I took the miracle move on drug,
the effects were temporary
С самого их знакомства события меняются, словно в самом безумном документальном фильме, один кадр в секунду. Два удара сердца в секунду, в унисон, два, два, два, один, потому что сердце агента пропускает удар. Они бегут слишком быстро, Мобиус едва поспевает, останавливается, тяжело дыша, чувствуя, как болит-колит-тянет в боку, ругается на собственные колени, поднимает взгляд на Локи. Болит-колит-тянет выше, в груди, там, где сердце, и Мобиус думает, что подобные физические нагрузки вовсе не для его возраста. Всего какие-то несколько недель — и правда, сколько? — рутина разбивается тысячей осколков, врезается в тело новым каскадом эмоций и он летит вниз и вверх на этих скандинавских горках: злость, недоверие, раздражение, доверие, симпатия, забота, разочарование, грусть, ревность, радость, смех, что-то нежное и тёплое. Он смотрит на Локи и видит маленького, замёрзшего в снегах мальчика. Он смотрит на Локи вновь, и видит гордое скандинавское божество, которое валяет дурака, засыпает за бумагами, протягивает ему руку, смотрит отчаянно, испуганно и болезненно "скажи, что ты узнаёшь меня". Ему тысячи лет, память агента переписана тысячи раз, здесь нет смысла мериться возрастом. Бог устало и совершенно измотанно роняет голову на его плечо и Мобиус видит лишь маленького замёрзшего мальчика, которого он вычитал в моноширинном шрифте архивов, высмотрел в потрёпанных плёнках, выдумал и вырвал себе из той реальности, где существование очередного варианта — лишь ошибка в течении времени. Он слишком долго был один, не то чтобы успешно работал в партнёрстве. Они с Локи понимают друг друга с полуслова, снежный ком событий растёт, но кажется, что они справляются очень даже хорошо. Лишь бы пофиксить сейчас всё, выдохнуть, пережить мелтдаун в чужих объятиях, не думать о том, что же было там, на земле, раньше, отобранное и похищенное, в то время как всё, что ему сейчас нужно -- здесь, в комнате, раздражённо пинает зависшую систему с пирогами, совершенно не умея ладить с технологиями. Всё вокруг рушится, Локи с технологиями — на "ты", опережая чужие мысли и слова, опережая само время. Мобиус ничего не понимает, ему так липко, панически, отчаянно страшно. Он хватается за лацканы чужого пиджака безутешно, смотрит в чужие глаза, пытается рассмотреть там истинный план, суть вещей, сами основы мироздания — "ничего не длится вечно". Его божество исчезает в один миг. Принимая одному ему приемлемое, своевольное, жестокое, одно-единственное (не)верное решение. Так, кажется, поступают герои, молча, никому не сказав и не принимая возражений, жертвуют собой, уходя. Оборачиваясь, чтобы лишь подарить последнюю улыбку. Он говорил, что Локи вовсе не злодей, но прикусил бы язык, только бы тот не стал героем. Не так. Не сейчас. Мобиус замирает в собственной беспомощности и бесполезности, в неспособности остановить и помешать, в обреченной возможности лишь смотреть на то, как испуганный мальчишка-бог провозглашает новую эру всего мироздания. Он сжимает кулаки, задыхается от эмоций, сдавивших горло, словно удавка, и не может оторвать взгляда от величественной фигуры того, кого он вычитал в мифах и пыльных архивах, того, кого годами лелеял в своём разуме, прежде чем наконец-то бежать, бежать, бежать, встретить взглядом в зале суда. Он успел, не упустил его тогда. Он упускает его сейчас и всё равно безнадёжно ждёт. Смотрит сквозь бумаги, не обращая внимания на коллег, ждёт, будто бы что-то изменится, будто бы Локи сейчас появится перед его рабочим столом, хитро усмехнётся, подумает, посмотрит чуть виновато. Но ничего не происходит — в этих офисных стенах ему больше нет воздуха, нет места, нет цели, хочется сбежать. Увидеть что-то новое, увидеть то, ради чего же всё это было. Увидеть совершенно не свою жизнь, ведь собственная разбилась вдребезги, застыла вне времени, находится в режиме ожидания. Лучший дом во всём блоке, два сына и неухоженный сад. Он остаётся один, смотрит долго, до того, как картинка прожигает радужку, плавит хрусталик, наверное, по этому глаза так печёт. Дать времени пройти, протечь, устаканиться, излечить; отправиться в путешествие по Америке, сжать кулаки сильнее, до дрожи, до дрожи в губах, до дрожи в пальцах, что сжимают стакан виски. Ты ведь видишь это? Ты ведь слышишь меня? Скажи же что нибудь, ты, божественная жопа, дай какой-то знак, ты ведь теперь — шаловливый венец мироздания, так почему же ты не вырвешься и из этой ловушки? Так, как всегда, давай, грандиозный мастер побегов и лазеек! Давай же. Мобиус не верит, но ждёт, вспоминает, придумывает новые смыслы сказанным ранее словам. "Верь мне", "доверься мне" — до каких пор? На сколько вперёд было рассчитано это утверждение, этот грандиозный план, где был его финал, ведь сейчас, вот это всё, бессмысленное существование, комнаты в мотелях, мороженное и виски, тихие звёздные ночи и шелест листвы, не могут быть эпилогом. Появись, вернись, покажись, я узнаю тебя среди тысяч чужих лиц. Порой Мобиусу действительно кажется, что он видит его — в толпе, на экране телевизора, на рекламных билбордах. Вот только стоит лишь обернуться, всмотреться, обратить внимание и наваждение проходит. Он не знает, что делать со своей разрушенной жизнью, но впадать в отчаяние — не его стиль. Он роняет ключи, выходя из машины, долго бродит по полупустому супермаркету, забывая, что вообще нужно было. Горько усмехается, кладёт на бегущую ленту мятные леденцы, новую зубную щётку с мягким ворсом, лимонный пирог, бутылку молока. Автоматически улыбается смуглой, пышной женщине за кассой, ищет по карманам бумажник, вновь роняет ключи. Ему кажется, что он слишком резко встал, когда, подняв ключи, сталкивается взглядом с замершей с зубной щёткой в руках женщиной, так и не успевшей пробить штрихкод. Сталкиваясь с изумрудными, зачарованными глазами и такой знакомой интонацией в совсем чужом голосе. — Здравствуй, Мобиус.