Ты запоешь свою тоску летя во тьму один...

Тоненькая струйка пыли осела на дорогу, последний цокот копыт стих. Все. Эркель вздохнул, и сжал в руке мячик, красный как хорошее, вкусное яблоко. Все, еще раз сказал он себе. Такое простое слово это «все». Три буквы. Три звука. Вылетает с губ как птица, проносится в мозгу как молния. Но три буквы могут быть больнее чем тридцать три ножа…это Эркель понял. Он помнил, как пришел в кружок Верховенского — день был ясный, светлый и чистый. Эркеля позвали в тот кружок через друзей: говорили что хотят сделать так, чтоб всем кому плохо стало хорошо. А для этого нужно устранить несправедливость. Как — они сами пока не знали. Только думали. Но Эркелю было все равно. Не знали так узнают, а лишняя голова им пригодиться может. Может они придумают как так сделать, чтобы было равенство и справедливость. А когда придумают, то сделают. А когда сделают…этого Эркель представить не мог, потому что стоило вызвать в воображении кусочек того, что может быть тогда, дух перехватывало. Это было слишком большое счастье, неподъемное для юноши, почти даже мальчика… Поборов стеснение Эркель стукнул рукой сжатой в кулак в дверь — тихо и аккуратно. Тихим он вообще умел быть. Слиться с окружающей средой, врасти в стену, стать предметом интерьера — все это он прекрасно умел. Владел этим мастерством в совершенстве. Сначала совсем маленьким, прятался от буянящего отца. Потом в школе, от злых учителей, когда заданое на дом не сделал, так как всю ночь с больной матерью сидел. Потом…потом уже не надо было прятаться, но Эркель привык. Не то, чтобы он прятал голову в песок, нет. Он просто был, и, одновременно, для других его не было. Часто бывало, что про него просто забывали. Было так и в этот раз — члены кружка что-то обсуждали, а Эркель просто сидел, изредка что-то записывая. Хотя не просто сидел. Эркель любовался, и любовался Петром Степановичем Верховенским. О, как ловко этот человек, еще совсем молодой умел говорить! Мог и чушь сказать, но так умно, что никто и не понял, что чушь он сказал! Да, этим человеком хотелось любоваться, и, Эркель в какой-то момент перестал себя одергивать. Просто смотрел Петру Степановичу в рот, жадно ловил каждое его слово, каждый жест руки…что они обсуждали, он, странно но не помнил. Помнил только фигуру в бежевом костюме в клетку. Петра Степановича…в комнате горела лампадка и Эркель как обычно молился перед сном. Но у него появился новый бог… Он ходил за ним, все также глядя ему в рот, и соглашаясь даже с явной галиматьей, что говорил Петр Степанович. Он понимал, что стал его игрушкой, питомцем на привязи, но ему было все равно. Даже приятно. Если Верховенский что-то скажет, то Эркель сделает. И если скажет убить, или помочь с убийством то да, Эркель убьет…или поможет. Шатова он знал плохо. И когда он вел его на смерть, ничто в нем не екало. Шатов просто пешка. Пешка, в больших шахматах. И если пожертвовать пешкой, можно спасти ферзя, коим был несомненно Верховенский. А потом этот взгляд…глаза у Ивана голубые, и чистые-чистые, как небо в хорошую погоду. Как небо в тот день, когда Эркель перешагнул порог кружка. «Эркель, мальчик мой, бывали Вы когда-нибудь счастливы?». Да…бывал. Он бывал счастлив, когда ему удавалось заслужить похвалы Петра Степановича. И этой похвалы он порой был готов добиться чем угодно. Вот как сейчас. Выстрел. Эркелю неуютно. Было человеческое счастье. Большое-большое...И это огромное счастье смогла оборвать маленькая пуля. Господи, как все оказывается непрочно! Но не это было главным тогда для него. Было главным то, что может Петр Степанович скажет «Молодец, Эркель!». А может и похлопант по плечу. Или пожмет руку… Не было этого. Только холодное «Ай, Вы мне на больной палец надавили!», и красный мячик. В голове прояснилось, Эркель разочарованно швырнул мячик на траву. Какой он идиот, честное слово! Не было до него дела Верховенскому. Кто на такую мелочь как Эркель вниманье обратит? У них не было дружбы. Была только жалкая, противная манипуляция. Надо забыть. Он покается. Он отбудет срок на каторге. Он очистится от Петра Степановича, Петр Степанович — низкий лжец, подлый манипулятор, тиран! Но почему тогда так больно обрывать все связи с этим тираном?..

***

Сизый дым заволакивает прозрачной пеленой вид в окно поезда. Мерно стучат по рельсам колеса. На то, что за окном Петр Степанович Верховенский не обращает внимания. У него перед глазами лишь одно лицо — голубоглазое, белобрысое, простое и открытое. И это «Петр Степанович, я же пойму…» еще звучит в его голове. Уже несколько лет революционер-нигилист Верховенский ломал жизни людей. Люди такие хрупкие…как ветка. Надави получше и сразу сломается. И о сломаных ветках не жалеешь. Также и Петр Степанович не жалел о покалеченых им жизнях ни разу. До этого момента. Эркеля он заметил сразу — тихий, красивый мальчик. Помощником может стать идеальным, если хорошо его «приручить». А он и не противился, даже сам ходил за ним, глядел в рот, искал одобрения. Верховенский стал его идолом, как для самого Верховенского — Ставрогин. Он вертел Эркелем как хотел, и это доставляло удовольствие обоим. Эркель в своих чувствах был искренен, и не было в этом никакого грязного подлизничества. Только честное и прямое обожание. Эркель любил Петра Верховенского, а что он с ним сделал? Бросил, как надоевшую игрушку… Ногти впиваются в кожу ладоней чуть не до крови. Как так? В кои-то веки появился кто-то кому он действительно нравился, а он вот так просто оставил…упустил… Жизнь у Петруши сложилась так, что все, к кому он питал нежные чувства взаимностью не отвечали, или что хуже — смотрели как на нечто противное и грязное. Сначала был отец, отославший его от себя как ненужную вещь. Потом нянька с тетками, которым и не нужен был внезапно свалившийся им на голову парниша. А потом Ставрогин, которого Петр Степанович полюбил горячо и страстно, но который его, кажется просто ненавидел. Многие боялись Петра Степановича. Кто-то уважал. Но…не любили его. Пока не появился Эркель… Он тогда, в день отъезда не просто юношу бросил. Он бросил единственного человека, которому было на него не плевать. Никогда больше не встретит Петр Степанович такого Эркеля. И поделом ему. Думаете, не знает сам он, что человек поганый? Знает... Отлистать бы время назад, как страницы в книге, да сказать глядя в эти по-детски невинные глаза, насколько важен ему Эркель, насколько он его любит, и как недавно это узнал. Или хотя бы просто проститься по-человечески. А то, экий неженка: "Ай, Вы мне на больной палец надавили!". Подумаешь. Пусть давит, пусть жмет, так и надо ему! А лучше...лучше просто взять и обнять Эркеля. И стоять так...он скорее всего понял бы... Но Петр Степанович смог обнять только свои колени. Так он и будет жить - одиноко. Может и заслужил он, такой жизни ужасной. Нет больше сил бороться, устраивать поджоги, творить хаос. Не вышло у него ничего. Он - муха. Червяк. Идея в склянке, из которой уж не выбраться. Несмотря на то, что в вагоне жарко по спине бегут мурашки. Может, у других получится свергнуть власть, но не у него. И в своих попытках он жалеет лишь об одном - о том, что слишком поздно понял как ему был дорог Эркель...