Закристаллизовавшийся

Тавна осознает, что не все ученые и их, контролируемые Вортексом, приспешники по-настоящему понимают концепцию добра. Не так ли? Нитрус Брио понимал разницу между добром и злом, какой бы извращенной не была концепция. Он несколько раз помогал Крэшу и Коко независимо от последствий. Нео Кортекс же не придерживался этих полумер, гордо нося зло на лбу, как другие носят свою идентичность или ту же одежду. Он гордился им. И мир явно мог бы вздохнуть спокойно, если бы над ним не висела мировая угроза, сравнимой с манией величия её причины. Если бы не существовало Нео Кортекса, или, если бы он нашел, какое-то удовлетворяющее его, хобби, завел бы семью в конце концов, до хоть что-нибудь. Но если бы не было ученого – не было бы Крэша. А значит не было бы и самой Тавны. Её обуревают смешанные чувства, когда она думает об этом. И когда она смотрит на Пинстрайпа Потору. Он однозначно самый умный из его приспешников, затачивающий свой интеллект в оружие. Она не до конца еще понимает в какую сторону крутится стрелка его морального компаса. Он ей как-то с усмешкой обмолвился, что туда, где выгоднее. Тавна понимает, что у этой шутки было второе дно, как и почти у всего, что он говорит. Но в конце концов ей удалось как Нитруса, так и Пинстрайпа убедить перейти на светлую сторону силы, пока Крэш со всех сил бежал к замку, сражаясь и борясь. Она, стоит сказать, оказала настоящее давление, огранив их в алмаз, закристаллизовала; увидела брешь в их преданности безумному ученому, оптическую призму, через которую оставалось только провести луч света, чтобы их потенциал засиял всеми цветами радуги. Брио символично снял с лодыжки цепь с железным ядром, удерживающей его от оглушительных амбиций и безграничных открытий, способных помочь этому миру. Пинстрайп лишился должности генерального директора «Cortex Power & Gas Co» и телохранителя, поэтому ему ничего не оставалось как уехать в Чикаго, сосредоточие тех, кем ещё был Пинстрайп. И Тавна… поехала с ним. Тавна не была до конца уверена на тот момент, что заставило её уехать. Она тонко улавливала его желание спросить её настоящую причину расставания со своим спасителем. Она даже подмечала, как меняется его лицо и интонации в такие моменты, но что-то всегда его устанавливало. И Тавна принимала эту маленькую нерешительность с благодарным вдохом.  Пинстрайп, кажется, и сам понимал: когда они вместе выбирали ей новое алое платье (она и не подозревала, что ей нравится красный), он мог между делом сказать: «Ну и куда бы ты надела его, если бы жила в джунглях?», или когда Тавна захотела раскрыть свой потенциал певицы: «Ты можешь быть больше, чем просто девушкой из джунглей». Он помог её устроить. Пинстрайп Потору способен на многое. Он даже способен на убийство, если это потребуется. В Чикаго он продолжает делать то, что у него хорошо получалось: управлять, властвовать. Он основал компанию по очистке сточных вод (конечно, не так амбициозно, как управлять атомной электростанцией, но все же и не так сложно), и он хорошо справлялся. Разумеется, как и у любого городского бизнесмена у него были конкуренты. Тавна понимала, что он шел к монополизации не совсем честными путями. Когда он собирался вечером на дело, поправляя лацканы красного костюма в тонкую полоску, придавая себе грациозный вид, он улавливал в зеркале её настороженно-обеспокоенный взгляд и, придавая себе нарочито расслабленный вид, с улыбкой говорил ей: «Не забивай голову.». Она удивлялась тому, как ему удавалось относиться к этому сугубо деловым подходом, вновь задаваясь вопросом куда движется стрелка его морального компаса. Решится ли она вновь заговорить с ним об этом или последует его брошенному совету? Эта дилемма не дает ей сразу заснуть, поэтому она погружается в сон только под утро. Её будят не ласковые лучи солнца, а ласковое прикосновение к её плечу. Она открывает глаза и видит Пинстрайпа.  Черные, чуть волнистые волосы выбились из гелевого зачеса, спадая на глаза с лихорадочным блеском, странно вяжущимся со стальным спокойствием на лице. Он уже сменил красный костюм на черную хлопковую рубашку с закатанными руками и такого же цвета чиносы. Он никогда не позволял ей увидеть последствия ночных деловых встреч. Она также понимает, что и у нее есть вопросы, которым никогда не суждено стать озвученными. И Пинстрайп принимает это с благодарностью. Он будто награждает её нежным, чуть невесомым поцелуем в плечо, от которого у Тавны бегут мурашки по телу; как и от осознания, как в одном мужчине сочетается невероятная жестокость и нежность. Первое она могла только представить, рисуя в голове ужасающие картины - второе же было настоящим и плавящим, проникающим под кожу.     Сонная девушка улыбается на какую-то долю секунды, но искренне. Он говорит, что именно такой хочет её видеть: расслабленной, довольной, наслаждающейся. Он хочет стараться, чтобы видеть такой её чаще. Она улыбается чуть шире, приподнимается и зарывает пальцы в его волосы. И целует его медленно, долго, прикрыв глаза и неприкрыто наслаждаясь. Он обнимает ее в кольце рук и прижимает к себе, заражая спокойствием и уверенностью через прикосновения; через спокойный и изучающий поцелуй без языка, сообщающий, что они всё ещё тут, они в реальности, мир не рушится в конце концов. Он медленно и осторожно опускает её на постель, словно настоящее хрупкое сокровище, отстраняется, чтобы нависнуть над ней: — Какая же ты красивая сейчас. Она ещё сонная, абсолютно не выспавшаяся, с взлохмаченными волосами от беспокойного катания по простыни, без яркой косметики и элегантного красного платья, только в шелковой красной ночнушке. Она слышала подобный комплимент сто раз от него, различных людей и полулюдей,  но именно сейчас, сто первый,  произнесенный таким голосом и при таких обстоятельствах, одновременно и удивляет, почти что шокирует и неуловимо… льстит. — Только сейчас? — игриво спрашивает блондинка. Он лукаво усмехается, понимая, что попал в изощренную женскую манипулятивную сеть. — Всегда, — он произносит это на выдохе, почти в её губы и накрывает своими, позволяя ее тонким, длинным пальцам расстёгивать рубашку.    И снимает её, все также не разрывая поцелуй. Тавна нежно проводит пальцами по его многочисленным шероховатым шрамам на руках. Бесспорное доказательство его сомнительного прошлого, которого он тщательно скрывал под рукавами на работе, но обнажал дома. Один из них, пожалуй, слишком длинный и глубокий ближе к локтю — туда явно вонзали нож. Пинстрайп даже говорил, что она может укусить его руку, когда у Тавны настолько сыпались искры из глаз от того насколько ей было хорошо, что было даже плохо — он всё равно эту руку особо не чувствует. Это было, пожалуй, впервые, когда он подпустил её на шаг к себе. Почему-то сейчас она чувствует, что он становится невероятно ближе, возможно, от того насколько её плавит от его прикосновений. Может ли получеловек отталкивать, прикасаясь с такой ощутимой, трепещущей нежностью? Его язык уже ныряет в ямку между ключицами, опускается к ложбинке между грудями, затапливая грудину теплом. За всё проведенное вместе время, он уже изучил все ее эрогенные зоны, мастерски орудуя ими, словно оружием, попадая точно в цель, распаляя её жарким огнем, что это становится почти невыносимо ждать. Он пробегается сетью коротких поцелуев, прикусывая соски; дальше — ниже, на живот, и ей уже кажется, что пытка будет недолгой. Но он не пытает ее дразнящей медленностью, а прикасается языком поначалу осторожно, невыносимо мягко; но Тавне и этого достаточно, чтобы в голос застонать, откинувшись на подушку. Он тянет к ней нечувствительную руку, и она сжимает его пальцы своими, перелитая в тугой узел. Она не уверена даже, стонет ли только — или успевает что-то выстонать, вероятно даже, что-то не слишком уместное и учтивое; но Пинстрайпа, кажется, тоже захватывает этот процесс — так, что он действует всё более увлечённо, и в какой-то момент она даже слышит его тихий стон. Он стонет просто от того, что делает с ней это.   Она понимала, что он старше её, что он был мутирован однозначно гораздо раньше. И у него, конечно, были и другие отношения, где он смог отточить свои навыки. Он понимал женщин, предугадывал их желания и потребности, он знал, как раскрыть женщину. Это было то, что никогда не мог сделать Крэш в силу недостатка опыта. Она не хочет их сравнивать, не хочет испытывать вину от того, как она с ним поступила. И, возможно, именно по этой причине она не рассказывает настоящих причин Пинстрайпу. И не знает наступит ли когда-нибудь день, когда она сможет рассказать. И всё равно — язык его движется слишком нежно, слишком мягко, чтобы ей этого хватило, и лёгкие уколы клыков только распаляют сильней. Тело будто плавится, изнемогая, выгибается дугой; Тавна подаётся навстречу просто потому, что не может уже иначе — и он даже не останавливает её, лишь расцепляет их пальцы, чтобы сгрести её мягкие бедра ближе к себе. Это настолько перехватывает её дыхание, её разум, словно перед ней растопился в море огромный ледник, захватывая её течением.  В такие моменты она не хочет думать обо всех его секретах, которых было, пожалуй, слишком много. Не хочет думать, что, возможно, она совершает настоящую ошибку, связываясь с гангстером. И пусть все стрелки моральных компасов хоть тысячу раз повернуться вокруг оси. Она кричит громко, не стесняясь, закидывая голову назад, вжимаясь затылком в подушку; тело пронзает неистовой волной, и это так невозможно хорошо, что мир размывается. Тавна лежит с закрытыми глазами, ощущая сладостную ломоту в теле, не представляя даже в каком состоянии сейчас находится Пинстрайп. Но судя по шороху спадающих брюк и его кокетливо-лукавому: «Мы ещё не закончили», она начинает понимать.    — Какой темп сегодня доведет тебя до блаженства? — с лукавостью и чуткостью спрашивает мужчина. Он слишком хорошо изучил её желания, что порой ей нравилось жестко, а порой нежно. Она не всегда понимала от чего это зависит. Но он будто всегда знал и спрашивал лишь, чтобы перехитрить её.  Но сама Тавна хотела бы с такой же инженерной точностью изучить его самого. Знать, решится ли он когда-нибудь рассказать историю своих порезов. Историю его жизни, моральных выборов, приведших к созданию собственной Семьи. Посвятит ли он когда-нибудь в семейные секреты, и подпустит ли он её когда-нибудь настолько близко, что она станет её частью? Она понимает, что доверие требует слишком много времени. И с каждым днем он осторожно подбирается всё ближе. А пока: — Двигайся медленно.