

20:32

принцесса:

– не знаю. сил 0, настроения 0

20:32 шизик: – понял. дверь открыть хоть сможешь? Даня лениво с кровати встает и к входной двери бредет. Неужели так сложно открыть самому? Ключи разве не для того придумали? И вообще, что он тут делает? Домой же, вроде как, собирался… или нет? Магнитогорск оказывается на пороге уже через несколько мгновений. Терпеливо дожидается спасительного замочного щелчка и проходит внутрь Даниной квартиры, попутно для себя отмечая: дела действительно ниже плинтуса, раз тот даже толком не разделся. – Бесплатный психолог приперся, – чеканит Сережа, стягивая кожаную косуху. – Ставь чайник, печеньки доставай, щас мне всё расскажешь. Отпираться можно было даже не пытаться – это дитя завода иной раз ему отца собственного напоминает. Тот тоже, если в голову пришибло и шило в пятой точке свербить стало, то переться будет до конца – плевать, победного или не очень, – и выбесит на своем пути всех, даже самого себя. А прет Сережа как самый настоящий танк, не зря в былые времена тракторный завод в Челябинске под “тридцать четверки” подгоняли – вон, что вымахало. Сели за стол. Первые три здоровенных печеньки тут же улетучились из увесистой упаковки – судя по всему, первый парень на Урале так и не удосужился запихнуть в рот хотя бы сухой Доширак. – Ну давай, выкладывай. У кого хлеборезка лишняя? Говорить Сережа старался как можно в более шутливой форме, дабы хоть как-то поддержать совсем уж поникшего товарища. Настораживал его внешний вид: бледный совсем, изрядно за месяц исхудавший и осунувшийся… Но если бледноту и худобу ещё как-то, но можно было изничтожить горячим чаем с бутербродами, в готовке которых равных “бесплатному психологу” явно не было, куда большие опасения вызывало другое. Даня ни разу ему не улыбнулся. Ни губами, ни глазами – ни единой клеточкой своего тела, которое по своему обыкновению всегда буквально пестрило радостью и неизмеримым счастьем. Даже когда за окном ураган и восьмибалльный торнадо, на лице этого чуда всегда красовалась улыбка, или хотя бы что-то походящее на неё, но сейчас… Сейчас перед ним словно сидел совсем другой человек: золото волос потускнело, движения сковала невиданная прежде тяжесть, а в глазах застыло непривычное, совершенно ему не свойственное безразличие. – Я не знаю, что выкладывать, – отстраненно. – А кто знает? Вместо ответа – хмурый взгляд впереди сидящего. Даня строго смотрит – того глядишь, и глаза закатит, как частенько делает вечно обижающийся на всех и вся Денис, – а после взгляд отводит. – Кто-то, может, и знает, а я понятия не имею. Устал я, вот и всё. – О как. А от чего устал? Подкоп, что ль, вел куда? Он честно хотел как лучше, но… По всей видимости, сейчас для этого оказалось не самое подходящее время – жаль только, что менять что-то уже слишком поздно. Даня вдруг по столу рукой хлопает и взгляд злой-злой на него поднимает. – А что, чтобы устать, обязательно надо вкалывать, как носорог?! Или все заметят, что мне плохо, только когда я, наконец-то, сдохну?! Сережа видел, как его буквально трясет от бьющих ключом эмоций, и этот словесный поток из истерических взмахов руками и отборным матом сапожнику остановить уже было нереально. – Чё ж вам всем от меня только одного и надо-то?! Даня – то, Даня – сё, иди туда сходи, это сделай, это подпиши, это заполни, это, это-это-это! Я задницу рву, чтоб хоть чё-то в этой жизни успеть, так на меня взваливают ещё больше – конечно, ты ж гигантская жила области, так хреначь вперед, не позорь семью! Надоело мне это, понимаешь? На-до-е-ло! Надоело улыбаться, надоело делать вид, что всё хорошо, когда ничего нихрена не хорошо, когда из рук валится всё и сдохнуть хочется! Я тоже иногда хочу вот так прийти и сказать: “Ой, Вась-Петь-Гриш, мне так плохо, обними меня, а, и всё пройдет!” – так я же не могу! Это я всех всегда обнимаю, понимаешь? Я! Он рвано вздыхает, пытаясь набрать в грудь побольше воздуха. Голова протяжно гудит, сердце колотится в груди, как ошалелый барабан, а в лицо бьет жгучий жар. – Всех обнимаю, жалею, миру, веселю! Чтобы что? Чтобы слышать потом от того же Макса: “Угомонись” или его любимое: “Ты шут гороховый, что ли?”. “Шут гороховый, что ли?” – передразнивает, качая головой и строя гримасу. – Шутом считают! Клоуном – и где?! – в семье родной! Никто я для них, понимаешь?! Пустое место, запасной вариант, местный психолог и спасатель, который нужен только тогда, когда случилась какая-нибудь очередная срань! За окном ярко сверкнула молния. Следом оглушительно бахнуло – на город, словно олицетворяя его настроение, надвигалась первая весенняя гроза. – Вот так сдохну, а они даже не узнают! Помолчал. Крепко сжал кулачки и, выругавшись, поднялся со стола и бросив что-то вроде: “Да пошли вы все!”, удалился в комнату. Сереже, застывшим с печеньем в руках, для окончательного осознания произошедшего понадобилось ещё около нескольких минут. Он слышал что-то про эмоциональное выгорание и прочие психологические штуки, на которые обычно девушки клюют и которыми активно интересуются, списывая большинство недугов именно на них – Даня, было дело, рассказывал, что сама Мария Юрьевна периодически стала в свободное от работы время такие книжки читать… Но её можно было понять, с такой работой с катушек слететь – ещё не самое страшное, а тут – такое… Глянув в окно, за которым вовсю хлестала упругая стена дождя, понял: нужно что-то делать. Созрела идея… Даня не помнит, сколько времени просидел в комнате за закрытой дверью. Мысли мешались внутри гремучей смесью, на глазах выступили слезы осознания жуткой несправедливости, но разум отчаянно твердил: он не прав. И на что он только жалуется? На то, что ему – всего 17, а на его плечах уже много лежит? А как же мама? Она была совсем крохотной девчушкой, – лет двенадцати на вид, – когда по крупицам собирала родную страну, чтобы потом, спустя столько лет, он имел шанс появиться на свет и жить свою жизнь? А отец? На девятилетнего ребенка взвалили статус столицы – передали всю полноту власти, коей заведовала Москва более трех с лишним сотен лет. Да в его возрасте он уже отцом стал – когда родился Платоша, ему едва стукнуло семнадцать! В восемнадцать лишился династии, которую искренне считал своей семьей, на его глазах рушилась страна – Родина, которой он жил и дышал более двухсот лет и которую так беспощадно топтали собственные люди. Слепота, война, блокада, повторный развал страны и девяностые – отец никогда не жаловался, не допуская ни малейшего проявления сожаления в свой адрес, считая слезы главным проявлением собственной слабости. Ему ли – Дане, – жаловаться? Старшие братья – не исключение. Платон в свои шестнадцать оборонял Москву, стоя по колено в крови с оружием в руках, младший его всего на три с лишним года Боря с нуля осваивал новые самолеты и ночами вылетал за линию фронта, прекрасно осознавая опасность для собственной жизни, горячо нелюбимый Максим сутками напролет сидел в подполье Московской паутины, чтобы он – младшенький Данечка, – мог спать спокойно и не бояться диверсий… Даже Костя и совсем мелкий Арсений успели отличиться: одному всучили столицу области, заставляя сидеть по уши в документах, отчего ему иногда бывает даже немного страшно за него, учитывая крайне внимательный (скорее даже остервенелый) подход матери к такого рода вещам, а второй – кроха совсем, едва паспорт получил, – уже со взрослыми дядьками-айтишниками разговаривает и во всю коды разрабатывает! Да уж, он явно переборщил с эмоциями… Зато легче стало. Жаль только, что Сереже все это видеть пришлось… Кстати о нем. Где он? Ушел? Что ж… Немудрено. Он бы, увидев такой словесный поток обвинений без вины, наверное, тоже предпочел бы смотаться куда подальше и как минимум недельку на связь не выходить, но… Машина стояла под окном на том же месте – значит, он никуда не уезжал. Где же тогда… На пороге раздалось знакомое копошение, вслед за которым донеслось ловкое словно из великого и могучего русского мата и в квартиру грузно ввалился Сережа. Насквозь промокший, в хлюпающих из-за воды кроссовках, но со здоровенным увесистым пакетом из Пятерочки. – Короче! Я не знал, какие вкусняхи ты хочешь, поэтому купил на все бабло, что отец на самолет дал. Благо, не знает, что я на машине, и… э… Его взору предстал раскрасневшийся Даня. По щекам катились слезы, лицо исказилось пост-истеричной гримасой, из-за чего привычно бойкий задорный мальчуган больше походил на испуганного котенка. – Мать моя женщина, принцесс, ты чего?.. Ты ж плакал последний раз, когда родился. Ну… Если так подумать, в чем-то Сережа и прав. – Ну, ну, все, не надо, – не умеющий успокаивать, он легко приобнимает бедолагу и вместе с ним бредет на кухню. – Я тут смотри, чего только не накупил: тут, вон, и киндеры, и чипсы твои, с крабом… Хрень редкостная, конечно, но ты любишь – я помню! Фраза про чипсы, если честно, Даню даже тронула. Он до этого момента всерьез считал, что краба любят они оба – каждый раз, проходя мимо магазина, хватали упаковку и вылетали хрустеть, наворачивая круги по всему городу… Вот оно, что, оказывается – Сережа краба терпеть не может, и брал его только потому, что их Даня обожает. Как же мило и приятно, черт возьми! – Ты… Ты прости, что истерику тебе устроил, – запинаясь. – Я не должен был… – У-у-у, не-не-не, давай без этого, – хмурится. – Потом всё обсудим, как высохнешь – я не потерплю, чтоб моя принцесса рыдала в три ручья не пойми из-за каких-то там старшаков! Тебе как, кстати… – окидывая взглядом покупки и отчего-то виновато, словно боясь не угодить с подарком. – Вот это всё хоть нравится? Я не прогадал? – Нравится, – кивает Даня. – Супер. Расстраиваться моё солнце больше не будет? – Не будет… На лице выступила легкая улыбка. Медленно, но верно, к Сереже все же возвращался тот прежний – задорный, веселый и улыбчивый Даня, которого он всегда знал и который всегда цеплял своей нескончаемой энергией, блестящей в счастливых голубых глазах. Значит, не зря он старался! Сейчас они попьют чай, потом поговорят… А там завалятся в комнату, наберут вкусняшек и будут до трех ночи смотреть любимый сериал. Звучит, как очень хороший (а главное – действенный!) план. Глядя на озабоченного подарками Даню, тут же принявшегося разбирать горы вкусностей и раскладывать их по пакетам и тарелкам, Сережа ощущал себя самым счастливым человеком, богаче десятков сотен миллионщиков, ведь его Даня, его принцесса – ценнее любого, самого дорогого золота. Он чувствовал свою маленькую победу. Его лучик вновь начинал светиться.