На похоронах Галлахер читал речь

На похоронах Галлахер читал речь. На его месте должен был быть брат рано почившей девушки по имени Робин. Обычно капали слезами на свежезапечатанный гроб родственники или друзья или же причитали о жестоком стечении обстоятельств, ведь, ах, как же быстро мир покинули любые краски. Никогда больше они не увидят улыбки, от которой на душе тепло и весело. Даже преданные фанаты имели бы право голоса и право вздохнуть, обремененные тяжкой ношей оставшихся в живых. Но единственным, кто говорил дольше одной минуты на церемонии, не входил в число воспевателей. Ни одно из слов капитана полиции не должно было иметь никакого смысла, и все же жадные слушатели выискивали его, будто в нем крылось спасение. В словах о законе и справедливости толпа бесцельно живущих выискивала обещания найти убийцу и расправиться с ним голыми руками, — Галлахер бы не удивился, прочтя именно эту формулировку в заголовках газет. Его слова давали надежду и озаряли сумрачные лица, и более смерть Робин будет отнюдь не шоком, а всего лишь поводом для новых сплетен. Людям нужны лишь правильные слова. Смешай доверие и надежду, добавь слой обещаний и укрась маленькой ничего не значащей уликой, — и коктейль готов. Глотай его и избавляйся от страха, только сладостью не поперхнись. Единственный человек, который умел ее отфильтровывать, сидел с закрытыми глазами всю церемонию. У господина Сандея была аллергия на приторность, и поэтому он вкушал всю горечь момента. Его горло шевелилось, пока он глотал отчаяние и боль, но ни единой жалобы на суровую жизнь из уст не вырвалось. Были лишь сжатые в тонкую линию губы и подрагивающие ресницы. Жаль: только ради него Галлахер и согласился читать речь. Пусть начальство хотело всего лишь успокоить население, его личной целью было увидеть эмоции в глазах Сандея, от страха до ненависти. Отчаяние манило, но напиться им было не дано до самого конца речи. Когда первые комья земли стукнулись о крышку гроба, Галлахер позволил себе перевести взгляд на господина Сандея. Тот не смотрел, однако сна в его напряженной фигуре не ощущалось, он всего лишь был погружен в звуки у гроба. Должно быть, он оставил эмоции до закрытых дверей, когда сможет как истинный праведник положить ладонь на ладонь и сорванным голосом читать молитву. "Requiem aeternam dona ei Domine", но на надрыве, кусая губы и не ошибаясь в замысловатых латинских ударениях. Галлахер бы потратил многое на то, чтобы услышать сухие слезы. Но первое, что он услышал от Сандея после похорон, было: — Ты не имел права даже появляться. Голос Сандея был тверд. Так говорят с министрами о проблемах образования или с уборщиками — о недостаточно тщательно вымытом поле. Никакой ненависти или даже презрения, лишь стальной взгляд. В его взгляде не было ни следа слез, и на самое мгновение Галлахер задался вопросом, был ли огорчен преждевременной смертью сестры Сандей. Но ответил он с вежливым дружелюбием: — Как человек — может быть. Но как полицейский я выполнял свою обязанность по успокоению населения. Людям нужно знать, что каждый убийца будет пойман, только если вы не хотите править паникой, господин мэр. Сандей не ответил, но и глаза не отвел. Они держались своих ролей: они оба не знают, кто убийца, и напряжение между ними было вызвано вмешательством полиции в частную жизнь самого молодого мэра в истории города, ничего более. Ах, какая трагедия у господина Сандея, ах, как же мистер Галлахер оказался между рабочими обязанностями и человеческой жизнью. Еще один повод посудачить вечерком. На самом же деле знание висело между ними тяжестью, которую хотелось проговорить. И поэтому заканчивать разговор сейчас не хотелось. — Отпустите своего водителя домой и позвольте отвезти вас. Это меньшее, что я могу сделать при вашем горе. Сандей вскинул голову. Насмешку он не упустил, но безапелляционная наглость самой просьбы заставила сдержать гнев. Несколько секунд, тянущихся так же долго, как закапывание гроба землей, закончились кивком. Маленькая победа Галлахера. Мэр был птицей высокого полета и нуждался в особенном отношении: открыть дверь переднего пассажирского места, придержать ее и закрыть с огромной бережностью — в конце концов, даже царапина на сияющей поверхности разорит весь полицейский участок. При всем желании стать дьяволом для жизни самого праведного существа на свете пришлось сдержать порыв хлопнуть дверью с оглушающим звуком. Говоря честно, ему машина принесла даже удовольствие: новый салон с освежителем воздуха, классическая музыка на низкой громкости, приятно охлаждающий кожу кондиционер. Это была та богатая жизнь, от которой Галлахера воротило, но одна лишь возможность поговорить с Сандеем того стоила. — Почему ты это сделал. Тот не тратил время на любезности и на пустую актерскую игру, у которой даже не будет зрителей. Наконец-то можно было снять и свою маску благопристойного полицейского, но лишь для того, чтобы надеть новую. — Ох? Что именно — пришел на похороны или убил твою драгоценную сестру? Бешенство Сандея удушило Галлахера резкой волной. Светлая фигура сбоку не совершила ни единого движения, но отсутствие ответа говорило о слишком многом. Галлахер усмехнулся. — Значит, второе. Вы верите, что у всего должна быть причина? Лично я — нет, порой события случаются просто потому что есть такая вероятность. Этому меня научил один богатый игрок... — Ты слишком много болтаешь не по делу. Когда я задаю вопрос, то ожидаю услышать ответ на него. — Вопреки атмосфере в салоне, голос Сандея был ровным. Это даже разочаровывало, все же Галлахеру хотелось выбить землю из-под лап пташки и увидеть момент растерянности. Но рано было признавать поражение. Поэтому он невинно улыбнулся Сандею, и в те мгновения, пока взгляд был обращен не на дорогу с кладбища, мужчина обратил внимание на вид пассажира. Под глазами были темные мешки, щеки осунулись, а от прилизанности волос не оставалось ничего. Только в салоне машины можно было быть таким, не так ли, Сандей? Галлахер скрыл усмешку: ему льстило то невольное доверие, которым одарила его столь важная персона. Всегда приятно знать, что для кого-то ты — единственный, с кем можно обсудить нечто важное и личное. Смерть сближала так хорошо, как не мог бы сблизить секс. Впрочем, кто знает, вдруг после секса Сандей раскрыл бы всю душу и дал порыться в каждой своей мысли. Пришлось вернуть себя в колею. — Вы спросили, почему я это сделал. Мой ответ — потому что смерть делает вещи прекраснее. "Мона Лиза" не была бы такой притягательной, если бы ее не крали. Александрийская библиотека не стала бы недостижимым идеалом, не будь она сожжена римлянами. Вы читали роман "Золотой храм"? Мидзогути, монах, считал храм прекраснейшим творением, но тот едва ли не потерял всю значимость, оставшись целым. Он не смотрел в сторону и не знал, что делает Сандей. Тот не шевелился. Наверное, закрыл глаза так же, как и на кладбище, пока Галлахер читал свою первую речь. Вторая могла создать из него безумца в глазах собранного, выглаженного человека, живущего богато. Всю жизнь его окружали прекрасные вещи, которые не стоили для него ничего; а Галлахер, столкнувшись с чем-то вдохновляющим, вовсе не жаждал уничтожить. Он мечтал сохранить, запечатлеть. Забрать частицу прекрасного себе и оставить в своей груди. — Робин была моим Кинкаку-дзи, золотым храмом. Ее смерть не была результатом моей скуки, поэтому хватит думать обо мне как о психопате. — Он фыркнул, когда Сандей сбоку вздрогнул легко, едва заметно. Несложно было угадать его мысли. — Я всего лишь сохранял прекрасное мгновение, чтобы никто никогда не испортил его. Сандей промолчал. Но подушечки его пальцев соприкоснулись друг с другом, и волосы шелохнулись, подчиняясь легкому наклону головы. Молился? Горевал? Думал? Молчание говорило о многом, и, черт возьми, оно стоило охрипшего от непривычного количества произнесенных за сегодня слов. Галлахер впитывал атмосферу как губка, а вел машину скорее по интуиции чем сознательно — он боялся упустить хоть вздох, хоть надлом в голосе. Но долго не было никакой устной реакции, и поэтому мужчина подал голос сам: — Ваша сестра была самым прекрасным созданием, которое я видел. — Твой образ мышления абсолютно бесчеловечен. Вся твоя жизнь не стоила и одного взгляда Робин. Эта фраза была самой резкой, которую Галлахер когда-либо слышал от Сандея. Он произнес ее со спокойствием политика, но следующее же слово проявило надлом в голосе. — Дьявол и чудовище, ты лишил нас- меня самого дорогого только ради. Только ради своей изувеченной логики? То, что ты сделал, это. Это не сохранение прекрасного мгновения, ты сам же и испортил его. Это то, чего Галлахер хотел. Ненависть в голосе Сандея просыпалась охотно, явно жаждущая выйти наружу на протяжении всех похорон. Ее стоило лишь немного подтолкнуть, и вот она виднеется неприкрытой раной, сквозь которую виднеется распоротая грудь с обнаженным сердцем. Сандей не рыдал, а его голос срывался от тяжкого дыхания. Самый красивый мужчина города хотел кричать на него, но не мог, и вся атмосфера вокруг него ломалась. Неживая красота обернулась оттенком золотого презрения. Такой человек не читает молитвы об усопших на давным-давно умершем языке, он взывает к Богу, чтобы проклинать. Но Галлахер не был так прост, чтобы его лишь проклинали. Он вновь повернул голову к собеседнику с той же нежной улыбкой: — Дьявол и чудовище, значит? Тогда вы — ангел, который для восхождения выкладывал райские ступени из своей сестры? Использовали ее репутацию, чтобы стать мэром, и все еще зовете себя сыном Божьим? То, что вы покрасили крылья в белый, не делает вас таковым. — Я не убийца, — попытался обрезать его мэр. Галлахер повысил голос: — Стали бы им. Вы уже довели сестру до немоты. Вам стоило бы поблагодарить меня, потому что никто не будет помнить драгоценную Робин как жертву брата-тирана. Сандей задохнулся эмоциями. Что же творилось в его сердце, если даже кровь полицейского кипела? Но он не продолжил дискуссию. Последним, что позволил себе заметить водитель, была дрожь рук в белых перчатках. Кто-то усомнился в святости владельца тонких элегантных кистей, и спокойствие нарушено. Теперь будут слезы и крики, будет больше эмоций чем обычная вежливая улыбка на светских мероприятиях и в церкви утром в воскресенье. Ни одна молитва не принесет такого удовольствия как человеческая слабость возвышенного ангела. Белизна сползает с крыльев, остается гниль перьев и костей. Непорочность белого цвета все равно никогда не привлекала Галлахера. Он был ценителем контраста. — Где мне припарковаться? — У ворот гаража. Это был последний диалог, случившийся между ними в салоне машины. Галлахер молча вышел из машины и обошел ее спереди, чтобы открыть дверь перед господином мэром. Тот уже вернул себе вид святого практически полностью — за исключением взгляда, полного презрения, которым он одарил полицейского, едва тот достал из кармана пачку сигарет. — Вы так против курения на своей территории, господин мэр? — любезно поинтересовался мужчина. — Тело человека является храмом Святого Духа. — И, через секунду: — Курите. Это будет наименьшим вашим грехом. Они стояли возле дорогущей машины мэра, огороженные от мира высоким забором. Мир не захочет тревожить погруженного в горе брата: люди испытывают иррациональный страх перед родственниками усопших. Говорить о смерти — табу для всех, от поклонников закона до его отрицателей. Это были последние минуты, когда Галлахер сможет что-то сказать, и он потратил одну из них на щелканье зажигалкой и вдыхание никотина. Выдох дыма, который на фоне белоснежного лица Сандея казался черным смрадом. — Когда мы смотрим на искусство, мы сохраняем в своей памяти не только объективную реальность, но и субъективную. Робин будут помнить как певицу, но главным в воспоминании о ней будут эмоции, которые все те фанаты с похорон испытывали при первом прослушивании ее песен. Сандей молчал. Он поднял голову на лицо Галлахера, и в его светлых глазах отразилось так много эмоций, что... ...Галлахер бы отдал все, чтобы сохранить их. Здесь и сейчас. Никогда прежде Сандей не казался ему настолько прекрасным. — Я сохранил в себе не только эмоции, но и ее всепоглощающую любовь к вам. Она звала вас и надеялась, и, признаюсь, меня сжирала зависть. — Он сухо рассмеялся, ощущая, как сердце сдавливает в груди. — И поэтому помимо впечатлений от ее идеальности я сохранил чувства, которые она испытывала к вам. — Ты оскверняешь ее душу, — отчетливо проговорил Сандей. Голос был звонким и громким. Из горла полицейского вырвались остатки смеха. Сандей будет глух ко всему, что будет сказано далее, но попытаться все же стоило. Галлахер затушил едва начатую сигарету об урну. — Скорее раскрываю вашу. Она будет прекраснее чем душа Робин. И тогда я запечатлю ее за мгновение до смерти. Обещание, звучавшее как признание, осталось безответным от Сандея. Галлахер ступил на асфальтированную дорожку перед домом и легко наклонил голову: увидимся, господин мэр. Вы не сбежите от меня, господин мэр. Вы — та библейская картина, которую я уничтожу и тем самым сделаю красивее.