В провинции Шаньдун

Они встретились совершенно случайно, на отшибе оккупированной провинции Шаньдун. На самом её востоке, омытом Жёлтым Морем, обдутом влажными ветрами, посыпанном песком и галькой. Где можно было найти уединение, отвлечься от бесконечного гама из смеси разных языков, раздающихся то тут, то там криков и звуков выстрелов. Ветер дул необычно мощными для этого места прохладными порывами, предвещающими сильную грозу. Тучи кружили быстрее обычного. Словно безуспешно преследовали собственные хвосты. Он и не думал, что Кику тоже окажется здесь, вдалеке от основного театра военных действий. За спиной он нёс винтовку, а на бедре красовались длинные ножны, голову покрывала фуражка. Яо замер. Поначалу даже не поверил собственным глазам. Подумал было, что зрение подводит. Но оно не подводило. Никогда не подводило, верно служа ему все сорок сотен лет жизни. Кику смотрелся грозно — увешанный оружием, облачённый в чёрную форму. Выглядящий слишком уж отлично от беззащитного мальчишки, найденного в полном одиночестве, в окружении бамбука. Ничего не умеющего и нуждающегося в покровительстве. Каждый раз Яо не мог поверить, что перед ним всё тот же Кику. Они давно увидели друг друга. Давно построили зрительный контакт, но так и не заговорили. Не о чем. Зачем обсуждать что-то, когда оба и так всё понимают? Кику молча становится рядом. По левую руку. Устремляет взор вперёд — туда же, куда и Яо. На виднеющийся вдали Корейский полуостров — на свои владения. За тёмными, словно вырисованными тушью по гладкой белой бумаге, глазами, нельзя было увидеть ничего. Неизвестно, чего ожидать. Яо безоружен, не способен противопоставить Кику ничего. И он это видит. Нападать неожиданно — в его стиле. Несмотря на множество чистых убеждений о чести и справедливости. Сердце изнывает, бьётся сильнее и неистово кровоточит от одного только взгляда на родное бледное лицо с написанными искусным художником тонкими чертами. Яо не видел его слишком давно. Видел его людей, порочащих его, Яо, дом. Его людей, не знающих никакой жалости и забывших о воинской чести. Из раза в раз Яо тошнило и ломало. Лицо полыхало от гнева и обиды. Старый шрам, идущий через всю спину, зудел и болел. С каждым днём всё острее и навязчивее. — Мучаешься? — наконец Кику смотрит на него. Одно слово, сказанное им, наполнено множеством оттенков. В нём и равнодушие, и заинтересованность, и сочувствие, и даже элемент такого несвойственного ему злорадства. Яо молчит. Вопрос риторичен. Кику точно видит всё сам, даже несмотря на то, что всегда был плох в понимании чужих чувств. Но чего же здесь не понимать? Яо хватает только на один краткий кивок головой. Кику вздыхает и стыдливо опускает голову вниз, осматривая хрустящие под армейскими сапогами мелкие прибрежные камни. — Прости. Я вынужден. Прощать не за что. Он — единственный, на кого злопамятный Яо никак не может злиться. Потому — обладатель безграничной власти. Печаль красовалась на его лице. Теперь уже Яо любовался не морскими волнами, а тем, кто вот-вот станет их полноправным хозяином — фигурой, сложенной из бумаги и окроплённой кровью невинных людей. — Я знаю, — Яо улыбнулся, несмотря на то, что никогда прежде он не был ближе к тому, чтобы расплакаться от избытка разнообразных чувств. Ему хотелось стиснуть Кику в крепчайших объятиях и не отпускать. Застыть каменным памятником на этом берегу. Наконец обрести покой. Наконец удержать Кику — пожалуй, единственный оставшийся у него смысл жизни — рядом. От войны раскалывается голова. От войны ноет тело. От войны уже сдают нервы. Остаётся одно непозволительно наивное, совсем детское желание — вернуть всё на свои места. Чтобы было как раньше. Ещё до того, как Кику захотел стать ему чужим. До того, как Кику стал по-своему одержим завоеваниями. Но он знает — Кику никогда не хотел зла, никогда не был жесток. Даже когда ровнял его дом с землёй. Даже когда пронзал его спину катаной. В провинции Шаньдун давно утихли бои. Японские войска продвигались на запад. Яо и Кику продолжали безмолвно стоять на побережье. Они, кажется, до сих пор не потеряли способность понимать друг друга без слов.