неестественность

      От волнения сердце грозит вот-вот выпрыгнуть из груди, просочившись прямо между рëбрами. В ушах только и слышно, как громко оно колотится. Женя с трудом сглатывает ставшую чересчур вязкой слюну, забыв о до неприятного пересохших губах. Ей не приходит в голову облизнуть их; ей сейчас вообще в голову не лезет ни одна более-менее связная мысль.       По всему голому телу — прикрытому одним лишь покрывалом, стянутым с кровати, — бегут то ли мурашки, то ли дрожь, от которых бледная кожа становится особенно чувствительной, истончëнной донельзя. Малейшее прикосновение к ней, даже самое едва ощутимое — и Женя потеряет себя, чтобы без остатка потеряться в нëм. Сидя на отцовской кровати с одним покрывалом на узких костлявых плечах, она смотрит на вернувшегося из своего мрачного кабинета Владимира Макарова. По часам уже глубокая ночь, а последний долгий, напряжённый разговор перестал доноситься из-за стенки как минут десять назад. Судя по тому, как сильно ей в нос бьет яркий сигаретный запах, после звонка отец закурил, прежде чем прийти к ней.       Чёрный пиджак, белая рубашка; лаконичные и строгие, и всегда выглядят так идеально, будто Владимир ни разу не надевал их прежде. Жене трудно представить его в любой другой одежде, хоть она время от времени и видит на нëм не только чëрный костюм-двойку и такого же цвета туфли. Но это скорее исключение из правил, такая редкая погрешность их жизни. Лично ей сложно смотреть на аккуратно расправленный пиджак с рубашкой на вешалке и не ловить себя на мысли об отце. — Почему ещё не спишь? — спрашивает раздетый по пояс Владимир. Он недолго возится с ремнём, прежде чем снять брюки и забраться в постель к дочери. — Тебя жду, — она неотрывно рассматривает его изодранное Чечнëй — вернее, не ей одной — тело; чьи острые когти и цепкие кровожадные зубы остались на коже множеством бледных шрамов и уродливых рубцов.       Женя и прежде видела их несчётное множество раз, и всё равно, будто впервые, хотела дотронуться до каждого так нежно, насколько это только возможно, и поочерёдно наглаживать один за другим, пока от усталости не отсохнет палец. Или просто-напросто расцеловать их, чтобы кожа Владимира покрылась мурашками от жара её дыхания и влажных губ.       — Убери.       Женя послушно выбирается из-под покрывала. Теперь у ней в объятиях рëбер сердце трепещет перепуганной птичкой от того, с каким пристальным вниманием отец наблюдает за еë нарочито неспешными, плавными движениями.       Стоит ей вытянуть голые ноги в его сторону, как бы случайно перекладывая одну на другую так соблазнительно-изящно, как его взгляд цепляется за небольшой порез немного ниже колена, уже покрывшийся кровяной коркой. На фоне бледной девичьей коже он выделяется так, что не заметить его невозможно. — Откуда? — Макаров берёт худую ножку с вытянутым носком в руку и разглядывает порез разномастными глазами. — Случайно сбрила волосы вместе с кожей, — отшучивается Женя и тут же шумно вздыхает от прикосновения колкой щетины к коже и сухих губ. Владимир целует ранку, склонившись над пострадавшей ногой дочери и затем целует ещё несколько раз возле, прежде чем оставить в покое. — Будь осторожней, — произносит он, придвигаясь ближе к ней. — Повторится — изыму все бритвы. — Не повторится, — обещает Женя.       Еë растрёпанные светлые волосы прикрывают острые ключицы, пару нежно-розовых сосков прячут самые кончики. — Ложись полностью, — пальцы Владимира давят ей чуть выше груди, укладывая на кровать.       Женя подчиняется.       Оказавшись на ней, Макаров убирает в сторону длинные мешающиеся волосы и накрывает пальцами соски, ощутимо надавливая на них. Те почти сразу затвердевают под ними и закусившая нижнюю губу Женя издаёт тихий, протяжный стон.       Ей кажется, она вот-вот задохнётся от ласк Владимира, от того, как жадно он сжимает её грудь и с каким голодным упоением чуть ли не до боли сдавливает ту в своих грубых руках. У Жени сохнет во рту от учащённого прерывистого дыхания, перебиваемого тихими, протяжными вздохами и сладкими уху отца стонами; чьи пальцы по-хозяйски владеют её маленькой, нежной и мягкой грудью так настойчиво, что кожа на ней сделалась красной. — Папа... — вырывается у Жени против воли. — Я здесь, — шепчет Макаров и, наклоняясь к дочери, целует её сперва в лоб, а затем в разомкнутые пересохшие губы.       Его пальцы в этот самый момент вновь возвращаются к затвердевший соскам, ставшим такими до безобразия чувствительными.       Переводя дыхание после затянувшегося поцелуя, Женя опускает взгляд на пах Владимира и нахлынувшее смущение тут же с головой накрывает её, заставляя позабыть обо всём вокруг. Лицо начинает пылать от жара будто при лихорадке, и особенно сильно горят раскрасневшийся щëки.       Твëрдый возбуждённый член подрагивает, истекая блестящей — в тусклом свете спальни — смазкой, обильно сочащийся из головки. Ей хочется прямо сейчас протянуть к нему руку и обвить тонкими пальцами крепкий ствол, чтобы медленно подняться к чувствительной головке и услышать, как сдержанно и низко будет стонать от её действий любимый папа. От одной подобной мысли между ног у ней начинает приятно тянуть и желание оказаться наполненной становится всё сильней и неконтролируемей.       Стоит Владимиру убрать руки от груди Жени, как она сама всё понимает и послушно сжимает ту по бокам. Не сильно, только чтобы она стала видна, когда девушка лежит на спине и отцу не пришлось любоваться одними худенькими рëбрами.       — Вот так и держи.       Придвинувшись ближе, — теперь он сидит чуть выше живота — Макаров растирает блестящий предэякулят по члену и проводит им между грудей Жени, не касаясь их. Тонкой кожи в ложбинке — в миг покрывшейся россыпью мурашек — касается нежная головка, а следом и твëрдая, пульсирующая, такая обжигающе-горячая плоть, чью каждую вздувшуюся венку она чувствует собой. Запрокинув голову, Женя издаёт тихий стон, который лишь сильней возбуждает Макарова. Ей хочется ощутить его иначе, гораздо ближе, тесней, но сегодня она не может. Только через несколько дней...       Сдавив груди и прижимая их друг к другу теснее с каждым плавным движением отца ей навстречу, Женя оставляет всё меньше и меньше места его члену.       Глядя на него снизу вверх, она не могла налюбоваться видом его сосредоточенного лица и напряжённой, стиснутой челюстью; в сотый, если не тысячный раз разглядеть мелкие шрамы на губах и лбу; и насладиться видом его вечно взъерошенных чëрных волос. Чем у́же становится между девичьих грудей, тем меньше Владимир может держать себя в руках. Его нахмуренный лоб взмок, всё чаще и на дольше он прикрывает горящие от возбуждения разномастные глаза. Тяжëлое шумное дыхание начинает разбавляться мужскими гортанными стонами. Не особо громкими, по-прежнему сдерживаемыми, и всё равно Женя отчëтливо слышит их.       Его судорожные рывки, потерявшие всякий ритм, подсказывают ей — Макаров близок к тому, чтобы кончить. Тогда она убирает руки от саднящих после ласк грудей — сделавшихся липкими и скользкими из-за размазанного по ним предэякулята — и лишает отца той приятной тесноты и узости, не давая ему так просто закончить их близость.       — Сука... блять... — раздражëнно выдыхает остановившийся Макаров.       Он сам берёт, скорее даже сгребает, грудь дочери и впивается в ту пальцами до приятной боли, и грубо — до синяков — сжимает еë в руках. Сжимает настолько сильно, что, ещё чуть-чуть, и его члену будет не протолкнуться! Захныкав, Женя цепляется тонкими пальцами за отцовские запястья. Именно этого она и ждала от него...       Яростными, нетерпеливыми рывками Владимир трахает грудь Жени, даже не думая ослаблять своей грубой болезненной хватки.       На этот раз его дочери не удаётся подпортить ему настрой, и с протяжным, грудным стоном он замирает, изливаясь ей на плечи и шею.       Вместе они переводят сбившиеся шумное дыхание и Женя касается оставленного у неë на ключицах горячего, липкого и вязкого семени, прежде чем Макаров уберёт его салфетками. Истерзанная им грудь болит, хоть его руки больше и не сжимают её. — Довольна? — спрашивает он, ложась рядом с ней и прижимая к себе. — Да, — улыбается Женя и чувствует, как отцовская ладонь накрывает её живот и ласково гладит по нему большим пальцем.