***
Короче, Минхо в очке. Он понял это сразу же, как только погнался за домовым, и с каждой секундой жалел о своем решении разрешить остаться мелкой хуйне в доме (и остаться в нем самому) больше и больше. Минхо жалел тогда, когда дряная мелочь петляла от него в коридоре, карабкаясь по неразобранным коробкам и скидывая вещи с полок в комнате; тогда, когда он поймал ее за голую пятку, чувствуя, как оказалось, неаргументированный триумф (зубастый гремлин лягнул его по носу и убежал, стуча босыми ногами). Даже тогда, когда он смог его, суку такую, отловить и запихнуть под струю воды, где все булькало, пенилось и плескалось во все стороны. Минхо успокаивал себя тем, что домового необходимо помыть, потому что грязи на нем больше, чем на его загородных рабочих сапогах, и его действия — всего лишь рациональная необходимость, однако внутренняя, дремучая, почти забытая природа ликовала и шипела в наслаждении: Утопить блядского гнома. Как в старые добрые. Прямо у себя в раковине. Конечно же, этого не произошло. Там сложилось много факторов: и то, что Минхо прозрел достаточно быстро, подавляя всколыхнувшиеся инстинкты и через силу вынимая вяло брыкающееся нечто из воды; и резко разнесшийся звонок в дверь (доставка еды; Минхо едва не забыл, что заказал продукты, чтобы приготовить ужин); и все-таки осуществившийся укус бешеной косматой табуретки. В общем, кое-как, но склока прекратилась. Вернее, перешла в стадию холодной войны. После минидраки с минипиздюком в квартире остался бардак — которого Минхо терпеть не мог — и он хмуро расставлял вещи по местам, собирал рассыпанные свертки с носками и трусами обратно в коробки, вытирал с пола мокрые следы (шутка про топот маленьких ножек пролетела в голове раз пять) и принялся за разбор продуктов, стараясь не жалеть. Ни пиздюка, ни о своем решении. На сковородке шкварчало мясо, в кастрюле кипела вода для пасты, звук ножа о доску размеренно успокаивал. Что не успокаивало — это редко, но метко слышимая возня в комнате и кряхтящее матерное ворчание. Топ-топ-топ — откуда-то из коридора — и снова тишина. Минхо старается не зацикливаться на мысли, что где-то на тридцати пяти квадратах его жилплощади бегает нелегальный сожитель, с которым, если честно, он совершенно не знает, как уживаться, и сможет ли ужиться вообще; помешивая макароны в кастрюле под монотонный подкаст с телефона Минхо понимает, что его решение — и вырвавшееся предложение — было импульсивным и основанным на эмоциях, но он уже что-то решил и что-то предложил и… И поздно пить боржоми, верно? Поэтому он стучит ложкой о край кастрюли, выключает конфорки и садится есть, стараясь думать о чем-то постороннем, типа работы, вещах, которые нужно докупить в квартиру (оказывается, тут не хватает вешалок, а шторка в ванной того и гляди прикажет долго жить). О постороннем думать получается плохо, когда на тебя из-за угла таращатся два блестящих глаза где-то на уровне нижних розеток. Минхо перестает жевать. — Есть не дам, — с ходу предупреждает и морщится, когда дикие глаза из-за угла прищуриваются, а лапа с длинными темными когтями скрежещет по дверной коробке. — Будешь вести себя нормально — тогда и поешь. Еще несколько секунд Минхо смотрит на темное пятно, прячущееся за дверным косяком, и показательно накручивает макароны на вилку, отправляя сразу же в рот. Так, чтобы гаденыш точно видел. Гаденыш видел — следил взглядом до победного и еще после, злостно наблюдая, как Минхо с аппетитом пережевывает пасту, слизывая томатный соус с уголка рта. Видимо, показательная дегустация его не очень впечатлила, или впечатлила в другом направлении, потому что глаза домового сузились до опасных хищных щелочек, когти впились в дверной косяк, а сам он сжался в одну напряженную точку. Минхо даже внутренне подготовился к нападению, но тот исчез за косяком так же резко, как и появился. На прощание Минхо услышал быстрый тихий топот и густую тишину. Обиделся. В принципе, и похуй — Минхо, может, этого и добивался. Ну, не обиды, а расставления точек над «и», чтобы подпорожная нечисть понимала свое положение и не качала права, и в общем и целом… Да блять. Ну что это такое. Минхо не знает, то ли ругать себя, то ли смеяться, потому что то, что он делает, противоречит всем принципам и правилам, да и его мотивам тоже, но он все равно отбрасывает вилку в сторону, достает из шкафчика припасенные подушечки с банановой начинкой — сухой завтрак с молоком, пока он не разберется с вещами и не войдет в нормальный темп жизни — и идет в комнату. Домового даже не ищет. Знает, что куда-то заныкался. — На, — бросает упаковку на диван. Хмурится и выходит из комнаты, но задерживается в проходе и говорит в пустоту: — Молока нет. Погрызи насухую. И идет обратно на кухню, стараясь не давать оценок своему поведению и тому, что он совершенно определенно дает эмоциональную слабину перед какой-то залупой, ростом ему ниже колена. Пока он моет посуду, ему кажется, что из коридора доносится топот и жадное хрумканье. Когда выключает воду — звук пропадает. Зато в коридоре его встречают крошки и растерзанная пустая упаковка подушечек.***
Первая неделя жизни с домовым в однушке прошла для Минхо незаметно — иногда он вообще забывал, что в квартире есть кто-то посторонний. Пару раз ему казалось, что тот вообще ушел, потому что признаков нахождения барабахи дома не наблюдалось от слова совсем. А потом Минхо находил свои перчатки за унитазом — и все вставало на круги своя. В принципе, Минхо он не мешал. Да и как ему помешать, если он почти все время на работе — домой приползал лишь к ночи, уставший настолько, что хватало только на быстрый ужин, душ и сон, а уходил рано, даже не позавтракав. Перевод в новый город давал о себе знать: тут документы, там документы, здесь договориться с коллегами, там съездить в офис поставить закорючку — не то чтобы неподъемно, но запарно. Потом случились выходные. Минхо им даже радовался. До пробуждения. Пробудился Минхо от резкого кашля и чувства, что он вот-вот задохнется. — Ах-х ты, — пробасил Минхо, когда понял, что задыхается он не от фантомного приступа и не от того, что слюна во сне не в то горло пошла, а от того, что кое-кто мелкий, конкретный и до ужаса пиздапротивный давит когтистыми ладонями ему на шею. Еще и хихикает гадко, радостно. — С-сучонок зашкафный, я же тебя!.. Минхо подрывается, но прежде, чем ему удается схватить домашнее чучело и оттаскать за волосню по самое не хочу, тот спрыгивает на пол, хихикает — ай, довольный-то какой! — и с топотом убегает куда-то восвояси, на ходу выкрикивая, что «это тебе за раковину, мудила мокрая!». В общем-то, доброе субботнее утро, Ли Минхо. Как оказалось, об утре тоже зарекаться не стоило, потому что телефона на зарядке (на которую Минхо ставит смартфон абсолютно автоматически каждый божий день) не оказывается, следовательно, и будильник не прозвенел. Точнее, прозвенел. И звенел все это время. Наверху кухонного шкафа, где Минхо и нашел его в половину первого дня, когда кругами обматерил всю квартиру с добрыми обещаниями утопить грязного полуметрового гандона в ванне. Грязный полуметровый гандон куда-то заныкался и мерзко похихикивал. Несмотря на поздний подъем (который Минхо не любил), планы на день должны делаться, и даже если кое-кто возомнил, что заставит Минхо отчаиваться и хвататься руками за голову, то хуй ему — большой и толстый. Хотя по сравнению с ним любой хуй — большой и толстый. В общем, хуй с ним. У Минхо дела. Из списка дел — да, Минхо тот самый душнила, у которого всегда есть список дел, и это реальный список на бумажке или в заметках телефона, а не метафорическое «э-э-э нет я не могу сегодня встретиться у меня так много дел», — в общем, из списка дел Минхо самый главный пункт — уборка и разбор вещей. Потому что в коридоре все еще стоят коробки, а вещи кое-как сложены на стуле возле шкафа. Никаких осуждений — у Минхо правда не было времени. И вешалок. Он решил для себя так: пусть эта хуйня, которую люди почему-то считают «хранителем домашнего очага», хоть на голове стоит — Минхо по боку. У него на руках резиновые перчатки, на башке — челка в хвостике, а под ногами — ведро воды с мыльным раствором и мусорные пакеты, и он скорее разъебет одну косматую голову, чем позволит ему мешать убираться в своем доме и расставлять свои вещи. План, как оказалось, надежный. Но нихуя не рабочий. Сраный говнюк возникал то здесь, то там, хихикал за дверями и бегал из угла в угол так быстро, что Минхо и взглянуть на него не успевал: только замахнется шваброй на звук возни и — пум — как ветром сдуло. Ровно как и тряпку. Он, сука такая, спиздил половую тряпку. Не раз. Не два. Восемь раз. Минхо считал. Он же душнила. Потом, видимо, домовому надоело (потому что Минхо надоело; раз пол нормально не помыть, то он хоть плиту отдраит губкой), и пиздапротивный гном стащил одну из перчаток для уборки. Минхо не отчаивался: у него были запасные. А вот запасных нервов, к сожалению, у него не имелось. К вечеру он разобрал дай Бог треть своих вещей, потому что тяжело одновременно и шмотки раскладывать, и за шмотками следить, потому что любимый свитер — темно-зеленый, спокойного болотного цвета — едва не утащился под диван прямо на его глазах, и Минхо еще несколько минут пытался палкой приебашить шипящий комок в дальнем углу, стоя на корячках. К полуночи Минхо сдался. Его список дел не закончен, но сам Минхо кончился. Он доубирал то, что мог доубрать на скорую руку — просто чтобы не валялось под ногами — ополоснулся в душе (единственное место, где гадкий пиздюк его не трогал; то ли ванную не любил, то ли берег воспоминания о том купании, что Минхо ему устроил), подогрел остаток еды и, взвесив за и против, уселся на единственном в квартире диване, включив телек. Из коридора на него в упор мигали светящиеся глазенки. — Ну чего ты, — Минхо проглотил ложку супа-пюре с гренками и фыркнул. — Пизды хочешь огрести? — Есть хочу. Лохматый гремлин протопал в комнату, косолапя босые ступни — снова, кстати, грязные — и с кряхтением забрался на дальний край дивана. Минхо ахуел настолько, что перестал жевать. — Есть хочешь? — он усмехается, чувствуя, как непроглоченый суп растекается по языку. — А пизды за сегодняшний день не хочешь? Гремлин фыркает, подбирая под себя ноги, и собирается что-то сказать, но не успевает — вскрикивает, когда его поднимают зашкирман. — Пусти, склизкая хуелыга! — брыкается и орет. — Пусти, кому говорю! А то я все твои шмотки обос! — — Да не визжи ты, — Минхо вздыхает, открывая кран в раковине, и одной рукой пытается подкатать рукава. — Культяпки свои мой. Я тебя с таким на диван не пущу. — На мой диван?! — На мой диван, — продавливает Минхо, пытаясь вспенить мыло; плохо получается, потому что мелкий черт, хоть и не брыкается и не вырывается, но отпускать его ссыкотно, поэтому Минхо сдается и целым куском пытается натереть мельтешащие пятки. — Я за этот диван плачу. — Щекотно! — визжит домовой, куксится и пытается выкарабкаться. Минхо морщится от летящих в лицо капель, отклоняется чуть в сторону и трет усерднее. — Фу! Мокрое! Минхо хочется высказать много, очень много: и то, что вода — конечно, блять — мокрая, и что он, сука, его сегодня затрахал, и что если этот комок грязи не прекратит выебываться, он его вывезет загород и в лесу бросит под кустом смородины, и что он его заебал, и заебал, а еще заебал… Но в итоге он смыкает губы плотнее и моет под теплой струей чужие лапы, потому что — сам виноват. Не надо было с самого начала ввязываться. Гном в руке затих. То ли запыхался, то ли просто сдался, и просто висит бесформенной кучкой, давая вытирать себя сорванным с крючка полотенцем (для уборки; своим Минхо к нему ни за что не притронется). Минхо решает воспользоваться возможностью и этим же полотенцем наскоро вытирает что-то в области головы — надеется, что попал по лицу. Снова вертится и пищит. — Да все уже, все, — Минхо вздыхает, сбрасывает на пол кочевряжещееся нечто (с маленькой высоты; он же не изверг, чтобы ломать живому существу ноги), и тот булькает что-то обидчивое, короткими ручками налипшие к мокрому лицу космы раздирает. Минхо вешает полотенце и вытирает воду вокруг раковины, вспоминая: — на столе печенье, иди возьми. Только не урони ничего. Когда он доубирает все последствия водных процедур и вешает полотенце на крючок, то оборачивается и замирает: из коридора на него смотрит чилипиздрик с влажными растрепанными волосами, и впервые за долго время его лицо не скрыто космами. Минхо видит его смуглую кожу, очерченные линии припухлого лица — но не это самое странное. Прошибает Минхо то, что смотрят на него широко раскрытыми, поверженно-неверящими глазами. Барабашка стоит вполоборота, прижимает когтистые лапки к груди, косолапит ноги и выгибает брови домиком. Уголки губ опущены, будто он расстроен, но глаза — живые, блестящие и застекленевшие — смотрят так, будто Минхо не то убил кого-то, не то спас. Минхо ежится от десятков мыслей в голове и с фырканьем проходит мимо. Он еще не доел свой суп. Домовая чмошка возвращается в комнату спустя пару минут — Минхо удобно расположился с одного края дивана, подобрав под себя ноги — и тот несет в руках пачку печенья, ведя себя по-странному тихо и даже не топая. Закидывает на диван печенье, сам неуклюже вскарабкивается, садится и трет ноги друг о друга, раскрывая пачку. Минхо следит за этим краем глаза и только вздыхает, когда крошки сыпятся на обивку. — Имя у тебя есть? — он даже не оборачивается, но все равно замечает, как гном смотрит на него в упор, с половиной печенья во рту. — Как мне тебя звать? Несколько секунд он думает — молчит. Потом дожевывает печенье, возвращая внимания к пачке, и когтистой лапой отламывает следующий кусок. — Не помню, — тихо, но Минхо слышит, как тот вздыхает. — Хозяин как-то меня звал, но я не помню. Минхо уже успевает задуматься (и немного расстроиться; насколько же домовой одинок, если последний, кто звал его по имени, умер так давно, что он его забыл?), но барабашкин вдруг говорит: — На рубашке должно быть написано. — На рубашке? Он откладывает печенье, встает ногами на диван (Минхо уже хотел было ругаться, но потом понял, что сам ему мыл ноги, а несчастные десять килограмм пружины не продавят) и подходит к Минхо, отгибая подол пыльной старой рубашечки с тремя пуговками. — Вот, — он хмурится и пытается аккуратнее перехватить ткань, чтобы показать маленькую выцветшую бирочку, но когти мешаются; Минхо отставляет суп на тумбочку рядом и помогает вывернуть ткань. — Хозяин мне ее сшил. Даже имя мое ниточками вышил. Минхо пригибается ближе, пальцами расправляет ткань — и правда, на маленькой бирочке несколькими стяжками вышиты буквы. Вышиты неаккуратно, криво и с лишними топорщащимися нитками, и ему приходится то с одного бока заглянуть, то с другого, чтобы по слогам прочитать: — Дж… Джис… Стой, не шевелись. Джи-и-ис… оп? — Джисон! — Джисон? Домовой улыбается и пружинит ногами на диване, будто вот-вот запрыгает. Его темные круглые глаза горят радостью, и, если честно, Минхо испытывает от этого странный восторг. Всего лишь имя — а сколько счастья в одном дне. — Ну, поздравляю, — Минхо откидывается на спинку и забирает с тумбочки тарелку с супом. Домашний гном по имени Джисон все еще смотрит на бирочку с криво вышитым именем и почти любовно трет его когтистым пальцем. Улыбается. Минхо прячет улыбку в супе и говорит: — Вот и познакомились, Джисон. Я Минхо. Джисон поднимает на него глаза. Минхо кажется, что они влажно блестят, но, наверное, только кажется, потому что в следующую секунду он прыгает обратно к печенью и засовывает в рот целую неразломанную — даже за щеками не помещается. Вкусный суп. Надо будет еще приготовить.***
Вообще-то, Минхо надеялся, что после знакомства с домовым их взаимоотношения наладятся, и они смогут прийти к консенсусу совместного существования, однако наивность наивна, а инициатива ебет инициатора. Поэтому мелкий гоблин — фигурально — но ебал Минхо. Он с завидным упорством тырил его телефон и прятал во всех возможных местах, с каждым разом все изощреннее и изощреннее: то в ящик тумбочки запихнет, то в стенной шкаф в прихожей засунет. Один раз и вовсе утащил в шкафчик ванной комнаты, а Минхо как дебил себя чувствовал — ходи и ищи, пока, блин, ему на работу собираться надо. И на работу он из-за этого говнюка опаздывал. Правда, взаимоуничтожающее напряжение между ними спало. Джисон хоть и выебывался своими домовыми приколами, но если Минхо правда не мог найти что-то, тот сам ему возвращал: не напрямую, не в руки, а просто оставлял где-то на видном месте, чтобы Минхо точно заметил, а сам ныкался куда-то в углы квартиры. То ли от стыда, то ли еще от чего. Пользы от домового было ровно столько, сколько от наждачки в туалете: ни о каком «домашнем благосостоянии» и речи не шло. Он постоянно что-то рвал, ронял, бил, грязнил — урона от него было больше, чем от соседей по общаге (Минхо жил в таких). Что там от стереотипного домового было в этой мелкой катастрофе — Минхо не понимал. Возможно, только рост, любовь к проказам и неебическая тяга к сладкому. — Ты не принес пряники, — первое, что слышит Минхо, когда возвращается домой после тяжелого рабочего дня: сегодня у него случилась непредвиденная загородная поездка, так что он уехал рано на рассвете, еще до того, как Джисон по привычке успел стыбзить его телефон. А вернулся в — Минхо мельком глянул на часы — почти в двенадцать ночи. Без десяти минут. — Не заслужил, — фыркнул он, вешая куртку, и в ответ ему еще более злостно фыркнули; Минхо усмехается и мотает головой — вот уж нагибатор у него под ногами бегает, права качает. Он же его одним пинком угомонить может. Может, но не делает. Нет, конечно, Джисон его бесит. Не то чтобы Минхо хочет беситься, но эта веникообразная штука будто специально из кожи вон лезет, чтобы вывести Минхо из равновесия. За что — в большей части случаев — сама же и огребает. Под струей воды в раковине. Зато барабашка почти всегда чистая. Хоть для чего-то его выходки годятся. Барабашка обиженно дуется в коридоре, смотрит исподлобья, и Минхо, разуваясь, не выдерживает. Вздыхает. — Сумку открой, там три конфеты. Одну мне оставь. Минхо, как существо «мифологическое» и — в некоторых интерпретациях этого мира — «магическое», думает, что вот она магия — всего пара слов, а как действует. Барабашка за секунду меняется в лице, бросается к сумке и беспорядочно роется в набитой комом клади; вытаскивает рабочую одежду, бросая прямо на пол, роется, едва ли не на половину залезая в сумку, и в итоге додумывается открыть боковой кармашек. Достает пакетик с остатками конфет в блестящих фиолетовых упаковках, лыбится как умалишенный и топает в комнату, прижимая сладкое к груди. Минхо только вздыхает, но все равно улыбается.***
Несколько месяцев существования в одном пространстве с домашним гремлином дают свои плоды: Минхо знает повадки Джисона, Джисон знает повадки Минхо — и они все равно цапаются. Так, невсерьез. Зато они установили друг другу какие-то границы. В смысле, товарищеские? Ну, например, Минхо четко и ясно дал понять, что ключи брать нельзя ни при каких обстоятельствах, потому что риелтор дал ему только один экземпляр, а в договоре аренды черным по белому прописано условие, что за утерю ключей с Минхо забирают залог плюс определенный (немаленький) процент. За это Джисон потребовал снабжать его любым сладким, каким он захочет. Еще они выяснили, что обоим нравится виснуть перед сном у телика, и Минхо расстилал постель на диване, залезал, заваливаясь набок, а к нему, с кучей съестной херни в руках, присоединялся барабашка. Чаще всего они смотрели какие-то дурацкие шоу «на выбывание» или что-то вроде «пусть говорят», но иногда Джисон просил включить ему те самые программы, где якобы бесплатно делали ремонт рандомным людям. Джисон пихал себе за щеки крекеры в виде рыбок и с широко-раскрытыми глазами смотрел, в какие цвета красят стены и как делают ниши в дверном проеме. Минхо понимал — инстинкты. Что поделать, его самого иногда тянет посмотреть документалки про угрей или крайм-фильмы об утопленниках. (Джисон такое смотреть отказывался: зажимал уши ладонями и тряс головой, бурча что-то про мерзких мокрых склизких мертвяков). А потом они все-таки поругались. По-настоящему и серьезно. Это случилось случайно и, наверное, никто из них по-настоящему не хотел. Да точно не хотел, ни Джисон, ни — тут уж точно — Минхо. Просто в один вечер Минхо — как обычно — открыл дверь в квартиру, как обычно увидел семенящего к нему домового (ладно, не к нему; к пакету из продуктового), а потом на него устремились такие испуганные и ошарашенные глаза, что Минхо запнулся на месте. — Эй, все в порядке? — раздалось со спины, и Минхо отмерз, заторможенно отрывая взгляд от Джисона и понимая, что он, сука, кажется облажался. — Да, да, конечно, проходи, — Минхо подвинулся и дал пройти человеку в квартиру. Наскоро достал из обувницы дополнительные тапочки и мимоходом поглядывал на Джисона: тот все еще стоял, застывший в коридоре, и не сводил напряженного взгляда с постороннего. Минхо понял, что нужно кое-что обсудить, поэтому добавил: — ты проходи в комнату, я сейчас продукты разберу и вернусь. Человек скрылся в дверном проеме, а Минхо, проверив, что тот уселся на диван и залез в телефон, подхватил одной рукой пакет, другой — молчащего и хмурого домового. Тот даже не сопротивлялся. Только плотно сжимал губы, когда его посадили на стул и зашуршали пакетами. — Слушай, — Минхо говорил шепотом, — извини, что я не предупредил, но я как-то… Короче, это Сынмин, я с ним работаю. Мы допоздна работали, и ему далеко ехать, так что я предложил, в общем, он останется на ночь, ладно? Минхо разбирал пакеты на автомате, выкладывая на стол консервы, хлеб, средство для мытья посуды. Глазами провожал все свои действия, а когда рука дотянулась до пачки пряников на дне, то не положил ее на стол — протянул всю сразу Джисону. Джисон молча сидел на стуле. — Чего ты? — Минхо попытался улыбнуться. Получилось криво. — Мятные. Твои любимые. Пряники все еще не забирали. Джисон на них даже не взглянул. Наконец, абсолютно безэмоционально и непривычно, ответил: — Откупиться от меня хочешь? — Что? — Минхо фыркнул и, забывшись, снова убавил голос. — Нет, с чего бы? От чего? Просто принес пряники. Как ты и хотел. Ты сам утром прос- — Чужак, Минхо. Молчание. Минхо медленно положил пряники на стол. Домовой снова и головы не повернул, продолжая прожигать его взглядом. Атмосфера сгущалась в неприятном смысле этого слова. — Я понимаю, что он тебе чужой. Но он мой коллега и друг, — Минхо выпрямился, сминая пакет и убирая под раковину, глуша шуршанием свои слова — чтобы Сынмин в комнате не услышал, как он с кем-то разговаривает (и оправдывается). Минхо смог повернуться и посмотреть Джисону в хмурые — все еще — холодные глаза. — Посиди тут, пожалуйста. Одну ночь. Утром он уйдет. Джисон не ответил. Минхо поджал губы, открыл пачку пряников, положил ее на стол, еще раз посмотрел на домового — тот, кажется, даже не моргал — и ушел, забрав с собой две банки пива. Минхо необъяснимо нервничал и чувствовал себя как на иголках, хотя Джисон в комнату не заходил, а даже если бы и зашел — ничего бы не случилось; Сынмин — человек, а люди не видят домовых и не слышат. Так что, зайди в комнату Джисон, он бы максимум… Т-бум, — слышится с кухни, и Сынмин дергается с пивом в руках посреди смеха, отрываясь от телевизора. Минхо сжал губы и кулаки. Попросил посидеть немного, пока он проверяет, что там со стиральной машинкой. — Знаешь, ее менять надо, она уже такая старая. Хозяева совсем зажопились на хате. Они оба посмеялись над шуткой, но как только Минхо вышел в коридор и прикрыл за собой дверь, смех тут же прекратился. На кухне горит свет. Т-бум. Еще раз. — Ебаный, блять, рот! Минхо влетает в кухню и нутром чувствует, что происходит пиздец, и он прав: пиздец происходит. Из отломанного крана уверенно-упругой струей хлыщет вода, наливая добротную лужу прямо на пол. Не нужно особо думать, что — и кто — тут виной. — Ты с ума сошел?! — Минхо шипит — гневным шепотом — подлетает к раковине и выключает воду. Вентиль крутится, но поток не убавляется — вода продолжает хлестать во все стороны, окатывая ему лицо, футболку, ноги — все вокруг. Минхо в суматохе находит тряпку и затыкает ею дырку, из которой бьется струя. — Джисон, какого черта?! Джисон не отвечает — его нигде и не видно. Только под раковиной слышится стук и скрежет. Минхо открывает дверцу — высвободил одну руку, и струя вышибла тряпку, снова разлетаясь по кухне неровным холодным дождем — и шарит внутри рукой. Джисон вылезает сам. Лохматый — больше, чем обычно — хмурый, грозный, не дается в руки и бежит босыми мокрыми ступнями, оставляя следы, в ванную. Минхо бросается за ним. — Джисон, блять! Стой! Не трогай ничего! Пожалуйста, Джи- Т-бум. Одним рывком отламывается кран над раковиной. Вентили выкручиваются до максимума. Вода бьет вверх и бьется о потолок, разлетаясь на мелкие струи по всей ванной. Минхо смотрит на это, не веря во все, что происходит — ни в домового, сорвавшегося с цепи, ни в то, как он смотрит на него, сжимая отломанный кран в руках с таким видом, будто готов воткнуть его Минхо меж ребер. А Минхо как рыба — весь в воде, оглушенный, открывает и закрывает рот. — Что ты, мать твою за ногу, де- — Минхо? Он дергается и поворачивается. Из комнаты выходит Сынмин. — Все в порядке? Я слышал какие-то зв-… Ох, блять… Э-э… У тебя есть инструменты? Давай поправим, а то… Черт, ты весь мокрый… Минхо думает, что он в каком-то сраном цирке, или дурацком ситкоме, или еще чего похуже, потому что он не знает, за что хвататься: за воду, бьющую из двух кранов в разных комнатах; за тряпки, чтобы вытереть скользкий пол, потому что вода набегает уже и на паркет в прихожей; за Сынмина, который смотрит прямо в ванну и не видит домового или за самого домового, который смотрит на Сынмина так, что Минхо становится не по себе. Решение находится в хаосе и истерично. — Можешь в комнате посмотреть? — Минхо пытается выдавить улыбку, мол, ха-ха, представляешь, буквально ни с чего краны сорвало в квартире. — Там, в шкафу, на нижних полках, серый такой ящик небольшой. — На нижних? Понял. Найду. Гость убегает в комнату, и Минхо возвращается взглядом к Джисону — и не находит его в раковине. Находит в ванне. На полпути к тому, чтобы отломать третий кран. — Хватит! — Минхо шипит, бросается к нему, с силой оттаскивает от крана и морщится от силы того, как Джисон выдирается; непривычно тихо, без воплей, криков и мата, как это обычно бывает, когда он снова напортачил и Минхо тащит его полоскаться; с недюженной силой, с когтями, с зубами — Минхо шипит от боли, когда ему полосуют кисть, и от шока разжимает руки. Джисон валится на пол — без единого писка — и тут же убегает в комнату. У Минхо мелкими бисеринками кровь из царапины и мурашки ужаса по загривку. Джисон съехал с катушек. И он побежал к Сынмину. — Сынмо! — Минхо влетает в комнату и застревает на пороге. Сынмин поворачивается к нему, сидя на корточках перед шкафом, и Минхо задерживает дыхание, потому что Джисон — обычно неуклюжий, смешной барабашка Джисон — по-звериному сидит на шкафу, сжимая руками створку двери. Нет. Нет-нет-нет. Он этого не сделает. — Слушай, я не могу найти… — Сынмин продолжает рыться на полках, и дверка угрожающе поскрипывает, и Минхо водит взглядом между Джисоном, у которого холодным враждебным золотом блестят черные глаза, и шеей Сынмина, которая так кошмарно-удачно попадает точно под прицел внезапно захлопнувшихся дверей. Минхо смотрит на Джисона. Тот молча — и выжидающе — смотрит на Минхо. Он сглатывает. — Слушай, я тут вспомнил, — Минхо выдыхает и подходит к Сынмину, медленно — смотря домовому в глаза (тот смотрит в ответ с нажимом) — подтягивает Сынмина за локоть и выдыхает ослабленно, когда тот поднимается на ноги и выходит из опасной зоны. Тем не менее — ситуация еще очень каверзная и — Господи Боже — опасная. — У меня, кажется, тут нет инструментов, так что… Я сантехника сейчас вызову, а ты езжай домой, ладно? — Уверен? — Сынмин вскидывает бровь, и Минхо пытается удержать взгляд на его лице, но зрение все равно невольно уплывает за его плечо — туда, где домовой, совсем по-звериному, на четвереньках, ползет хищничеством к краю шкафа и садится, склоняя голову набок. Не моргая смотря Минхо в глаза. — Тут такой потоп, давай я хоть убраться помогу. — Нет-нет! — Минхо посмеивается и хлопает коллегу по плечу. Сжимает пальцы, мягко направляя к двери, и хихикает — надеется, что естественно. — Тебе завтра тоже на работу, так что… Не хочу отнимать у тебя еще время на сон. Тебе вызвать такси? Давай я оплачу, скажи адрес… — Хо, расслабься, ну! — Сынмин смеется. — Все я вызову, сам доеду. Но ты уверен? Мне не сложно помочь, я же переживаю, как ты тут все сделаешь, сантехник будет в лучшем случае через час… — О, не-не-не, не переживай. Это я дурак, надо было давно эти краны поменять, а я все денег жоплю… Знал же, что квартира старая… Все в порядке, правда! Я воду соберу, краны тряпками заткну, ведра поставлю — делов-то. Сынмин еще несколько раз переспрашивает, все ли в порядке — завуалированно предлагает остаться и помочь, и Минхо, может быть, и не против бы согласиться, но… Но со шкафа на него все еще смотрят черные блестящие глаза. Недвижимые и как будто неживые. Как только дверь за Сынмином закрывается — пришлось подождать несколько минут, пока нашлось такси — Минхо садится на корточки в прихожей, утыкается лбом в колени, несколько раз глубоко вдыхает воздух и поджимает губы. Он убьет его. Он, блять, убьет этого сукина сына. — Джисон! — рявкает он так громко, как только может, и резко поднимается на ноги. На шкафу Джисона не находится, и в привычных углах, где он обычно ныкался, если они цапались, тоже. Даже под диваном нет — Минхо несколько раз проверил. Только после того, как он заткнул краны тряпками, собрал воду с пола, шлепая по ней босыми ногами, и вернулся в комнату — увидел Джисона. Тот хмуро сидел на диване. Не отводил взгляда — уже не такого бешеного, но все еще злого, и… Черт. Минхо тоже зол. Он в два шага достигает дивана и хватает домового зашиворот — бьет о мягкие подушки, прикладывая достаточно сильно, чтобы тот вскрикнул, но недостаточно для того, чтобы не получить сдачи: его пинают в грудь и кусают за запястье, и Минхо снова шипит, но руку не разжимает — только прижимает мелкое брыкающееся тело к диванной спинке и шипит: — Свихнулся?! С ума сошел?! Что это было, а, Джисон?! Какого черта ты устро- — Не трогай! — Джисон непривычно басит и хрипит; никаких визгов в интонации, он выгибается дугой и сжимает пальцы с когтями на запястье до боли. — Не трогай, блять, меня! Уйди и проваливай из моего дома! — Проваливать?! — Минхо через боль морщится и второй рукой держит его за ноги; это оказывается действительно сложно, потому что в нем — откуда ни возьмись — силы вдруг куда больше, чем было раньше. Как будто Джисон действительно бьется с ним. — Джисон, послушай меня, ты- — Пошел ты нахуй! — взревывает Джисон, выгибаясь так сильно, что весь жмурится и, Господи. Он действительно ревет. — Уйди из моего дома! Уйди от меня! Джисона дергает в конвульсиях — то ли от злости, то ли от плача — и Минхо прошивает волной дрожи от макушки до пят, по всей длине рук до кончиков пальцев, которыми он сжимает чужое тело вчетверо меньше его самого. Он уже не так сильно чувствует боль от укусов и порезов, больше ощущая неясную, нарастающую и нудящую боль в груди, куда его пнули, но болит не снаружи — как от удара — а прямо… В сердце. В сердце болит и сжимается. Джисон брыкается, пытается освободить ноги, но физическое преимущество, как ни крути, все равно у Минхо; он и больше, и русалки покрепче людей сложены — не человек же, все-таки. Но Минхо разжимает пальцы — медленно — и Джисон сползает на диван, заваливаясь набок и скукоживаясь в комочек. — Ты привел в мой дом чужака, — он хнычет с закрытыми глазами, хрипло и слабо, почти шепчет, и Минхо садится на колени, утыкаясь лбом в диван, выдыхая и выравнивая дыхание. — В м-мой дом, к-каго-то, какого-то человека, прогнал м-меня на кухню… — Нет, — Минхо сглатывает, поднимая голову. — Нет, Джисон, я не прогонял тебя… — Прогнал! — Джисон всхлипывает и возится, слабо пытаясь повернуться на другой бок, повернуться спиной к Минхо и вжаться лицом в спинку дивана. — Чтобы я не высовывался! Не мешал тебе! Громкий всхлип. Минхо выворачивает наизнанку. Он хочет что-то сказать, как-то оправдаться или отвергнуть его слова, хоть какую-то реакцию подать, но все, что он может — это сглотнуть и вздрогнуть, когда Джисона встряхивает от плача, а сам он… — Джисон, Джисони, — Минхо подползает на коленях ближе, тянет руки и жмет его к себе, накрывая своей головой, потому что он скулит, побитый, маленький и дрожащий. — Ты не мешал мне, ты никогда мне не помешаешь… — Я-я мешал твоему другу, — он хрипит, плачет, но все равно пытается отползти, вылезти из-под странных объятий, в которых его будто кошку заперли. — И ты сказал мне уйти. П-подождать, пока он не уйдет. Я мешал тебе, Минхо. Я в-всегда людям м-мешаю. — А я не человек, — Минхо сам шмыгает носом, рукой подтягивает Джисона к себе обратно, хоть тот слабо и возится в ответ, и подбирает под себя, себе под грудь, укрывая собой. — Я не человек, а кретин. Дурак дурацкий. Глупый и… Он запинается, не зная, какие слова еще можно подобрать, чтобы выразить то, как ему жаль: жаль, как он поступил — пусть не специально, неосознанно — но плохо и обидно; как ему жаль, что Джисон почувствовал себя — домовой в собственном доме, в своей обители, в своем укрытии — ненужным и лишним. Как ему жаль, что люди, с которыми Джисон жил, заставляли его себя так чувствовать. Он не знает, как все это выразить словами, поэтому делает то, что ему кажется самым громким и красноречивым, самым понятным и простым. Утыкается носом в грязные, косматые волосы, закрывает глаза и дает всхлипывающей тишине время. Она помогает. Со временем всхлипы становятся тише и реже, дыхание — спокойнее, а дрожь обмякает в маленьких мышцах. Джисон замолкает через несколько долгих минут, и Минхо теряет счет времени, когда чувствует, как под ним возятся, перекатываясь на другой бок, и хватаются когтистыми лапами за ворот его футболки. — Там снова вода пошла, — тихо шепчет Джисон через время, прочищая горло, и возится, пытаясь приподняться. Минхо неохотно собирает себя, вытягивая на затекших руках, и Джисон трет глаза, шмыгая и спрыгивая на пол, босиком топая в коридор. — Куда ты? — Починю, — шмыгает на повороте, убирая с лица налипшие от мокроты волосы. — Должна же от меня быть какая-то польза. Минхо хочет возразить, сказать что-то наперевес, но проглатывает звуки. Вместо этого поднимается, на ходу разминает руки, запястьем незаметно трет глаза и тоже идет на кухню. Пока он вытирает воду с пола и выливает ведра в унитаз, Джисон чинит краны. Они по волшебству встают обратно, стоит ему только приложить металл к металлу — шайбы сами собой затягиваются, разломы залатываются, и вентили вдруг покладисто слушаются. О произошедшем напоминают только неубранные банки пива в комнате и красные глаза. Когда Минхо заканчивает с уборкой, Джисон сидит на полу ванной рядом и молча наблюдает. Лохматый — больше, чем обычно — и весь уставший. Поэтому Минхо берет с крючка полотенце — свое собственное — мочит краешек под струей, отжимает, садится на корточки и, приподняв пальцами нечесанные космы, протирает жмурящееся фыркающее лицо, шею, берет когтистые ладошки и вытирает их начисто. То же самое делает с ногами. Когда он заканчивает, то тянет к Джисону руки, и тот поджимает губы и тянется навстречу. Минхо несет его в комнату, кладет на диван, выключает прикроватный светильник и накрывает их одеялом. Берет когтистую ладошку в свою и чувствует, как маленькие пальцы обвивают один его указательный. На утро Джисона рядом нет.***
Джисон не показывается ни утром, ни на следующий вечер, и Минхо всерьез беспокоится, когда возвращается с работы с целым пакетом сладостей, а квартира его встречает пустотой и выключенным светом. День прошел как в тумане, он его даже толком вспомнить не может, потому что с утра его обуяла тревога и не отпускала до самого вечера. Вопросы Сынмина не помогали успокоиться, все время возвращая к мыслям о том, куда же Джисон запрятался. Он ведь специально зашел в магазин и купил все, что Джисон раньше у него просил: и пряники мятные — хотя целая нетронутая пачка так и лежала на столе, и мармеладных мишек, и конфетки с вафельной прослойкой, и крекеров в виде рыбок. Даже кое-что не из еды притащил. А Джисон куда-то запропастился. Минхо уговаривал себя не бить тревогу раньше времени и не рвать когти по улицам, выкрикивая Джисона по подворотням, потому что — ну что за глупость? Куда домовой денется из своего дома? Если он считает это место своим домом. На таких мыслях Минхо тряс головой и заставлял себя дальше готовить ужин, принимать душ и ставить стирку. Джисон обрисовался неожиданно: Минхо мыл посуду, а когда повернулся за полотенцем — вскрикнул и чуть не споткнулся о свои же ноги. Джисон сидел на подоконнике, подобрав к себе колени, и смотрел на Минхо, сжав губы в тонкую полоску. — Ты где был? — Минхо аккуратно подошел и пальцем убрал косматую патляную прядь с чужого лба. Джисон скукожился. — Стыдился. Стыдился. Бог ты мой. — И как? — Минхо не может не улыбаться. Он чувствует облегчение и радость — как не улыбаться? — Настыдился? — Настыдился. И проголодался. Под собственный смех и довольство Минхо лезет в вазочку на столе, доверху заполненную сладостями, и достает пачку мятных пряников. Отдает всю ее в маленькие протянутые ладони — и возвращается к посуде. — Я больно тебя покусал, — раздается с подоконника через время; невнятное из-за набитых щек, и пристыженное из-за разговора. — А я тебя об диван ударил. — Больно было. — Да мне тоже, знаешь, не комарик укусил. — Простишь меня? — А ты меня? — Прощу. — Ну, и я тебя прощу. Минхо споласкивает тарелку и смотрит через плечо — косматая барабашка нахохленным воробушком уминает пряник за пряником на подоконнике и потирает босые ступни друг о друга. И впрямь проголодался. Кстати, о ступнях. — Пойдем-ка, — Минхо отряхивает руки и манит за собой. Заинтересовавшийся Джисон дожевывает пряник и спрыгивает на пол, семеня следом и недоверчиво останавливаясь у ванной. — Расслабься, купаться не будем. Просто протру. Минхо берет с крючка полотенчико — новенькое, только сегодня принес — мочит под струей, отжимает и садится на корточки, чтобы смачно обтереть домовому лицо, ладошки с когтями, ноги босые и волосы. Потом хмурится недовольно, думает о чем-то и лезет в зеркальный шкафчик. Джисон от ножниц шарахается, и приходится повозиться какое-то время, чтобы усадить его, пищащего и сопротивляющегося (хотя теперь Минхо знает, что эти его брыкания — это, скорее, что-то игривое, чем серьезные попытки в побег, потому что он лишь полсилы своей прикладывает), но в итоге клоки и космы опадают на пол темными прядями, и Минхо — снова через писки, недовольства и много отборного барабашечьего мата — удается его причесать расческой с редкими зубчиками. Оказывается, у барабашки прикольные кудрявые локоны, сами собой закручивающиеся и опадающие вокруг лица. Потом Минхо приносит Джисону что-то маленькое, мягкое и красное, и на поверку это оказывается носочками из детского отдела (размером на ребенка лет трех), но Джисон трет ноги в них друг о друга и со смехом катается по скользкому паркету в коридоре. Минхо раскладывает постель (теперь в комплект входит тонкая дополнительная подушка), включает телек, а Джисон, кряхтя и ойкая, тащит с кухни всю вазу со сладостями. По телику — полуночная документалка про морских обитателей (не склизких и страшных; рассказывают о горбатых китах), в комнате мягкий свет от экрана, звуки жевания — Минхо тоже понравились мармеладные мишки — и смешки от переговоров. На ночь Минхо выключает прикроватную лампу, а утром просыпается от барабашьего хихиканья. Мелкий засранец — Минхо от этой мысли перекатывается на спину, накрывает лицо предплечьем и улыбается в потолок — снова спиздил его телефон.***
Через несколько дней Минхо приходит к прекрасному умозаключению, но барабашке оно приходится не сильно по душе. Тем не менее — его насильно усаживают на стул и заставляют тыкать кнопки. — Сюда нажимаешь — звонишь мне, — Минхо показывает пальцем. — А если нажмешь сюда — сможешь мне написать. — Я писать не умею. — Научишься. Джисон фыркает. Вместо согласия спрашивает: — А это? — Это тик-ток. Там смешные видосики. Как у меня смотрели, помнишь? — Про котов? — И про котов, и про все остальное. Я котов налайкал, мне они и попадаются. Что налайкаешь — то и будет попадаться. Но главное — звонилка. Понял? — Понял. А зачем звонить? — Если что-то случится, — Минхо терпеливо объясняет и убирает тарелки после ужина. Джисон сказал, что паста пахнет вкусно, и решил попробовать. Съел, правда, всего половину порции, так что пришлось убрать в контейнер — потом доест. — Например? — Ох, не знаю. Ну мало ли, грабители там какие… — Ты думаешь, — Джисон усмехается и трет ноги в носках — по привычке, — я с воришками не справлюсь? Минхо хмыкает. — Справишься. И мне позвонишь и расскажешь. Чтобы я спокоен был. На этом и закончили. На самом деле, у Минхо были немного другие причины, по которым он решил сунуть домовому барабахе мобилку. За грабителей он, может, и переживал — ну так, секунды три раз в пятилетку, — но вот командировка… — Мне придется уехать на несколько дней, — начал издалека, за завтраком в воскресенье, пока Джисон за столом уплетал панкейк со сгущенкой, держа его двумя руками. Один стул пришлось снабдить дополнительными подушками, чтобы хоть как-то нивелировать разницу в высоте — Джисон до стола-то едва дотягивался. — По работе. В соседний город. Справишься один? Минхо аккуратно обернулся через плечо, чтобы проверить реакцию: говорить домовому об отъезде ему было боязно, потому что, ну, мало ли, что он там в своей кудрявой башке напридумывает. Еще решит, что Минхо бросить его хочет. Однако Джисон лишь всосал в себя остаток панкейка, руками в сгущенке потянулся к следующему, пожал плечами и ответил: — Ладно. Ладно. Даже обидно как-то. Перед отъездом Минхо чувствовал себя как курица-наседка: тридцать раз перепроверил, выключен ли газ, есть ли еда в холодильнике и «так, давай еще раз повторим: дверь никому не открываем, если что случается — сразу звоним мне…». По дороге он фыркал и дулся, потому что, блять, домовой вздохнул и вытолкнул его за дверь с раздраженным «вали ты уже в свои командировки». Джисон ему не звонил, да и не писал тоже — писать он только учится, но, скорее всего, ему просто лень тыкать кнопки — зато в тик-токе был практически всегда онлайн. (Да, Минхо заранее создал ему аккаунт и сам же на него подписался. Ну мало ли что?). В общем, барабашка-то, собака такая, по нему и не скучал. Прекрасно себе смотрел видосики и кайфовал в отсутствии сожителя. Только когда Минхо вернулся домой — еще четырех утра не было — сонный и уставший после дороги, он понял, как же он сам, блять, соскучился. Это ж надо. Прикипеть к мелкому гоблину в своей квартире. — Я дома, — тишина. — Джис-о-он, я вернулся. Джисо… ой. Ой. А барабашка-то спит. Сопит себе в обе дырки — вот тебе и защитник от грабителей. В одеяло завернулся, телефон разряженный в руке сжимает и ноги друг о друга трет даже во сне — в носках хотя бы. Минхо скидывает вещи на стул — завтра, все разборки завтра; он устал, замерз и хочет спать, — а потом замечает и, блин. Хоть плачь, хоть смейся. Скучал все-таки, дурак полуметровый. Под одеялом лежит, скрючившийся, а сам сжимает у груди какую-то старую домашнюю минховскую футболку. Ну что за дичь, а? А Минхо все улыбаться хочется, и в груди что-то теплое шевелится. Но все это — завтра. А пока — спать. С ворочащейся барабашкой подмышкой.***
Утром Минхо проснулся от того, что ему бубнят на ухо. И бьют по плечу. Джисон — взъерошенный со сна, кудрявый и опухший — дует губы и хмурит брови. — От тебя пахнет болотом. — И? — И сделай завтрак. Пожалуйста. Я есть хочу. — Вот же паразит, — Минхо кряхтит и встает, потому что его тянут за руку и ноют. — Тебе же не надо есть каждый день, ты вообще с голоду не умрешь. — А ты хотел бы? — Джисон вздергивает брови и ведет Минхо — полусогнутого и сонного — за руку на кухню. — Так и знал, что ты меня не любишь. — Ерунду не болтай, а? Джисон фыркает на слабый подзатыльник, но забирается на стул, обгоняя Минхо, и болтает ногами. Удивленно смотрит, когда ему ставят на стол миску, яйца и всучивают в руки венчик. — Что? Помогай давай. А то правда как паразит. — Сам ты паразит, — куксится, но встает на стул, чтобы разбить яйца в миску. — От тебя и паразитами пахнет. — Ты же говорил — болотом. — А в болоте — паразиты. — Ой, заткнись, ладно? — фыркает. — С чем тост будешь? С джемом или с шоколадной пастой? После завтрака — умывание. Джисон долго сопротивлялся, но в итоге Минхо заставил его приучиться к нескольким гигиеническим процедурам: как минимум — умыть лицо и почистить зубы, как максимум — раз в неделю, со скандалами и закатыванием глаз — но мыться в раковине. Минхо даже пену для ванны купил. С запахом печенья. Лишь бы домашнее чучело хоть иногда бултыхалось в воде. Русалочьей натуре Минхо чистота важна. Тем более, когда он с этой чистотой постель делит. У Джисона все детское — от полотенец до зубных щеток. Потому что размер. Даже тапочки (которые он все равно не носит, предпочитая бегать в носках) — и те из отдела для детей от трех до пяти. Ему, вроде как, нравится. Этап одежды они тоже преодолели — со скрипом, но смогли. Джисон очень не хотел снимать старую пыльную рубашку, в которой облазил все антресоли в доме за несколько десятков лет, но Минхо заманил его маленьким коричневым худи с завязками, потому что — «тебе к волосам подойдет». Штаны поменялись без проблем. Правда, оказались длинные — приходилось подворачивать. У Минхо в шкафу самая нижняя полка освободилась под маленькую стопку маленькой одежды и пару цветастых полотенец. Домовой пах печеньем, сытой жизнью и — на удивление — легким шлейфом речной воды. Минхо это нравилось.***
— Ты чего налайкал? Джисон пожал плечами, отворачиваясь в сторону, и раздул ноздри, а Минхо снова вытаращил глаза в экран телефона, где с кучей монтажных спецэффектов друг за другом пролистывались видео содержания… Ох, блять. Прям настолько?.. — Ты где это вообще нашел, а? Тик-ток же зацензу… Джисон! Какого хуя?! — Да отдай ты телефон! Куда ты полез?! Я же в твои сохраненки не залезаю! — У меня в сохраненках видео с животными и аффирмации на день, а не порнуха! — Ну так верни мне мою порнуху и иди смотреть свои аффирмации! — Дожили, — Минхо отбросил телефон и встал с дивана, чтобы умыться и прекратить думать. Раздраженно повел плечами, слыша, как его за спиной матерят. — Домовые дрочат на порно из тик-тока. — Эй! — Что — эй?! — Ты сам мне тик-ток дал! — Я дал тебе тик-ток для смешняков, Джисон, для каких-то полезных видео! — Это полезные видео! — Не хочу знать! Ла-ла-ла-а-а! Ничего не знаю! Никаких дрочущих домовых в моем доме! — В нашем доме, хуелыга мокрая! — Тем более! Никаких дрочущих домовых в нашем доме! И вообще- Дз-з-зынь. Минхо с Джисоном переглянулись, замолкнув. Дз-з-з-зынь. — Ты кого-то ждешь? — Кого? — Джисон усмехнулся. — Проститутку из тик-тока? Минхо закатил глаза. Пробормотал под нос «о боже» и пошел к двери, за которой — ого — откуда-то взялся Ким Сынмин. — Извини, что без предупреждения, у меня, блять, телефон сел… — неловко улыбается. — Я мимо проезжал, мне кровь из носа нужно подзарядиться, могу у тебя чуть посидеть? Мне позвонить должны по встрече. Минхо боязно обернулся через плечо. Джисон в коридоре переводит взгляд с одного на другого, с одного на другого, и, когда Минхо уже начал перебирать в голове отмазки, цокнул языком. — Валяйте. Только не до вечера. Я хочу вечером тебе фильм показать один. Минхо выдохнул и пропустил друга в дом. Джисон в это время — не боясь, что его увидят — утопал на кухню, и Минхо, на пару секунд залетев за стаканом воды, пробормотал ему, что «будешь дрочить на тик-токи при госте — выкину и в подъезд зашкирман». Джисон хмуро послал его нахуй и, растекшись на стуле, стал листать тик-токи. Сынмин дождался звонка, снял телефон с зарядки и упорхнул по делам. — А ты не рассказал, кем работаешь, — отрешенно пробубнил Джисон, подпирая кучерявую голову рукой, когда Минхо вернулся на кухню сполоснуть стакан. — А ты не спрашивал, — ответил у раковины. — Чего вдруг заинтересовался? — Да еблана этого увидел и вспомнил. Минхо фыркнул и на секунду метнулся к Джисону — дать щелбан мокрой рукой. Увернуться не успел — фыркнувший домовой маленькой ладошкой дал ему поджопник. — Не еблан, а Сынмин. Со мной в отделе работает. — Что за отдел? — Государственная природоохрана. Оценка качества водоемов, — Минхо вытер руки и сел за стол, откидываясь на спинку. — Берем пробы воды, сдаем в лаборатории. Если все хорошо — то круто-классно. Если нет — пишем обращения о контроле качества, на очистку и защиту. — О, поэтому от тебя воняет тиной. — Нет, — Минхо смеется и треплет косматые кудряшки рукой. — Потому что от меня просто воняет тиной. Минхо встает и открывает холодильник — думает, что бы такого приготовить на ужин. Может, пасту? Блин, так надоела уже… — Минхо. — М? — А как ты начал работать? — В смысле — как? — Минхо усмехается и окает: на полке лежит куриная грудка, о которой он забыл. — Как и все. Резюме выложил, нашел работу — пошел работать. — Нет, а как ты, — Джисон запинается. Минхо поворачивается через плечо: тот откладывает телефон на стол и ведет плечами. — Как ты вообще из болота выбрался? О. Так вот о чем разговор предстоит. Минхо вздыхает и возвращается к холодильнику. Достает курицу, яйца — чтобы панировку сделать — и еще несколько ингредиентов. Не торопясь раскладывает все на столе, собирает доску и нож. С мыслями тоже собирается. — Не то чтобы у меня был выбор, — вздыхает, раскрывая упаковку с куриной грудкой. — Точнее, выбор, наверное, был, но я выбрал то, что показалось мне наиболее разумным. Минхо споласкивает мясо, раскладывает на доске. Достает сковородку, ставит ее на огонь — нагибается, чтобы отрегулировать мощность, — и возвращается к курице. И к рассказу. — Раньше я жил в речке у села. Обычное такое село, ну, совсем обычное, населения пару тысяч человек, может, меньше. Спокойно существовал несколько столетий… Сразу скажу — не спрашивай, как я появился, я не помню. Я и о той жизни мало что помню. Нарезает курицу. Отвлекается, чтобы дать Джисону миску и яйца с венчиком — тот молча принимает, встает на стуле и делает, о чем его попросили. Слушает. — Короче, — вздыхает, — жил не тужил. А потом — бац! — двадцатый век, технологии пошли, село стало разрастаться потихоньку, стали дома появляться больше, выше, дороги строили и… В общем, где-то поставили дамбу — гидроэлектростанцию строили — и там, где я жил, река высохла. — Оу. — Вот тебе и оу. Взбил? — Ага. — Молодец. Ну, в общем, выбор был не велик: либо я ищу место, куда перебираюсь и продолжаю влачить свое русалочье существование — венки плести, молодых ребят по лету топить — либо… Либо вылезаю из воды и живу в городе. — И ты вылез из болота? — Ну, я же тебе сейчас ужин как-то готовлю, правильно? Минхо забирает миску со взбитыми яйцами — Джисон молодец, правда, настрапалялся хорошо взбивать; на секунду в голове проносится шутка про то, что взбивать яйца венчиком и дрочить — почти одно и то же, — но он трясет головой и продолжает готовку. Джисон снова садится на стул и поджимает колени к груди. — Не страшно было? — Страшно, — хмыкает. — Очень страшно. Я один в абсолютно незнакомом мне мире. В нем другие законы и порядки. Людей топить нельзя, голышом по улице ходить нельзя, все какое-то чужое, непонятное; где жить, что есть… Страшно и тяжело. — И как справился? Жмет плечами. — Учился. Адаптировался. Плакал много. Раза три пытался вернуться в воду, даже какое-то время бултыхался, а потом скучно становилось. Знаешь, — он облизывает палец от панировки и решает добавить соли. — После того, как насмотришься вокруг — сколько всего интересного каждый день происходит — сидеть в болоте становится тоскливо и давяще. Джисон молчит. Минхо укладывает кусочки курицы на сковородку и закрывает крышкой, уменьшая огонь. Ставит грязную посуду в раковину. Смотрит через плечо. — Загрузился? Отмахивается. Но Минхо видит, что тот думает о чем-то своем. И, кажется, не слишком хорошем. Не нравится ему это — когда Джисон грустит. — Тащи ноут из комнаты, — Минхо включает кран, чтобы быстро намыть посуду. — Будем фильм твой смотреть.***
После этого разговора Минхо замечает странные изменения в поведении Джисона, и его это некоторым образом заставляет напрячься, потому что ему кажется, что что-то происходит. Джисон меньше болтает. Точнее, болтает он как обычно много, но только потом вдруг резко замолкает и явно думает о чем-то своем. Минхо пытается его разговорить, но тот только ссылается на какую-то ерунду неважную и переводит тему. Потом Минхо замечает, что Джисон барабашничает не так активно. Ну, то есть, телефон он по утрам все еще пиздит, но как будто бы лениво и через пень колоду — даже места для пряток выбирает заунылые и давно изученные. Минхо с первого раза все находит. Еще Минхо замечает, что Джисон больше времени стал проводить за тем, до чего раньше доходил лишь в минуты отчаянной скуки, когда все вокруг надоедало: брал у Минхо книги из шкафа, тащил на диван и лежал, что-то скрупулезно вычитывая. Раньше его силками было не загнать почитать что-то полезное и хорошее, учились они на детских сказках — те хоть как-то Джисону заходили, а что-то сложнее и умнее давалось с трудом и через огромное «не хочу и не буду». Тик-ток ему нравился куда больше. Тик-ток, кстати, стал использоваться реже. И там появилось больше смешнявок. Они даже над второсортным порно превалировали. Джисон сам стал чаще мыться, расчесываться и проявлять инициативу сменить постель. Переодевался каждый день — это подтолкнуло Минхо на то, чтобы купить ему больше одежды. Так у Джисона появились прикольные детские футболки, малюсенькие шорты и носки с забавными принтами. Пару раз Джисон выбрался с ним на прогулку. Минхо и раньше ему предлагал, но Джисон выходить из квартиры боялся и шипел, и насильно он смог выволочь его только разок и то — вокруг дома. А сейчас — чуть ли не каждый вечер упрашивал сходить с ним до магазина или в парк. Джисону понравились исторические документалки, фильмы о культуре, о космосе и науке, и Минхо валялся на диване, прижимая к груди барабашку, грызущего коготь от натуги впитать в себя побольше информации. Минхо даже в мыслях боялся об этом подумать, чтобы не сглазить. Но с Джисоном что-то происходило, и это что-то — Минхо очень надеялся — совсем-совсем скоро даст о себе знать. Что-то дало о себе знать в пятничный вечер, когда они — совершенно обычно и ничем не примечательно — валялись перед теликом и ели чипсы со сладостями. На титрах Джисон прозевался. Выбрался из объятий, спрыгнул с дивана и потопал в коридор. — Хо, — позвал он из-за угла, выглянув на секунду. — Я спать хочу. Расстелишь? — Хорошо. А ты куда? Джисон отмахнулся, коротко буркнув «помоюсь», и Минхо почувствовал, что в груди у него ухнуло и забилось. Да нет же. Да быть не может… Однако — может. Может, потому что через полчаса — так долго Джисон еще ни разу не плескался в раковине — Минхо услышал непривычно низкое и тревожное: — Хо. П-подойди, пожалуйста… Минхо казалось, что у него сердце в пятки провалится быстрее, чем он дойдет до ванны, потому что с каждым шагом оно стучало все сильнее и утробнее, а когда он приоткрыл дверь — вовсе пропустило удар. Джисон — голый, мокрый, трясущийся от холода — пытается обернуться в свое полотенце. Полотенце, которое ему жутко маленькое. — Джисони, ты что же… — Минхо проглатывает слова и тянет руки; Джисона трясет в губах и подбородке от холода, под ним — лужа воды, а ноги все так же косолапит и трет друг о друга, чтобы согреть. — Как же ты… Боже, погоди, ты трясешься весь… У Минхо в ушах пульсирует кровь, когда он срывает с крючка свое чистое, пахнущее кондиционером полотенце, и накидывает Джисону на плечи, растирая и разгоняя тепло. Джисона трусит, у него в глазах паника вперемешку с радостью и страхом, и он улыбается, дрожа уголками губ, и смотрит в глаза так прямо и счастливо, что Минхо начинает смеяться — немного нервно, но тоже. Тоже счастливо. Минхо приносит ему свою самую теплую и мягкую одежду — любимый свитер болотного цвета, который Джисон когда-то едва не утащил под диван; мягкие домашние штаны на резинке и с начесом внутри; носки махровые — Минхо такие зимой носит. Помогает ему вытереться, одеться и даже на секунду не думает о том, что Джисон, Господи, красивый такой, с ума сойти. Кудрявый, смуглый, поджарый. Был бы русалкой лет двести назад — точно бы защекотал и утопил, чтобы никому не достался. Джисон плохо стоит на ногах — тело непривычно большое и грузное, и Минхо помогает ему добраться до комнаты, укладывает в постель, кутает в одеяло и обнимает сверху, чтобы тот поскорее согрелся. Джисон все еще стучит зубами и смеется, пытаясь поделиться ощущениями: Хо, так странно, все такое м-маленькое, и ты мал-ленький как-кой-то… — Ничего не маленький, — хихикает Минхо ему в шею — теплую шею, куда он может уткнуться носом и посмеяться, растирая еще дрожащую спину, чтобы стало теплее. — Все еще больше тебя. Джисон тоже смеется, и это тоже звучит по-другому: из голоса пропали визжащие барабашьи нотки, и, с одной стороны, Минхо от этого немного грустно, с другой стороны — какая, нахуй, грусть? Джисон — полноразмерный, большой, еле помещается с ним на внезапно узком диване, и цепляется пальцами ему за ткань футболки на спине, хихикает в щеку, сучит ногами и говорит, говорит, говорит: о том, что и страшно, и непонятно, но так все интересно и… — Так хочется жить, Минхо, — он всхлипывает, и Минхо гладит его через одеяло, прижимает к себе, слушает и слышит. — Так н-надоело просто быть — и все… — Будешь, — через гул в голове и сердце Минхо отвечает, чувствует, что едет башкой и разумом, потому что не помнит, когда в последний раз испытывал хоть немного похожий восторг и трепет, поэтому поддается себе — целует мягкую щеку, слыша выдох вырвавшийся, и жмет еще ближе. — Будешь жить, Джисон. Теперь точно будешь жить. И не обманывает. Потому что Джисон утром открывает глаза, взвизгивает, пугается, а потом плачет, пока его баюкают в объятиях, и делится, что думал, что все это — сон, и он снова проснется, чтобы спиздить блядский телефон и спрятать его где-то на пыльной полке. И больше в жизни Джисона не оказывается никаких пыльных полок. Как минимум — потому что Минхо терпеть не может грязь. Как максимум — потому что у Джисона на пыль — как оказывается — аллергия.