Откуда мы вышли в надежде на новую жизнь.

Как он посмел очутиться здесь, как его безупречно чистые кроссовки вообще шагнули на скверную вытравленную мураву и тошнотворно-бурые осколки?.. Спину обожгло безжизненным льдом — Купол. Как Купол может быть таким холодным, тем более как может обжечь? Воздух слишком, до остроты лёгкий, жидкий, и притом переполненный какими-то пряными запахами и ветерками. Замутило. Закружилась голова. Тело потеряло разом всё тепло и полностью отказалось слушаться. Пришлось снова прислониться к жалящей стенке. Только что, а может, уже с полчаса назад или больше, он стоял, кажется, на другой стороне планеты — на площади, среди ещё не выключенных фонарей. К плечу прижималась обсохшая от ушедших вчера слёз и высушенная изнутри только что содеянным Лия. Валялись на мостовой обугленные обломки крыльев — крыльев той, на кого променял её оттолкнувшийся от земли Икар. Икар, плавно отдаляющийся от них к потолку Купола, как Винни-Пух на воздушном шарике. То тут, то там поднималось за ним всё больше народу. Брут расправил до судороги напряжённые плечи. Он готовился всю ночь. Всю ночь отпускал и смог. Он попрощался с ним, листая и удаляя навсегда одну за другой всё более старые фотографии. Он попрощался, пристёгивая к родным спине и рукам шершавые ремешки крыльев, до случайной боли обнимая его, из последних сил прося остаться, уже давно зная: даже не слышит. Когда наотмашь ударил взрыв, уронивший Икара на колени, а может, чуть раньше, когда ещё пустовала и площадь, и улицы, Брут даже поверил на секунды, что удержит его. Но Икара ещё никто ни от чего не удержал, ни разу с момента их давнего знакомства. Иллюзия рассеялась, щёлкнули, раскладываясь, крылья. И вот Икар летит. И Брут готов, он долго, хорошо готовился. Он вытащил блеснувший, как будто резанувший резким пластиковым бликом детонатор, на мгновение зажмурился, а может, просто моргнул. Всё уже выплакано, отпущено и забыто. Поднялись замороженные за чёрными брызгами туши лиины глаза. Без ужаса, даже без удивления. Он вздрогнул под ними и выронил коробочку. Нагнулся, чтобы поднять. Нагнулся к обугленным, окровавленным металлическим щепкам, из-под которых жуткими змеями выглянул обрывок чёрных кудрей. Сверху лягут ещё одни кудри. Брут сомкнул ногти на детонаторе, не отрывая взгляда от едва различимых, ещё пшикающих искрами волос. Рядом — лоскуток старого платья, кажется, рукава и зловещая, как бездна, алая с чёрной глубиной клякса. Следующий выдох будто колыхнулся, а следующий вырвался уже между пересохших за утро губ. Брут медленно вставал, и окружающее всё больше мутнело. Дрожа, он с беззвучным всхлипом тряхнул головой, сбрасывая с век выступившую влагу. Кажется, Лиины руки легли на воротник сзади и тихонько тряхнули: а ну, не раскисай, жми и забудь. Лия… без жалости. Он кивнул, поднял прибор повыше, чтобы не смотреть вниз, резко надавил, в последнее мгновение решительно ударив пальцем мимо кнопки, сжал, расколол что есть силы твёрдый пластик, одной фалангой оборвал проводки и швырнул останки под ноги. Никогда в жизни, начиная с того дня, когда он пообещал заплаканному мальчугану в приютской кладовке: «Больше никто тебя не тронет!» Брут не смог бы причинить ему вред и всегда делал всё возможное, чтобы не позволить этого окружающим. Скрылся в светлеющем небе Икар, уплыли за ним люди. Неспеша, без цели ушла куда-то по-прежнему выключенная Лия. Со спины, беззвучно шурша сапогами, подошёл Тесей. Переливающийся платиновым блеском рукав обвил локоть и размеренно повёл по улице. Навсегда утративший теплоту голос говорил что-то спокойное, кажется, даже успокаивающее — сожаление точно слышалось. Они миновали башню Архонта. Пешком дошли до самого края города. Всё это время правитель продолжал мягкую речь, но Брут не мог заставить себя вслушаться в слова. Уши заложило всепоглощающем гудом: никуда не делось горе от улетевшего навсегда Икара и от всего, от всего. Не меняя тембра, не поворачивая головы, даже не взглянув на него, Тесей вдруг высвободил руку и как-то прямо от души, на выдохе оттолкнул Брута вперёд, подкрепив на всякий случай толчок коленом. От неожиданности юноша потерял равновесие, причудливо изогнулся, чтобы не упасть. За спиной сомкнулся Купол. И вот он здесь. Разве так изгоняют? Без вещей, без письменного, даже без устного предупреждения, в конце концов. Впрочем, сейчас это абсолютно без разницы. Брут слегка стукнул костяшкой по замутнённому снаружи панцирю. Ничего не произошло. А что должно было? Дёрнешь за верёвочку — Полис и откроется? Хороший вопрос, как вообще некоторым удавалось сигать через Купол туда-сюда, но вот свои же выбросы тот явно принимать обратно не намерен. Да разве Брут такой?! Он просто сохранил человеческую жизнь!.. Получается, предал свой город. Пошёл ведь против Тесея, против приказа. Да разве поступил неправильно? Родной Полис, да ты же учишь нас вещам наподобие разума, морали, этим мы и отличаемся от изгоев, да неужели для нас убийство должно стать правильным выбором?! Действовать по совести — теперь малодушничать?.. За что, Тесей? За человечность? Люди же… пострадают? А не они ли лучше понимают, это их решение, их право, в конце концов. Ничего он такого не сделал! Наоборот! И без того до мозолек обкусанные ногти слепо, под раздумья поначалу лишь соскребают со стенки сухой кусочек земли, но с нарастающим отчаяниям принимаются, мочалясь в ошмётки, с неприсущей смелостью царапать, драть стекло. Тупая боль сначала в ладони, потом почему-то в колене. Очнулся Брут спустя, кажется, немалое количество времени. Небо посерело, и выпученные вокруг лапищи кустов чудились черновато-расплывчатыми. У самого горизонта сужался и таял золотисто-пунцовый диск. В фильмах, которые так любили Икар и Тесей, персонажи обычно в такие моменты сначала не могут вспомнить, почему они оказались в таком месте и где они вообще. Брут же помнил всё слишком отчётливо. Только вроде не совсем понимал, что делал последние… пару часов? Разум предоставлял какие-то очень странные кадры, и синяки с ссаженными ногтями ему поддакивали. Не мог же Брут, однако, вот так нелепейше, нечеловеческим образом рваться в Полис — драть Купол, разбивать его ногой (или ногу об него), кажется, ещё и хрипло вопить… Он с ужасом ковыряет почти полностью оторванный ноготь на левом мизинце. Да как такое вообще возможно? Его ноги и руки просто не умеют двигаться эдаким образом. И потом, браслет же… Горе-эмигрант сжал запястье. Браслет давно уже не работал, даже перегорела лампочка. Большую его часть Фемида выключила ещё вчера, в городе, но здесь это вовсе бесполезный кусок пластика на резинке. Но Брут решил, что всё равно пока не снимет его, ни за что. С темнотой подползла двойная порция холода. Ветер усиливался волнами, ехидно пощипывая каждый вырез в куртке. И без того сжавшийся колобком новый изгой прислонился к студёному Куполу, неестественный мороз от которого прямо-таки прожигал сквозь одежду, но зато хоть немного защищал от ветра. Снова захотелось поплакать, но не как тогда, на площади, когда уже нет никакой возможности дышать по-человечески, когда на нерешённый вопрос отданы все силы, а как в детстве, когда просто плохо, просто хочешь, чтобы всё было по-другому и не можешь сделать ничегошеньки. Холод обратился физической болью, притупляя, отбирая остальные чувства. Брут медленно присел на корточки, судорожно сминая кончики штанин закутанными в сетчатые рукава пальцами. Позвоночник, кажется, до краёв продубел и при движении воспротивился болью, похожей на зубную. Не удержавшись, паренёк едва слышно, сквозь зубы взвыл и плюхнулся коленями в сухую жижу. Испугался, что опять выбьется из сознания. Надо сделать хоть что-то… Город обратно не пустит. Жаться к нему слишком холодно. Надо идти, уйти как можно дальше, и желательно без оглядки. А там… что? Может быть, остались ещё какие-нибудь изгои, и они приняли бы его хоть под некое подобие крыши. От таких мыслей стало тошно. Он и изгои? Лучше переночевать в овраге. Или нет? Нет, лучше всего сейчас было бы встретить живую душу. Так или иначе, оставаться здесь смысла не имеет. На ходу выпрямившись с четверенек, Брут широким бегом устремился прочь. Не привыкший к подобным занятиям, он быстро запыхался и, запнувшись о булыжник, остановился. Дыхание отдавалось колющей болью, танцующей между рёбер, зато тело на пару минут покрылось каким-то, хоть шершавым и неделикатным, теплом. Юноша осмотрелся. Кругом пустошь, повсюду какие-то ни на что не похожие развалины и остатки деревьев. Вдалеке, точно не понять, на каком именно расстоянии, очерчивается лес. Солнце кончилось, а вместе с ним заканчивался вечер. Брут почувствовал знакомую сшибающую усталость после бессонной ночи. Ему, конечно, не впервой, но дома под рукой всегда кофемашина, да и на крайний случай всегда можно лечь спать. А сейчас… Сон необходим, да и дела все остались в Полисе. Но не ложиться же вот так в чистом поле. Искать подходящий овраг тоже малоперспективно. Непривычно слипаются глаза. Наконец Брут нашёл обломок какого-то этажа, имеющий хотя бы кусочек крыши и пару стен, мёрзлых и покрытых моховидной слизью. Кое-как скрючившись между ними в полулежачем состоянии, он наконец прикрыл глаза. В Полисе он привык засыпать постепенно, обдумывая прошедший день, перебирая и сортируя завтрашние планы, а иногда и втихомолку мечтая, убаюкиваемый браслетом, но сейчас забылся почти мгновенно, уронив чёлку на сцепленные руки, не успев испугаться наполняющих воздух силуэтов и шорохов. Полное долгожданного согревающего света весеннее утро превратило застывшие грязевые дорожки в настоящие густые лужи, ехидно подползжие к белоснежным подошвам и некогда фирменным брюкам. Плечевые ремешки опали и скользили туда-сюда в мутной водице. Продрогший за ночь и мало-помалу согреваемый ещё не пожадневшими лучами изгнанник едва слышно сопел, шевеля сквозь дрёму пересохшими губами. Впервые ему не снилось ничего. Проснулся он резко, как от будильника и сразу почувствовал восходящее гудение в голове и суставах, вызванное длительной неестественной позой. Ресницы не сразу послушались. Две пары золотисто-зелёных глаз уставились друг на друга — одни с любопытством, вторые с туманным испугом. Перед ним сидела мутированная лягушка размером с доброго довоенного кабанчика. Брут понимал, что она вроде как неопасна, и всё же стало не по себе. Ромбовидные зрачки, казалось, вращались вокруг своей оси, изучая чумазое взъерошенное существо, замеревшее в углу, а от лоснящейся кожи несло болотной гнилью. Должно быть, тварь не раз отведывала изгойских завтраков и теперь решила проверить, нет ли чего у этого странного мальчика. Брут отодвинулся и просипел: — Уходи, а? Лягушка издала дребезжащий звук. Тогда он неловко выпрямился, разгибая затёкшие ноги, обогнул её и зашагал в первом попавшемся направлении. Ему и самому очень захотелось есть, а ещё больше — пить. Одежда сильно промокла от натаявших потоков и стенной слизи, и несмотря на солнце Брут слегка подрагивал от прохлады и время от времени сморкался в валяющиеся кругом вялые листья, к которым прежде бы и не притронулся. Чем питались бродяги? Охота категорически не подходит; как минимум никакого навыка. Растения, грибы?.. Это ещё опаснее. Да и если он обнаружит какую-нибудь точно знакомую ягодку, всухомятку это обернётся натуральным адом. Сглатывать становилось всё больнее, горло как будто склеилось. Брут очутился на слегка расчищенном пятачке у самого леса. Максимально сохранившиеся куски зданий и крепкие брёвна, а в центре — остатки кострища. Путник в два прыжка приблизился к ним, но огонь был затушен очень тщательно и давно. Значит, ушли все. Зато среди угольков угадывались картофельные ошмётки, тут же подобранные чуть трясущимися пальцами. Брут всегда обожал картошку в любом виде, только теперь его едва не вырвало от подобного угощения. Боль в желудке немного унялась, зато в горле увеличилась, сопровождаемая дерущим кашлем. Здесь больше делать нечего. Он поймал себя на мысли, что если долго нигде не задерживаться, в конце концов он должен найти если не кого-нибудь, то хоть что-нибудь. Озноб напускал некую пелену, и он шёл, почти не разбирая куда. Постепенно его окружил редкий травленый лес. У самой макушки проскользнул среди толкающихся деревьев крупный муравей. Ботинки с аппетитом хлюпали в недотаявшей мути. Голова повизгивала мигренью. Брут думал об Икаре. Не отцеплялась никак одна бредня: что, если я найду его? Что он скажет, а что я? Рисуя в воображении эту встречу, Брут никак не мог представить лицо друга, выражение лица. Что-то не давало покоя, даже слегка душило. Он поступил правильно. Он вопреки приказу отпустил Икара. Остался человеком. Но как будто не совсем. Да. Он ведь хотел… убить. Готов был. Не решился в последнюю секунду, Икар спасён, но что-то в нём самом изменилось навсегда. В последнюю секунду… А предать-то успел. Всё-таки он убийца. Целую ночь был занят процессом убийства, хоть и остановил его в итоге. Жив друг… А сейчас важно и другое. Господи, Икар, прости! Да вот далеко он. Во всех смыслах поздно говорить с ним. Что же теперь делать? Чем он может, находясь на невесть каком расстоянии, искупить даже не поступок, намерение, не успевшее отразиться на Икаре, но пожирающее теперь его самого? Урод. А ещё… радовался, что… не стал, да?.. Чуть ли не героем себя возомнил! У Икара теперь всё хорошо, а вот душа Брута… кажется, он уже никуда не денется. Эгоист, ноющий, когда его другу хорошо. И — убийца. Сам того не замечая, Брут снова переходит на бег, но тут же приходится остановиться, кашель скручивает обезвоженную глотку узлом. Юноша потерял опору и, как складывающийся зонтик, приземлился на коленки. Рука почти бесконтрольно нырнула в глубокую липкую лужу, зачерпнула и поднесла ко рту. Ледяная жидкость больше походила на глину, кажется, в ней что-то шевельнулось, но жажду она вроде бы немножко утоляла. Сделав несколько глотков и смазав рукавом с подбородка серые дрожки, Брут откинулся назад, тяжело дыша. «Убийца» — единственное слово на разные лады ударяло по мозгу, раскрывая трактовки и ассоциации. Что, если и искать-то некого? Дурачьё, Икар, нельзя здесь жить, нельзя, не приспособлены для жизни «новые миры»! Так тоже нельзя было делать. Отпускать. Надо было вцепиться, оставить в Полисе живого и невредимого. Ты недостаточно старался, Брут. Ты по-любому убил его. Не долетев до крон, среди деревьев прокатился хриплый вопль, мало похожий на человеческий. Что же он наделал?.. Погубил и Икара, и себя. Урод… Негодяй. Едва не кувырнувшись через голову, Брут криво вскочил и направился дальше. Некоторое время он ступал потише, прислушиваясь и с затыкающей опаску надеждой оглядываясь на каждый животный топоток. Но в основном было тихо, как в космосе, и хруст под ногами чудился резко шумным, пульсируя в затылке. Брут подумал, что в Полисе всегда были собеседники. Если не послушать, то хоть сказать — всегда. Полный чат коллег и приятелей, чтобы осведомиться о делах или поделиться забавной мелочью. Икар… чтобы поговорить по душам или просто… пообщаться. Молчание, абсолютное и бессмысленное, косыми взлётами нарезало тонкие уши. Болело всё: спина и конечности как будто заржавели, раскалывалась и плавилась голова, не унялось от холодных глотков и горло, даже желудок ворчал, томимый голодом. Брут обнаружил, что плачет, и довольно давно. Слёзы оказались шипучими, как газировка, и, слизнув одну, он тут же надолго закашлялся. Слюна стала кисловатой. Икара больше нет. Икар улетел далеко-далеко, и там он сформирует счастье, как хотел. Он построит новый безбашенный Полис. Как же интересно, вот бы взглянуть. Икар наткнулся, захотел и воплотил — так всегда было. Икар погиб. Манимому облачными замками, ему даже не придётся долетать до солнца — небо само поглотит его, сшибёт первой же молнией, первой же тучкой. Брут совершил убийство. Может, и не одно. Предал Икара, готовый разорвать его на обугленные обрубки, как разорвало Музу. Да, готовый… Как он мог?.. Такого врагам желать нельзя. Потом позволил ему улететь на погибель, как мотыльку на лампочку. И Полис… Полис он предал тоже. Люди, почти все, летят сейчас на ту же лампочку по его вине, бросив своих братьев в городе. Что бы он сам подумал о человеке, совершившим подобное? Тесей поступил незаслуженно мило по отношению к нему, трижды предавшему. Брут споткнулся. Нужно перевести дух. Нельзя останавливаться, но если он сейчас не присядет хоть минуту, он не сможет идти дальше. Ноги сами плавно, как тряпичные, подогнулись, шмякнувшись в уже знакомую густоту. Он прислонился к ближайшему пню. Каждый глоток воздуха царапал стенки горла, молящего одновременно и о питье, и о тепле. Озноб явно высказывал отсутствие второго, поэтому пальцы, сложившись в чашечку, нырнули за влагой, но поднять так высоко кисть не хватило почему-то сил, и она плюхнулась обратно. Брут хотел встать и ощутил, что веки слишком отяжелели. Они не дали запрокинуть головы и уронили её на плечо. Сбережённый пшик энергии ушёл на отчаянный и краткий скрип зубов, заменивший недавний вопль. Подоспевший укол где-то внутри левой груди отключил звуки и размыл в единое сияние картинку. Остались бьющий холод и нытье то тут, то там по телу. Та же боль его разбудила. Сколько он пролежал? Голова и всё остальное по-прежнему отказывалось слушаться. Как угодно, только не так. Сейчас немного отпустит спину, и он пойдёт дальше. Поскорее, и так упущено много времени. Одежда промокла насквозь, и волосы слиплись. При этом тело изнутри как будто полностью пересохло, особенно горло, кажется, вовсе затвердело. Потребовалось почти судорожное усилие, чтобы ненадолго открыть глаза. Небо совсем посерело и опустело. Сверху на кусте сидела грязно-белая, явно породистая птица с мелким клювиком и пялилась на него выпученными глазами. Больше он ничего не увидел, веки захлопнулись, как крышка фортепиано. Брут попробовал вздохнуть, но безуспешно. О стольких людях он думал в этом странном забытьи, и на каждого из них ему хватило бы одного-единственного слова, чтобы успокоиться. Что-то сладкое, бархатное и согревающее расплылось от уголков губ по всему телу. Едва очнувшись, он с жутковатым узумлением вдруг понял, что болеть перестала даже голова. Не осталось следа и от холода, вернулись силы. Первым, что он увидел, осторожно размежив ресницы, была чистая и тёплая, мягкая и сухая, как горбушка, рука, обёрнутая облинявшим до потери цвета стареньким рукавом и протягивающая что-то к его рту. Подсознательно Брут раскрыл его и медленно проглотил вторую порцию какой-то приятно щекочущей пасты, похожей одновременно на текучий сахар и на целебный чай. Рука вернулась и тихонько отодвинула со его лба чёлку; юноша поднял глаза и вздрогнул. Тот человек… Сон? Это многое объясняет, например, тепло. Но лучше бы он так не думал, потому что тут же слишком ясно осознал, что не спит. — Не бойся, не бойся, — ласково сказал Бард, стирая что-то с его щеки, — всё теперь будет хорошо. Брут. — Что произошло с… со мной? — выдохнул полулежащий. — Ничего из того, что не должно было произойти. Тебе больше не будет больно, вот и всё. Ты заслужил. Брут приподнялся на локтях и сел. Вокруг та же пустошь, только полная солнца. Лужи тут и там остались, а помимо них исчезла сырость. Он на том же месте. — Откуда вы здесь? — А где же ещё? Я лишь хочу помочь тебе выйти отсюда, мальчик. — Куда? — Ты увидишь. Не бойся. Мы не торопимся. Хочешь ещё мёда? — Спасибо. — Я вижу… ты огорчён открытием. Я тебя понимаю. Но, поверь мне, впереди гораздо большее и светлое. Брут вздохнул. — Да, я знаю. Просто я хотел… думал, что успею ещё раз встретить Икара. Бард улыбнулся и обнял своей ладонью его пальцы. — Конечно, Икара ты ещё встретишь. — Правда?! Скоро? — Для него пока что совсем не скоро, а вот для тебя — очень даже. Не волнуйся за него. — Ох, мне бы ему только сказать… Попросить… — Не нужно. Он всё осознал и простил давным-давно. Я думаю, вы найдёте другие темы, — Бард слегка сжал рукав Брута, помогая подняться, — а теперь пойдём. Для начала тебя ждёт кое-кто ещё. Брут сам не заметил, как тихо заулыбался. Каждый следующий шаг давался с новой лёгкостью, и, идя за покачивающейся поверх потёртого плаща гитарой, он уже не удивлялся направлению.