Скрип-скрип. Ш-ш-ш-ш.
♪ And I’ll love the littler`things
I’ll love some littler`things ♪
— Выключи ты. Выключи уже! Прорезиненные подошвы кед втираются в асфальт, резко сбрасывая ход. Асфальт, и без того потрескавшийся, в рытвинах и проломах, без единого живого на себе места, хрустит под ногами так, будто идут они по костям. Но кости были вчера. Минхо прижимает карманное, найденное с месяц назад в магазине видеопроката радио ближе к уху, дабы урвать ещё хотя бы пару секунд барахлящей музыки старого мира, и поворачивается на ходу назад. — Не злись. Ещё минутку. Скоро припев. — Ни за что!Вздох.
Он вздыхает, но как-то устало, совсем без раздражения. Дёргает на себе потёртую кожаную лямку рюкзака, нежно стукает по радио, чтоб заткнулось, и убирает за спину, отяжеляя уже имеющуюся ношу. Быть может, какой-нибудь нерадивый продавец из прошлого, бывший владелец его «музыкальной шкатулочки», стоявший за кассой и вечно пренебрегавший работой, слушал эту же песню, как они сейчас. Смотрел сквозь стеклянные окна-витрины (ныне разбитые, иначе как бы они туда забрались) на оживлённую улицу и пил что-нибудь, типа кофе или чая, вместо этого проклятущего zero-1, похожего по вкусу на машинное масло. Минхо пробовал и то, и то. И сейчас, в лучшие времена их скитаний, называть постапокалиптическую газировку маслом, конечно, не в его компетенции. Вообще ни в чьей. — Спасибо, — звучит теперь в тишине, нарушаемой хрипом асфальта. — Прости. Сзади ускоряют шаг, догоняя его, и Минхо с выражением полного умиротворения на лице протягивает руку в сторону, чтобы опустить её на чужие плечи, не прекращая идти. Джисон не грубый. Просто та жизнь, которой они вынуждены перебиваться, каждодневные километры пути, бессмысленные по своей сути, но дарящие надежду, согбенные небоскрёбы, поросшие вездесущим плющом здания, вечные, нескончаемые развалины и опасность, проявляющаяся не только в обвалах и падающих с крыш балок, а и в кое-чём похуже, ни черта не лечат. Всё это только медленно сводит с ума, и то, насколько Минхо преуспел в принятии нынешнего мира, действительно удивляет. Вероятно, он просто тронулся быстрее, ведь до того, как время на ядерных часах подошло к концу, пока он ещё доживал свой последний университетский год и не предполагал, что когда-нибудь станет молиться дожить до тридцати, Минхо не был таким уж терпеливым. Едва ли кто-нибудь из знакомых узнал бы его в лицо, не говоря о характере, встреться они вдруг на просторах развалин нового мира. Но это невозможно. Все они давно мертвы. Ведь единственным живым человеком, встретившимся Минхо на пути за долгие пять лет бесповоротного обнищания городов и его собственной души, был Джисон. — Я просто… ты слушаешь это так часто. Одно и то же. Постоянно. У меня началась мигрень, — бормочут рядом. — Ты ведь не обижаешься? Извини меня.Т-с-с-с.
— Ничего, — Минхо останавливается и целует его в лоб, приподнимая стёртыми, как после тёрки, пальцами чужую взмокшую чёлку. У Джисона часто случаются припадки. Разные. Бывает, тот просто испытывает потребность злиться, выплёскивать скопившуюся внутри скорбь по светлому будущему, и всё вокруг может стать пусковым рычажком к этому, но случается (правда, сильно реже), что истерики перерастают в кататонию. Минхо отлично умеет с этим справляться. Не то чтобы он был врачом — напротив, физиком, причём многообещающим, но так и не получившим свой заветный диплом. Обстоятельства многому принудили научиться. Большой Взрыв, как они это называют, убил сестру Джисона прямо у него перед глазами. А сам он остался в отместку. В отместку себе. Никто ведь не спрашивал, хочет ли он остаться. И Минхо преклоняется перед стойкостью его рассудка, молча терпит, когда нужно, относится снисходительно. Успокаивает, когда Джисона заносит с извинениями, целует в лоб или кисти рук. Никому теперь не легко. Но Минхо искренне уверовал в счастье — не жизни — существования, и пока Джисон надеется дойти до чего-нибудь в конечном итоге, найти выход из замкнутого круга, он просто пытается насладиться наполовину искусственным солнцем, вбивающимся сквозь полые рамы окон многоэтажек, второсортной однообразной музыкой из найденного радио, работающего на одном слове божьем и его личной вере, а ещё тем, что он не одинок. — Свернём на торговую улицу? Хочу к автоматам. «Какая глупость» — думает Минхо. Вот так подвергать себя опасности, ведь разной пакости внутри города больше, чем снаружи, только лишь ради какого-нибудь глупого тамагочи и zero-1, которым и так наполнены рюкзаки до краёв. Но если Джисону от этого легче…Кивок.
— Идём. И пока в узком переулке, дорога от которого сворачивает к вечным небоскрёбам и их остаткам, около бывшего киоска с обвалившейся цифрой «7» и проросшим сквозь кирпичные стены папоротником, Джисон толкает ногой старый автомат с игрушечными зверями и банками газировки, Минхо маячит на дороге. Он следит, прикрывая слепящее солнце от своих глаз рукой, чтобы ничего в округе не смело двинуться. В обмотанных бинтами ладонях красуется охотничье ружьё двадцатого калибра — подарок, вытащенный из рук смерти. Минхо нашёл его на третий год, присвоив себе чужое, достал прямиком из объятий мертвеца, так и не сумевшего сохранить бренную голову на плечах. Первые два револьвера из оружейного были утеряны в первый же год — стрелял он ещё не так умело. Что может случиться? Да много всего. Мутировавшие псы, размером с волкодавов, чувствующие запах человеческой плоти издалека, чаще всего встречаются на пути. Так и липнут к Джисону. Буквально. Кидаются поодиночке и вместе из-за любого подвернувшегося угла, так, что Минхо не успевает вынимать из рюкзака биту, и только на него. Минхо кажется, он знает причину. Псы любят гниль, реальную гниль, сочащуюся кровью и горячую, готовую для них, как самое аппетитное блюдо. А Джисон, какая-то его часть, гниёт. Минхо не хочется думать об этом. Просто то, что скрыто у Джисона под бинтами, бесконечными бинтами, опутывающими его торс, левое плечо, бедро и часть шеи, не заживает. Ни от медикаментов, срок годности которых истёк в январе три тысячи первого, ни от каждодневных перевязок.Ты-дыщ. Бам.
Автомат падает на землю торцом, издавая жалобные звуки. Стекло с грохотом крошится, но Джисон добавляет сверху, продолжая бить по нему носками кед. — Разбивайся, сука, — шипит он, а потом с самой доброй улыбкой на лице тянется за плюшевым зверьком, выпавшим оттуда. — Какой симпатичный. Минхо, иди сюда. Прицеплю тебе на рюкзак. Минхо осматривается по сторонам, потому что знает, что не должен покидать свой пост, и, если их двоих здесь что-нибудь застанет, в тупиковом проходе, откуда ни сбежать, ни выстрелить нормально не выйдет, это конец. Потом смотрит на Джисона, машущего издалека. И сердце заполняется негой. Как беспечно.Топ-топ.
— Цепляй, — подставляет он спину и чувствует на себе небольшие шерудящие ладони. — Как назовём? — Мм… Квоккой? — Как кенгуру? Ни капли не похоже. — И что ты понимаешь, — смотрят в глаза. Минхо не выдерживает напряжения. Наверняка этот человек перед ним, прячущий сросшиеся с кожей бинты под кожаной курткой, раздражающийся от каждого лишнего звука и насвистываний песен с утра, которыми так грешит Минхо, едва окончивший школу и сразу ставший частью злободневной мясорубки, разрухи, страха и вынужденного одиночества, даже не подозревает, насколько всесилен в его отношении. Руки сами тянут ближе к себе. Минхо аккуратно целует его в губы, как бы затягиваясь на мгновенье и замирая, кладёт ладонь на чужой пояс со здоровой стороны, потому что это практически рефлекс, и вдруг дёргается, размыкая глаза.Ш-ш-ш-ш.
♪ I’l-l lo-ove some lit-t-tler thing-s ♪
Радио включилось. Джисон жмурится от недовольства, но сдерживается от комментариев, пока он тянется за спину и выключает несчастную звуко-машину. Минхо целует его ещё раз, но уже более живо, плавно дёргая на встречу подбородком, будто они соревнуются. Ему нравится, когда Джисон сдавленно дышит, когда еле слышно постанывает от окатившего голову счастья и чувства безопасности, находясь в его объятиях. Нравятся и красные к костяшкам пальцы в своих волосах. По началу Минхо просто не хотелось ощущать одиночество. И в тот день, когда он наткнулся на забитого в зарослях послеударного радиоактивного куста ежевики мальчика, на удивление живого, истерзанного колючками и ужасами жизни, стал счастлив. Теперь их было двое. Джисон наел себе щёки, заполнил впадины в рёбрах и сразу стал выглядеть в стократ чудеснее, когда Минхо поделился с ним навыками выживания. Обвязал имевшиеся на тот момент раны, пока совсем не внушительные, помог найти подходящую одежду и обмундирование. В конце концов, научил разводить костёр и делать кое-какие махинации с легко находимыми в окрестностях микросхемами, чтобы держаться в курсе своего нынешнего местоположения (ах, как он негодовал, что в школах этому не учат). И никогда, нет, решительно никогда он не думал, что отношения между ними смогут стать… настолько близкими. До событий судной ночи у Минхо были свои надежды. Были близкие люди. Но теперь в этом не было смысла. Может быть, именно тот факт, что на мили вперёд их не ждёт ничего человеческого, что нет никого, кто бы мог заменить им друг друга, сплачивает сильнее, но Минхо в это не верит. Ему мог попасться кто угодно: чокнутый мужик с ружьём наперевес, старик в коляске, мать троих детей или подросток, но выжил именно Джисон. И Джисон — единственный человек в его мире. Минхо всей своей искорёженной душой любит Джисона.Стук-стук. Стук-стук.
Сердце бьётся быстрее, когда они вместе и так близко. А вместе они, кажется, навсегда. Ядерной зимы для мира не наступило — видимо, это потому, что двое из людей всё ещё живы. Хотя вокруг холодно. Солнце светит, но больше не греет, оно сломалось в тот же момент, как валунами пошёл белый дом, как умерли птицы и по небу расплылось вечное северное сияние. Минхо научился искать в этом плюсы. До ночи он предусмотрительно не затягивает. Пока они идут сквозь заброшенные улицы мегаполиса, в надежде когда-нибудь выбраться, Минхо озабоченно осматривается в поисках намёка на метрополитен — он им понадобится. В тёмное время суток лучше оставаться под землёй или на дороге, подальше от города. Жаль, что всё живое вроде зелёной травы и скромных загородных поселений давно выжжено. — Хён, посмотри, — зовут откуда-то спереди, и Минхо оборачивается. — Грёбаные ангелочки. И работает, тварь. В глазах рябит, потому что всё, что он влил в себя за утро, было жалким zero-1, прожигающим желудок, и всё-таки Минхо видит: массивный, величественный круглый фонтан с колонами и танцующими белокаменными ангелочками в центре, среди разрухи и покосившихся зданий. Целый и с водой. Пожелтевшей, но настоящей водой. Чудно́. — Бог есть? Чёрта с два я поверю. — Даже если нет, — приближается Минхо, успокаивающе сжимая в руках чужое плечо. — Ничего не случится, если мы воспользуемся возможностью. — Вокруг ад. Разве ты не видишь? — Джисон тяжело дышит. — А это… почему он здесь? Разве это честно? Не дай миру себя обмануть.Вздох.
«Никто не пытается тебя обмануть» — думает он, но вместо слов молча берёт за руку, уводя за собой ближе к прекрасному. Джисон не долго сопротивляется — дальше просто сидит на краю фонтана, свесив ноги, мочит краешек соскучившейся по воде ладони и пересчитывает перешёптывающихся в журчании ангелов с кувшинами в руках. Невероятно. Хотелось бы Минхо увидеть его в роли человека. Ну, такого, настоящего. Из прошлого. Музыку не нужно включать — она сама играет у Минхо в ушах. Он толкает под ногами камни, делает вид, что ищет в брошенных поблизости машинах полезные им вещи, но вообще: просто ошивается рядом с фонтаном, будто это центр мира. На солнце, рядом с водой, глядишь, у Джисона начнут заживать раны, тогда они смогут брать на себя дистанции побольше и, может, когда-нибудь действительно доберутся до эдема с зелёной травой и чистым чернозёмом. Цивилизация надоедает, особенно, когда ходишь по её костям. Вчера они вышли на людской след: какие-то остатки жизнедеятельности, брошенные, очевидно, уже после Большого Взрыва. А в итоге наткнулись на поле из костей. Всех их что-то выкосило — не пакость, так ядерный климат или кислородное голодание. Печальное зрелище. Джисона вырвало. Но вскоре они вместе хрустели костями, ступая твёрдо и безразлично. Ко всему, надо сказать, привыкаешь. Вот и теперь. Минхо подсаживается к нему, протягивает найденную в одном из бардачков металлическую заколку-розочку, видит непонимание в глазах напротив и смеётся. «Вокруг ад» — он солидарен с этим. Но, если взглянуть на это с другой стороны, не сравнивать с прошлым, а просто думать о том, что чувствуешь сейчас, он счастлив. Вплетает розочку в чужие волосы и думает о том, что в первой же попавшейся на пути парикмахерской подстрижёт Джисона, а потом позволит подстричь себя. Солнце кончается быстро. До метро они так и не доходят.Чирк. Пш-ш-ш.
Минхо с трудом поджигает спичку. Подумать только, у них были горы всякого добра: самовоспламеняющиеся жидкости, искусственные кострища, согревающие браслеты и будки для замёрзших на улице, а теперь он перебивается простым. Ветра нет совсем, но кислорода — тоже. Хватает только на двоих. — Возьми меня за руку, — просит он, как они подходят к мосту. В потёмках серпантинный мост, соединявший когда-то южную часть города с северной, выглядит небезопасным. Не сама конструкция — её наполняемость. Неясно, что там, за нагромождениями, грузовиками и баулами брошенных, навсегда нераспакованных вещей. В одной руке он держит старый керосинный светильник, в другой — чужую ладонь. Неудобно: долго тянуться до ружья или биты. Они переглядываются. До захода солнца стоило бы осесть где-нибудь и не высовывать лишний раз носа, и всё равно, лучше сделать это по ту сторону. — Идём, — просит Минхо. — Чем быстрее перейдём, тем быстрее покончим с этим. Джисон упирается кедами в асфальт и смотрит куда-то в небо. Глаза его, каждый размером с цент, лучше всего передают волнение. Лампа в руках быстро нагревается и жжётся, так что Минхо замирает, смотря то взад, то вперёд. Им нельзя медлить. — Давай же, здесь недалеко идти. Если б не рюкзак, понёс бы тебя на руках, — он улыбается. — На той стороне есть прачечная на цокольном этаже. Это наш единственный шанс. — Да знаю я, — Джисон нервно почёсывает выглядывающие из-под бинтов участки кожи. — знаю.Шаг. И ещё.
— Предчувствие плохое, вот и всё, — останавливаются снова. — Минхо? — Да?Снова шаг.
— Пообещай мне. — Снова? — брякает он и тут же спешит исправиться. — Конечно. Я обещаю тебе завтра. И послезавтра. Вообще всегда. «Спасибо» — еле слышно срывается с чужих уст, и Минхо молча шагает в необъятную темноту, держа всё самое ценное рядом. Зеленовато-фиолетовое сияние с небес смеётся над ними — конечно, ему не нужно рисковать, думать о том, чем может обернуться каждый новый шаг, и о том ещё, как сдержать свои обещания. Мир полон несправедливости. — Ты поел? Что? Минхо старается вести непринуждённый диалог. Нередко это помогает, но сейчас, кажется, Джисон переживает слишком сильно. Трясётся, как осиновый лист, и слова вымолвить не может, пока они теснятся сквозь узкие мостовые баррикады. — Я нашёл вафли в герметичной упаковке. Химия страшная, но выглядят так, будто только вчера оказались на полке. Если не запивать этой гадостью, от которой у меня изжога каждый раз, будет даже вкусно. Что думаешь? Джисон спотыкается, но Минхо удерживает его на весу. — Вон уже и выход показался. Видишь? — не сдаётся он. — Я… вижу. — Правда? — радуется, как ребёнок. — Это свет, Минхо. Свет ночью. Без электричества. «Что?» Джисон резко останавливается и смотрит куда-то вдаль, словно помешанный. Минхо не верит, потому что искусственного, человеческого света не видел последние пять лет своей жизни, а всё равно вертит головой. И ничего. — Вот же, — показывает пальцем Джисон и срывается с места. — Светится что-то. Два огромных круглых огня. — Подожди, — запоздало реагирует он. — Остановись. — Это выход. Может быть, это люди. Да, другие выжившие. На вертолёте или с фонариками. Они нас спасут. Ты видишь? — Джисон! — Светится… оно… светится… это…Рывок. Клац.
Джисон кричит и падает на спину, падает болезненно, стукаясь позвоночником о выступ, опрокинутый мощными лапами. — Сдохни, сука, сдохни!Выстрел. Второй.
Собака скулит, но замирает только тогда, когда Минхо третий раз бьёт её в заспанную, испачканную в чужой крови морду прикладом ружья. Нужно делать ноги, причём тихо, будучи уверенным, что за одной обязательно притянутся другие, но он не может. Падает рядом с Джисоном на колени, тянет за руки на себя и пытается в темноте нащупать степень урона. Нащупывает только мокрые от слёз щёки, и, наверное, именно в этот момент принимает роковое решение. Минхо сбрасывает с плеч рюкзак, забитый, буквально, годами их скрупулёзных сборов, перевешивает на спину ружьё и поднимает Джисона ну руки. Он никогда не терял товарищей. Не видел смерти родителей, не скорбел о почившем дальнем родственнике. В новом мире смерти не было тоже, но только потому, что умирать кроме него самого было некому. Этому не случиться и теперь. Минхо уже пообещал. Ружьё больно бьёт промеж лопаток, пока он торопливо бежит. Теперь это действительно похоже на ад: в темноте несложно запнуться, из темноты чаще смотрит что-то нехорошее, в темноте неясно, куда идти.Вздох.
— Я в порядке, правда, — взмаливается Джисон, но успешно — только на пятый раз. Минхо опускает его на ноги, оказавшись, предположительно, на безопасном от угрозы расстоянии. — Вот, сам посмотри. Минхо считает про себя ошибки на чужом теле — задачка как раз для аналитического склада его ума. Укус на запястье: угроза минимальная, нужно перевязать. Стёртая кожа на спине: угроза заражения, нужно перевязать и обработать. Заплаканные глаза: угроза остановки его собственного сердца, нужно вытереть и поцеловать. — Где… а вещи… — Забудь. — обрывает Минхо. — Нужно идти. Брошенные прямо на улице пожитки, одежда, чемоданы, окоченевшие от времени и мерзлоты остатки некогда огромных деревьев, целые клубы пыли, куски металла, втыкающиеся в ноги, если бежать в темноте, и всё это — давно мёртвое. Тогда почему мешается на пути? Скажи, сияние, почему? Разве не может мир встать с колен и стать чуточку лучше хотя бы для них двоих? — Заходи, — мельтешит Минхо, дёргая на себя старую металлическую дверь. — А ты? — Я вернусь. Джисон смотрит на него ещё мгновенье, отчётливо различая в темноте каждый сантиметр до боли знакомого лица, и спускается по ступенькам вниз, исчезая внутри. Без куртки Минхо обязательно станет холодно, но завтра — это завтра, а сегодня — сегодня, и он без задней мысли снимает с плеч свой самый очевидный источник тепла. Пересекает две улицы, стараясь лишний раз не петлять и запоминать обратный путь спиной. Оставляет вещь на земле, делает два шага назад, как бы убеждаясь, что себе ничего не грозит, и стремглав бежит обратно. Теперь, если одурманенные сладостным ароматом псы очнутся ото сна, если соберутся в стаю и пойдут по их следам, то выйдут не на то. С утра они разменяют маршрут и исчезнут из окрестностей, избегая опасность. В крайнем случае, придётся осесть наверху: в любом наименее разрушенном здании.Тук-Тук.
— Это я, — успокаивает Минхо, протискиваясь внутрь. В центре, светлым пятном на полу, среди заклеенных лентой стиральных машин и гор стекла, горит его керосиновая лампа. Джисон сидит на машинке рядом. Пыль настолько густая, ленивая и старая, что если и поднимается на воздух, то на свету проявляется какими-то совершенно жуткими кусками. Он два раза спотыкается, пытаясь дойти до машинок. — Это ты, — подтверждают как бы для себя, как только Минхо врезается в машинку меж чужих ног и упекает в свои объятия. Джисон гладит его по волосам, выдыхая куда-то в шею. Кеды сначала бьются о стеклянную панель машинки, непроизвольно включают режим «без отжима», стирают с пластика скатавшуюся краску, а потом замыкаются у него на спине. Было бы у них электричество — машинка застонала бы в такт Джисону. — Почему ты в футболке? — Как твоя рука? — отвечает он вопросом на вопрос. Отдаляется, берёт чужую кисть в руку и долго рассматривает её со всех сторон, целует нежно в каждый рубец, избегая двух новых кровоточащих ранок, оставшихся как напоминание о сегодняшнем дне. Любое такое ценно. — Господи, Минхо… — начинает мелко дышать Джисон, как делает только тогда, когда переживает. — Вся запасная одежда осталась в рюкзаке. Что ты теперь наденешь? Как завтра пойдёшь на улицу? — Придумаем что-нибудь. — Нет… ты же знаешь… — Разве это единственный магазин одежды на этой стороне? — поправляет он бинты на чужой шее. — Мы справимся. И подумаем об этом завтра. — Мне так жаль… Джисон опасно дёргается в одной из своих неясных судорог, и Минхо спешит обнять его ещё раз. Пока они ещё вместе — ничто в действительности не отменит завтрашний день. — Сегодня я счастлив, слышишь? Здесь с тобой. Я счастлив. Холодные ладони оказываются у него на челюсти, по одной на каждую сторону, и тянут ближе к себе. Джисон целует его, клоня голову набок, стукается носом о нос. А Минхо кажется, у него искры перед глазами. Настоящие, полные электричества. Может, они вдвоём и вправду способны возродить целую Римскую империю. Если только империя эта — не они сами.Шурх-шурх.
Джисон стягивает с него футболку. Если бы не его горячее дыхание на своих губах, Минхо бы совсем замёрз, потому как даже термометр на стене в прачечной лопнул довольно давно и скоропостижно: то ли от холода, то ли от взрывов. Бинты на руках мешаются. Минхо срывает их зубами, потому что одна из рук обязательно занята, удерживая Джисона за талию на машинке, а вторая чешется оказаться свободной и прикоснуться к чужому теплу. Они давно зажили от ожогов. А Джисон красивый, что в отсвете от жалкой старомодной лампы, что днём, под солнцем, и даже под ненавистным северным сиянием — тоже. Сегодня, возле фонтана, с заколкой в волосах, на фоне танцующих с водой ангелов — небеса — как же он был прекрасен. Минхо не может поверить собственному счастью. Если бы только у него в запасе было одно желание… Джисон вернулся бы к старой жизни. — Минхо, пообещай мне… — звучит томно, и он сразу чувствует, как скользят чужие руки по собственному торсу. Сильнее впечатывается в машинку, тяжело вздыхая от теснящей полуболи в джинсах, сжимает руками острые пластмассовые края, уводя в них всё своё напряжение. Минхо кажется, это лишнее. Его отношение к Джисону настолько трепетно, что он, даже если захочет, не сможет измерить это всеми земными словами. Но это едва ли контролируешь. — Обещаю, — выдыхает он.Ш-ш-ш-ш.
Огонь потрескивает в лампе и шипит. За заколоченными окнами цокольного постукивает что-то металлическое, словно голос всего наружного мира, выраженный в простой привязанной к раме жестяной банке или сломанной вывеске. Они лежат на полу. Минхо держится за чужие бёдра, но осторожно, опасаясь наткнуться на больное место, — Джисон сидит на нём и иногда прижимается щекой к голой груди, согревая. И Минхо всё равно, если на чужом теле повсюду бинты, всё равно, как это выглядит, пока они оба довольны. Ведь это так красиво — видеть своего единственного человека таким простым и открытым. Он молча мотает головой, когда Джисон, заглядывая через глаза в самую душу, расстёгивает сразу две ширинки. Но всё в порядке — читается в этом взгляде. И правда. Они ведь уже решили думать только про сегодня. Минхо тихо скулит. Ему вспоминаются аудитории в университете, широкая длинная лестница, ведущая от этажа к этажу, лица знакомых, парные пакетики шоколадного молока, физика, вся как одна, свой заношенный фиолетовый галстук, а в промежутках между этим он видит над собой Джисона, закусывающего губу. Минхо считал, ничто не вечно, и с переворотом мира только в этом убедился. Но сейчас он уже не так уверен. Когда вокруг холодно — ему тепло. Чёлка закрывает Джисону глаза, бинты стекают свободными линиями с торса, закрывая собой бока, а сам он мелко дрожит, обласкивая одной ладонью два члена. Минхо дурно от одного этого вида. И даже при условии, что спина его касается холодного пола, руки без бинтов саднят, голова держится на весу и иногда бьётся о задних одной из машинок, хватает его не на долго. Джисон скоро падает рядом. Лежит немного, а потом снимает с себя куртку и накрывает ею Минхо, умещаясь под боком. Они бы могли не проснуться. И это вполне объяснили бы менингит или обморожение лёгких, истощённость, голод. Но они уже пережили конец света один раз. И завтра. Минхо обещал завтра.Дзинь-Дзинь.
— Смотри-ка, будильник. — подбирает Джисон с пола и кидает ему в руки. — Работает. На батарейках, что ли. — Побитый, но работает, — смеётся Минхо. — Прямо как мы. Он подкидывает находку в воздух и пинает ногой, так, что шестерёнки летят во все стороны. Солнце медленно вылазит из-за горизонта, и Минхо плетётся по длинной опустевшей улице, пока они не сворачивают внутрь здания. Поднимаются по лестницам, перепрыгивают провалы в полу, и, наконец, выбираются на крышу. Теперь уж совсем светло. Джисон садится на самый край, свешивая ноги, и смотрит куда-то в даль. У Минхо сердце ёкает в такие моменты, но кто он такой, чтобы прерывать считаные минуты чужого спокойствия. Итак, завтра настало и превратилось в сегодня. Брелок, вытащенный Джисоном из автомата насильственно, остался на рюкзаке, а рюкзак остался во вчера, и это значит: они найдут новый. Так во всём. Что бы ни происходило, Минхо радуется настоящему. Нельзя сравнивать сегодня с вчера. Только не в их случае. Возможно, когда-нибудь они наткнутся на чистую землю. Взрастят свежую, ничем не отравленную траву, построят новое на костях старого. А если, например, Джисон умрёт, и рёбра его прорежут собой окровавленные бинты, Минхо не задумываясь вышибет себе мозги последней дробью ружья. Но пока… Пока он обещает завтра, оно у них будет. Обязательно. А разве может быть иначе?