Письмо

      — Не убегай далеко: потеряться можешь, — негромко говорит Странник, почти шепотом вслед убегающей Ване.       Она никак не отреагировала на его слова и продолжила со смехом, забавно растопырив маленькие ручки в стороны, бежать прямо в огромное пшеничное поле. Золотые колосья развивались на теплом ветру, умиротворенно шелестели, создавая ласкающую уши мелодию. Июньские вечера прекрасны: небо окрашено в сложный цвет — что-то между лиловым и персиковым, однако большое пятно серого цвета заглушает другие оттенки. От этого небо словно замазали пластилином. Облака рассеялись и жалко плыли по небосводу прозрачными кисточками. Солнце уже давно ушло за горизонт, и на небе остался его горящий оранжевым приглушенный след. Дуновение приятного тёплого ветерка ласкает лицо, тормошит в разные стороны волосы. В траве стрекочут сверчки, и их блеклый блеск зажег сухую растительность. Золотистое поле с пшеницей раскинулось недалеко от дома, где уютно поселился Странник со своей семьёй. Днём здесь всегда полно рабочих снеженцев, так что лучшее время для атмосферной прогулки — вечер, разумеется. В это время как раз солнце не так жарит, и голова плавится от солнечных лучей не будет. Только приятное давление на затылок.       Странник не боится, что Ваня забежит куда далеко и заблудиться: они уже много-много раз приходили сюда, так что ориентироваться в огромном лабиринте пшеницы уже умеют. К тому же как можно потерять из вида такого громко хихикающего и яркого ребенка? Ване сейчас хорошо, весело, а вот на душе у Странника неспокойно. Все дело в письмах, самых обычных письмах.       Примерно месяц назад Тарталью отправили в дальнюю командировку. В Снежной сейчас ой как неспокойно: появление революционеров будоражит кровь в жилах у каждого жителя, страх кольцом осел в тёмных переулках, вдобавок с соседними странами у Снежной отношения ухудшились. Так что в четырёх стенах штаба Фатуи царит напряженная суматоха. Должность у Тартальм такая, политическая — хочешь не хочешь, а учавствовать в делах государства ты должен. Если разбудят тебя посреди ночи и скажут идти на фронт — встанешь и побежишь без задней мысли. И плевать, что помимо работы у тебя есть семья, которой ты можешь лишиться по щелчку пальца. Радикалам семьи политиков малость нужны, словно они — простое, никому не нужное препятствие.       Странник помнит день, когда он вместе с Ваней провожали Тарталью на ближайший поезд. Шум выходящего пара из-под вагона, снующие пассажиры, скрип тяжёлых колёс об рельсы, смешанный из разных голосов гул и шум — родная и знакомая всеми картина станции. Ваня тогда была ещё совсем маленькая, так что она мало что понимала. Во все глаза с улыбкой таращилась на проходящих мимо людей, вцепившись в штаны хакама Странника, как любопытный щенок на привязи. Ей было весело: она любит поезда и всякую деловую суматоху на станции. А вот Страннику вообще не до веселья было: он переживал, сильно переживал. Отпускать любимого человека — Тарталью — в далекие края, откуда он может не вернуться живым, было пыткой для него. Подхлестывал угрызение души Странника внешний вид Тартальи: военный чёрный мундир, фуражка, опущенный с могучих плеч тёмный плащ, сапоги до голенища и стоящий у ног кожаный чемодан делали из Тартальи очень серьезного и мрачного человека. Руки кололо, когда Тарталья шутил про то, что его с поля боя будут юные солдаты на спинах в штаб тащить. Ведь Тарталья волнений Странника не сильно разделял, наоборот: ему кровь будоражила пьяная мысль о риске умереть за родину и честь, ледяном страхе и кровопролитным сражениям. Тарталья таким был всегда, ещё когда не вышел замуж за Странника. Любил драки, кровопролитие, крики и жестокость. А еще он горячо любит Странника и Ваню, а они так же трепетно любят его. Поэтому, когда в глазах Странника застыла слишком долгая глубокая печаль, а лицо стало белее снега, прежний напор в бой у Тартальи сошёл.       Вместо этого он с улыбкой утешающе погладил его по тонким щекам: «Я обязательно буду писать письма каждый месяц, несмотря ни на что. Как же я вас брошу здесь одних-одинешенек, а?» — «Хорошая мысль, — на тяжёлом, томном вздохе опустил худые плечи Странник. — Только договоримся: ты пиши и мне, и Ване. Только ей не рассказывай про ужасы всякие. Пиши, ну… Про погоду, о том, как скучаешь и любишь её».— «Обязательно. А еще, по возможности, буду вам что-нибудь присылать в подарок.» По станции разнесся клич проводника: пора в путь. У Странника живот холодом сжало от предчувствия скорой разлуки. Он крепко, как никогда прежде, стиснул Тарталью в своих объятиях, намереваясь задушить. Чайльд ответил ему тем же. Этого не видно, но он тоже волнуется: умереть там, вдалеке от семьи, было ужасной, коварной мыслью. И никакая любовь к насилию не будет сильнее, чем любовь к своей семье.       Пассажиры толпой спешили наскоро удаляющийся поезд, расческой отделяя слипнувшиеся две фигуры и одного маленького ребенка. Тарталью уже не волновало, опоздает он или нет. Почувствовав, что мундир на его груди стал влажным, он прижал Странника к себе ещё крепче, будто хочет с ним слиться в одно целое.       «А куда все тети и дяди бегут?» — невинно Ваня подергала Странника за штанину двумя ручками. Супруги молчали. Странник все же отпустил Тарталью, ведь станция опустела, и проводник хмуро пригрозил молодоженам поторопиться. «Мне пора», — Тарталья горячо поцеловал Странника, мягко посюсюкался с дочкой и, схватив чемодан, чёрной молнией выскользнул из объятий Странника. Через пару минут он уже махал своей семье на прощание из окна, пока поезд все быстрее и быстрее удалялся, разнося свой громогласный гудок.       Порыв свежего ветра выбил Странника из воспоминаний. Ему до сих пор непривычна странная лёгкость в голове: вчера избавился от надоедливых отросших волос. Парикмахер, глядя на этот фиолетовый «горшок» только сокрушенно покачала головой: куда еще короче? Краем глаза Странник видел, как из-под ножниц на пол падали фиолетовые пряди, похожие на знаки вопроса. Теперь отросшие волосы сзади не обнимают шею — их просто нет, — а обрамляющие пряди у лица стали ему по скулы, открывая уши и шею. Чтобы не застудить её, Странник заматывает оголенную ключицу чёрным бинтом, поверх нося хаори. Сам Странник выглядит так, словно у него траур — возможно, так все и было. Чёрные штаны хакама до пола, серая восточная рубаха, накинутое сверху грязно-фиолетовое кимоно, на руках чернеют привычные нам перчатки. Ну точно траур, без Тартальи это ясно видно — он не умер, не переживайте! Жив и здоров, возможно.       От Тартальи никаких писем не было уже месяц. Хоть он обещал писать каждый сезон. Так оно, впрочем, и было: чуть пожелтевшие письма тайком приносил солдат, полностью замотанный в шарф, в родной дом с печатью Фатуи, и Странник каждый вечер засиживался до глубоких сумерек, поглощая каждое ласковое слово. Вторую пачку безобидных писем он читал Ване, как сказку на ночь, и на душе не могло не теплеть нежное счастье, когда Ваня солнечно улыбалась, даже во все. Тарталья всегда писал ей про погоду, ясное солнце, то, как скучает и что обязательно привезет ей быстрого кролика с поля как питомца. А потому Ваня уже взяла себе в привычку пытаться прыгать на четвереньках по полу, как её будущий зверёк. Письма Странника же отличались от дочерних: в них Тарталья писал о тяжелом положении, как сложно подавлять вспыхивающие кружки радикалов на границах. Был раз, что Тарталью серьезно ранили, и потому на краях бумаги пестрели почерневшие круги крови. Но даже в самых грустных письмах, от которых на душе ложится серый смрад, Тарталья всегда находил сказать что-то веселое, яркое и доброе, чтобы не пугать супруга своим положением. На расстоянии, в сотнях километрах друг от друга, Странник мог чувствовать тепло и заботу, как будто Тарталья стоит напротив него, разговаривает с ним и греет своей заботой. Письма — что он ему присылал, — Странник в объятиях прижимал к своей груди, как бы к сердцу, чтобы сохранить их неугасающее пламя в себе.       И вот пролетел месяц — долгожданного письма все нет и нет. От этого Странник места найти себе не мог; мучился. За все время он разом побелел, похудел. Волосы растрепались в синюю солому, под глазами тяжелеют серые круги, и тень усталости, печали и тревоги легла на осунувшееся лицо. Казалось, что любое движение забирает из него всю жизненную силу, и ещё одно движение — он глухо свалиться вниз без чувств. На небе растекалось приближающееся тёмное пятно ночи. Ветер становился все холоднее и холоднее, в траве громче застрекотали насекомые в ночной симфонии. Странник все плавал в тревожных мыслях — в фантазиях рисовались ужасные картины с кровопролитным боем, криками и стонами раненых, и что ещё ужаснее — лежащий в багровой луже Тарталья. Странник старался отбросить все подобные мысли: не дай бог накаркает! Но леденящая душу тревога не отпускала его. Что произошло? Почему Тарталья так долго не пишет? Может, связь прервалась или радикалы стали сильнее? Неужели случилось то, о чем Странник в страхе бежал в своих снах?       Когда на Странника нахлынывает волна нарастающего страха, есть один способ, чтобы отогреть душу — перечитывать старые письма Тартальи. Содержание их, конечно, местами холодит желудок, но под конец ласковые слова всегда утешает в минуты липкого волнения.       У инадзумцев, как бы странно не звучало, карманы находятся в рукавах кимоно. Именно там Странник и хранит с собой письма: вдруг, опять затоскует, а лекарства под рукой нет? Он, кинув быстрый взгляд на радостно прыгающую Ваню в поле, выудил из тёмного рукава письмо. Лучше читать его одному — так Ваня лишнего не услышит и тоже не будет переживать из-за папы. Письмо это старое, майское. Хрустящее, чуть пожелтевшее: пахнущее свечкой и полевыми травами, по его краям смялись порванные мягкие ворсинки, синяя печать Фатуи малость смазалась, чернила растеклись и слиплись в одну лужу, но быстрый почерк Тартальи разобрать можно. Наверняка писал ночью под огонь крошечной свечи в своей маленькой комнате. Удивительно, как на письме Тарталья становиться совершенно другим человеком: более красноречивым, слова его красивыми буквами растекаются по бумаге, как у романтичного писателя, что совсем не сходиться с резким и насмешливым характером Тартальи.

«Дорогой… (чернила смазались, от чего имя прочитать невозможно),

      Пишу тебе глубокой, темной ночью: днем, как знаешь, свободных минут у меня нет. Увы, писать долго и много не могу — подъем ранний и событий, запланированных на завтра, будет много.       Да, наше положение с каждым днем все хуже и хуже, как, впрочем, и численность солдат. Свист пуль в степи стал мне новым петухом каждое утро, на небе в тусклом мерцании звезд я начинаю видеть умершие лица наших… Но я много раз писал тебе письма о суровой командировке, много, и всегда получал от тебя обеспокоенные ответы. Твои мучения — мои мучения, и потому хочу рассказать тебе о другом.       Перед сном, после тяжелого дня, я вижу тебя с Ваней. Вижу, как ты не спишь, а сидишь у её кровати, утешая в часы горькой разлуки. Я знаю, как ты держишься, чтобы не уронить стеклянных слез — твой противоречивый, но удивительный характер всегда был для приятным подарком. Слезы не идут твоим прекрасным разноцветным глазам. Представляя твое светлое лицо, глубину твоих синих и небесных очей, я забываю обо всем на свете: о революции, о страданиях, о крови и боли каждую минуту своей жизни на линии боя…       Степная черная полоса разделила нас, ночные деревья и поля преградой стоят у наших ног, но несмотря на войну, знай: я верю. Я верю в нашу победу, в будущее счастье и мир, которого нам не хватает. Ты веришь в меня, Странник? Я всегда верю, и она с надеждой крепит мое сердце, оберегает от лезвия ножа в каждом бою. С улыбкой я мечтаю, как вернусь — неважно, живой или мертвый, — в родной дом, как увижу тебя и Ваню, как буду вместе с вами лить радостные слезы…       Я не боюсь смерти, и ты это знаешь. Всю свою долгую жизнь я знаком с этой противной вещью, что своей ледяной рукой держит меня за горло с юных лет, намеревается задушить. Странник, тебе смерть не помеха, как и мне. А знаешь, почему? Потому что знаю, что со мной ничего не случится. Пока твоя и Ванина вера, любовь и надежда со мной — никакая мучительная смерть мне не преграда.       Ты не спишь, и я не дремлю. Время пройдет, солнце зайдет за горизонт, и я вернусь. Я клялся перед тобой и Царицей, что этот бой принесет нам победу. И я обещаю, что выполню наказ её Величия, что буду мчаться на поезде в родной дом, не переставая думать о тебе…»       На этом письмо Тартальи трагично обрывается: оно порвалось, пострадало в пути. Перечитывая его каждый раз, у Странника мокнут глаза и дрожат губы, как в первый раз. Ему невыносимо осознавать, что это письмо он получил далекий месяц назад. Тарталья горячо и от всего сердца обещает вернуться, в других письмах просил Странника не переживать за него, а верить — страх на войне никому не нужен. Но вера с каждым разом шатается все сильнее и сильнее, как пламя свечи. Как можно с больной душой не думать о том, кто на месяц затих на боевой линии, держа в мучительном, томном молчании?       Порыв летнего вечернего ветра смахнул накипевшие в глазах слезинки. Мелко дрожащие руки Странника покрылись влажным морозом. Он старается держать себя в руках, не раскисать и верить в Тарталью, как тот его учил. Однако с каждым разом это становится все сложнее и сложнее.       — Папа, папа! — Странник резко вздрогнул и охнул, вынырнув из тревожных мыслей. Заметив, как колосья пшеницы шумно задвигались, он спешно затолкал письмо обратно в рукав.       К нему на встречу бежала Ваня, встрепанная, как мартовский воробей: сложного розового цвета волосы, которые были завязаны в два хвостика, превратились в пушистую, лохматую и наэлектризованную кучу-малу. Хвостики растрепались; в них виднелись листья и семена пшеницы. Багрово-черное платье не по размеру смялось и испачкалось в дорожной пыли. Белые носки окрасились в черный цвет земли. Радостно размахивая руками и задыхаясь от быстрого бега, Ваня с улыбкой до ушей неслась к Страннику. Тот сокрушенно вздохнул: опять целый час придется отстирывать этот «бешенный ураган» от грязи и пыли… Его радовало, что хотя бы Ваня хорошо провела время на прогулке в её любимом поле.       — Папа!       — Что случилось? — Странник наскоро оттер слезы рукавом. К счастью, Ваня ничего не заметила.       — На, это тебе! — и горящая от счастья Ваня протянула ему в крошечном кулаке букетик из сорванной пшеницы.       От детского счастья тревогу и грусть Странника тут же растопило:       — Это мне букетик? — он бережно взял у Ванессы букет в свои руки.       — Да!       Странник первый раз за день искренне улыбнулся, шуточно понюхал дразнящий аромат пшеницы, как цветы:       — Поставим его в вазочку на кухню?       — Да, а то завянет! — довольная собой Ваня вцепилась в отцовскую штанину и повисла на ней, словно обезьянка. — А мы когда домой пойдем?       — Скоро, скоро. Только хочу напоследок послушать пение птиц, хорошо?       Ваня кивнула и притихла. Её солнечные полупрозрачные глазки уставились на небо враждебного цвета. На короткий миг Странник успокоился, как на душу легла смутная тень, от чего его лицо исказилось в растерянности. Он словно видел себя со стороны: слабо пальцами обнимает прижимающуюся к нему Ваню, его брови напряженно изломились вверх, волосы развиваются синей травой на встречном ветру. Небо давно стало темным, враждебным, а поле — черным, как в письме Тартальи. Холод сидел на плечах Странника и давил вниз, заглушая любой проблеск надежды.       Странника пугали революционеры. И даже война. Его пугало другое: когда от Тартальи придет новое письмо?