귀신:Тайна Дасо

친구. Джисон появился в убежище лишь спустя три дня. Не сказать, что Минхо не переживал, отпуская в ночь, мысленно всегда приходится прощаться, чтобы потом было не так болезненно. Но сейчас, развалившись на покрывале, подставляя лицо играющим солнечным зайчикам и слегка покашливая от остатков очередной пыльной бури, он выглядел как угодно, но не обеспокоенным. Стадия смирения взяла власть в свои руки? Тогда пускай этими руками сейчас и отбивает нападки на жизнь, честь и достоинство подопечного. В лоб прилетела пачка лапши быстрого приготовления, да так точно, царапая уголками этикетки кожу. Минхо дернулся, открывая глаза и недоуменно смотря на нарушителя спокойствия. Следом полетела упаковка кислых конфет с жидкой сердцевиной. Увернуться получилось, что лишь больше раззадорило противника. В руках Джисона банка газировки без сахара с ужасно приторным послевкусием. Не промахнется. Минхо выставляет руки в смирительном жесте, с концами принимая поражение, лишь бы не получить этим камнем себе по макушке: — Айщ, чего ты кидаешься, угробить меня решил? Мальчишка опускает руку со снарядом, скалится и рычит: — Три дня домашнего ареста из-за твоего вечера страшилок! Я чувствовал себя как в тюрьме, так еще и не обычная камера, а грёбаный карцер. Я, кровать и стены в черточках с отсчетом дней. — Справедливости ради, в карцере дай бог лавочка будет, в худшем случае – сон на полу обеспечен. — Ну еще поумничай тут. Я вообще-то зол. Но все равно зашел к Мисс Юнг ради твоей голодной задницы. — Джисон фыркал направо и налево, из глаз стреляя лазерами-убийцами. — А ты знал что кидаться едой – грех? — Минхо ходит по краю, в шаге от зияющей дырки во лбу, и приближается к ней, когда Джисон вновь замахивается. — Это газировка, дурак. — Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба. Минхо разлит лужей на покрывале, разбит и вычеркнут. Ладонь к макушке прикладывает, чувствуя назревающую шишку. Жестяная банка поодаль шипит, перекатывается, сбегает.   — Ты был предупрежден. — Джисон стоит, со сложенными руками на груди, невозмутимо и укоризненно. Не сразу подходит проверить, не пробило ли насквозь. — У тебя много друзей, готовых ради тебя процитировать Первое послание к Коринфянам? — шипит, подает признаки живучести, но с покрывала голову не поднимает. — Не ценишь ты меня. Мальчишка шагает, опускается рядом, на пыльные маты, на ощупь проверяет, не вытекли ли мозги, поглаживая травмированную кожу: — Ты придурок, Минхо. — Смех-кашель разносится тихим ручьем по потрепанному кабинету, да так заразительно, что противостоять сложно, да Минхо и не пытался даже. Младший растягивается на матах, нарочно задевая контуженного, устраивается на его животе поудобней, головой щекоча ребра и открывает пачку с кислыми конфетами, попеременно закидывая их в рот, то себе, то Минхо. Ну хоть не жует за него, история про птицу мать и птенцов смешит одной только мыслью. — Чего хихикаешь, монстренок? — Джисон получает ладошкой меж бровей, хотя ударом это назвать проблематично, даже шутливым. Минхо вяжет косички и хитросплетения во вьющихся прядях цвета горького шоколада, с примесью коры деревьев и моллисолы. Что-то между дешевым кофе в круглосуточных с супермаркетах и  книжными обложками по корейской литературе. Отмахивается, не собираясь произносить глупую шутку, родившуюся в прибитой черепушке, а потом тихо-тихо, перебивая оконные рамы, спрашивает: — Ты считаешь нас друзьями? — После твоего вопроса начинаю сомневаться, — хмыкает наигранно Минхо, — А если серьезно — да. А ты? — Я не знаю. — и поспешно, но стыдливо во всей красе, добавляет, — У меня друзей никогда не было, не знаю с чем сравнивать. Ярлыки, ярлыки, ярлыки. Джисон рьяно отрицал их существование, а затем напарывался на свои же неустойчивые принципы, будто на арматуру под лестницей в крыле старшей школы. — С почином тебя. — Придурок. — Друзей не выбирают. — Друзей не выбирают. — отражает Джисон, выколачивая довольную улыбку на лице, молясь, чтоб та перманентно застыла, параллельно ему, в вселенско-пространственном континууме. Застрять бы в этом моменте и греться под солнцем, глотая клубы пыли с холодными касаниями в непослушных волосах.

˗ˏˋ ★ ˎˊ˗

ты не покидай

своего дома

это темный край

не ходи туда

они бродят группами, стаями

на них броня

заберут, развеют по ветрам

и не найдут тебя

край – 소리

Дасо опять неспокоен. Шумит, как загнанная в ловушку мышь перед неминуемой смертью в пасти плотоядного. Джисон привык к повсеместно недовольному городу, игнорируя бросающееся в глазные яблоки совершенное отчаяние. Цепляет порванную упаковку пластырей, купленных мамой по акции втрое дешевле, с какими-то звездочками взамен телесно скучающего оттенка и бредет к входной двери. Царапины на лбу старшего, искалеченного бесчувственной упаковкой лапши, наверняка оценят сие подношение. Мисс Хан цокает языком и бормочет под нос о какой-то уборке, но не останавливает мальчишку, что пытается впихнуть себя в сбитые кеды с отклеивающей подошвой и перманентно сереющими шнуркам. Одерживает победу. Вываливается из входной, а затем, и из подъездной двери, чертыхаясь на ступеньках. Ногу, под карманом тканевых шорт, греет полуразбитый Gameboy, который потом и кровью удалось отвоевать у коробки на пыльном шкафу. Еще одно развлечение на сегодня и примерно целую вечность, у него в кармане. Небо клубит превратными, темнеющими облаками, шепчет о скорой погибели под грозовыми тучами и схватке с острыми молниями. Гремит. Главное добежать до здания-голограммы раньше, чем весь шквал накопленных небесных слез упадет на его голову и пробьет насквозь, смертельно. Не добегает. Останавливается посреди песчаной тропинки, что стелется между хлипкими домами, которые готовят под снос. Реставрация Дасо, смешно. Впереди трое знакомых лиц, которые в памяти перечеркнуты самыми жирными крестами. Стоят, усмехаются, преграждая путь. Можно было бы сдать назад, но другие дороги уводят в глубь противного города, а не ведут к спокойному и умиротворенному штабу. Делает пару шагов, с надеждой, что проканает. Ему бы только добраться к металлическим пластинам, большего не нужно. Они как раз стрекочут за поворотом. — Какие люди, Джисон~а. — не проканало. — Привет, Хёнджин. — от беспомощности плакать хочется, конец этой повести известен, как ясный день. Перед мальчишкой хулиган, один из детей-волчат, зубы точит, щелкает пастью, в надежде на вспоротые конечности и кровь. По пальцам одной руки можно сосчитать разы, когда встречи с ним не приносили синеющие разводы на ребрах и реки вишневого киселя стекающие по лицу. Хёнджин показывал свое превосходство в самой изощренной манере, которую здесь ценили и лелеяли больше всего. Размазать, размозжить, сломать и изувечить. Он всегда искусно мучал Джисона, получая удовольствия больше, чем от топления котят в грязноватых лужах и скрученных колпачках со всех дворовых колес. Он считал его ребра в кабинете литературы, прямо ботинками. С твердыми такими, тяжелеющими носками, будто в те налили олова. Считал волосы, нарочито неаккуратно цепляя их в туалете, пытаясь напоить одноклассника «свежей» водой. Считал зубы за школой, сильными кулаками и жестокими ударами. А Джисон в это время упивался в подсчете синеющих пятен на коже, оставаясь один на один с отражением, перед принятием ванны. — Чем порадуешь меня в этот раз? Небо бунтует. Джисон молчит. — Джисон~а, ну к тебе же обращаются, а ты игнорируешь. Верх бескультурья. Видимо школьные уроки этикета пролетели мимо. — он машет рукой стоящим позади шестеркам, отдавая сигнал, — Хорошо, что у тебя есть товарищи, всегда готовые напомнить прошедший материал. Дасо опять неспокоен. Шумит, как загнанная в ловушку мышь перед неминуемой смертью в пасти плотоядного. Научиться бы читать знаки судьбы, а не расковыривать глазные яблоки и затыкать уши ватой. Небо плачет, слезы падают на землю, прибивая насмерть. Лужи скапливаются в розовом оттенке, купая лежащего на песчаной тропинке мальчишку. Больно. Но почти привык. Все всегда идет не так. Кредо жизни Джисона. Можно смело набивать ржавой иголкой и синими чернилами протекшей ручки на лбу. Прямо по центру. Чтоб не расслаблялся, смотрел в зеркало и внимал. Во рту вкус железа, забытый за время каникул, правда непонятно – то ли нос всмятку убитый, то ли губа порвалась. А может все вместе. Для полного комплекта. На ребрах следы от тупых ножниц, что так любит Хёнджин, кровоточат, извергаются, на душе еще одна зияющая рана, спасибо, что не в черепе. Глаза заплывают кровавым киселем, кажется бровь тоже сейчас не в лучшем своем проявлении. Колени сбиты о песчаные крупицы, перемешанные со стеклом, плещут желчью и шипят. Требуется время, чтобы проверить конечности на целостность. Сегодня без переломов. Про органы так уверенно сказать нельзя, по ощущениям они превратились в кашу, смешиваясь до состояния пюре. Джисон почти привык. Встает окончательно, когда лужа грозит утопить в своих розовых водах, сначала на колени, затем на ноги. Шрамированной коже уже точно хуже не будет. Рядом проплывают пластыри, те, что со звездочками. Вымокшие, плачущие вместе с небом. Забирает их негнущимися пальцами, дрожа. Из кармана услужливо вытянут полуразбитый Gameboy, надежно спрятанный «на хранение» в рюкзаке Хёнджина. Ногу больше не греет. Идет на стрекот металлических пластин, с тупой болью в животе, что разогнуться не дает полностью, борется. Сгорбленный, разбитый, изувеченный физически и ментально. В плачущем небе есть толк, хоть смоет вишневый кисель. Научиться бы читать знаки судьбы, а не расковыривать глазные яблоки и затыкать уши ватой. В краткосрочной перспективе времени: он идет вечность. В долгосрочной — чуть меньше. Добирается до кричащих стен, порванного плаката «환영», сквозняка, баскетбольного меча, до грохота ступень и грозящихся отвалиться перил. Лишь зайдя в излюбленный класс математики, позволяет себе свернуться на матах, чтобы живот так сильно не выл от боли, укрыться покрывалом и заплакать. В дуэте с небом.