Месяц рожу полощет в луже,
С неба светит лиловый сатин.
Издательство всегда щедро оплачивало стихи о «высоком» и «вечном», потому что люди такое чаще покупали. Вряд ли им действительно нравилось сидеть и читать, искать скрытый смысл, которого чаще всего Сережа ни во что не вкладывал, оставляя свои эмоции на поверхности. Людям нравилось ходить по городу с томиком стихов, загадочно сидеть на старой скамеечке в каком-нибудь парке теплым летним вечером, привлекать к себе внимание и начинать глупые разговоры о том, как красивы стихи о любви и природе, зная только одно или два и то лишь для того, чтобы в нужный момент вставить красивую рифмованную строку в свой монолог. Сережа понимал, что пишет в пустоту — тех, кто действительно понимал смысл было ничтожно мало, но они, как раз в силу наличия ума, не пытались спорить или доносить эти мысли до пустоголовых окружающих. Они просто тихо сидели со своей любовью к стихам и в полной мере наслаждались витиеватой мыслью Блока, хлесткими эпитетами Маяковского и душевными терзаниями его — Есенина, так старательно зарабатывающего на жизнь заезженными метафорами о любви. Подобные размышления всегда вводили в апатию и становились замечательным поводом выпить. Хотя, признаться честно, был и другой, гораздо более замечательный повод, который с вечно хмурым или язвительным выражением лица всегда чудесным образом оказывался рядом, если его помощь была необходима. Этот повод вечно забирал его пьяного из кабаков, этот повод «совершенно случайно» переводил на себя внимание, если Сережа хотел его избежать, этот повод был под два метра ростом и так забавно бился макушкой о низкий дверной проем в квартире, в которой жил Сережа, что удивительно было, как он до сих пор не привык нагибаться, и имя этому поводу было Володя Маяковский. Тот самый, который мог позволить себе отвратительно высказываться о стихах Есенина, умудряясь каким-то чудом не оскорбить его, а наоборот рассмешить. Именно из-за него Есенин напивался который день, прекрасно зная, что где бы не оказался сейчас Маяковский, до него дойдет слух о поэтичном пьянчуге и он обязательно прийдёт за ним и отведет к себе в снятую квартиру, чтобы не будить Галю, у которой Сережа жил. У Есенина, к его собственному крайнему удовольствию, всегда было много поклонниц и поклонников, вокруг него частенько находилась какая-нибудь чудеснейшая девушка, однако все они были лишь мимолётным увлечением, которое проходило также быстро, как скорый поезд Москва-Ленинград. С Володей всё было иначе — это было нечто невероятное, сильное и необычное, сравнимое по мощности разве что с ураганом или тайфуном. Хотелось всегда видеть его рядом, хотелось всегда быть с ним, любить его, и одновременно с этим бросаться колкими высказываниями друг в друга на поэтических вечерах в библиотеках, домах культуры и даже самых обычных столовых. С Володей хотелось жить и в прямом, и переносном смысле, но чувство это было, кажется, совершенно не взаимным. Да, он был рядом, но что бы не делал Сережа, Маяковский всё равно уходил, так и не дослушав пламенную речь, об экспрессивность которой боялся обжечься. Вот и сейчас Есенин напивался, чтобы ангел-хранитель в лице Маяковского появился на пороге кабака, обматерил его самого, его друзей, а там, на улице, где никому уже нет дела до них, осторожно обхватил за талию, прижимая к себе и повел в свою небольшую квартирку, которая, вопреки всем сплетням и домыслам, находилась отдельно от четы Бриков. Не стал бы он это пьяное тело тащить к друзьям, которым так глубоко предан. В любом случае, Есенин всё пил и пил в окружении беспросветных выпивох-друзей, которых терпеть не мог Маяковский, а последнего всё не появлялось. Сережа проснулся на улице под кустом около дешёвого кабака, а рядом был только молодой красивый доберман, скачущий от радости на своих пока ещё непропорционально длинных ногах и облизывающий знакомое проспиртованное лицо. В смутной похмельной дымке, поэт узнал Джима — пса своего хорошего знакомого Качалова. — Дай, Джим, на счастье лапу мне… — хрипло просипел Есенин, протягивая руку. Послушный доберман, обученный командам, вложил в его руку тощую и грязную после утренней прогулки лапу. — Такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне на тихую, бесшумную погоду… — Сережа, сколько можно? — недовольно спросил Качалов, отгоняя Джима. — А Володя не пришел? — Не пришел, как видишь. — пылая уже праведным гневом, а не простым недовольством, сообщил народный артист. — У всех есть свои дела, никто не может забирать тебя пьяного постоянно! — А он мог… — Он занят съемками фильма и, если бы ты поменьше пил, то ты бы прекрасно об этом знал. Ему не до тебя, пьяницы пропойного. В каком-то молчаливом протесте, Есенин лёг обратно на сырую от росы зелёную траву, словно требуя, чтобы забирал его только Володя, который всегда находил время для него, пьяницы пропойного. Впрочем, протест этот продлился недолго. Вася поднял товарища на ноги и потащил к Гале, прекрасно зная, что она уже давно потеряла своего алкоголика, привыкшая, что Маяковский притаскивает его обратно чуть только забрезжит рассвет. Сейчас же было уже около девяти утра, она наверняка волнуется.***
На следующий вечер снова пьянка, снова друзья, которые не нравились Маяковскому и Бенеславской, снова с утра его подобрал Качалов, гуляющий по этому маршруту с собакой. Он бы с удовольствием его сменил, но не мог из-за обещания, которое дал Маяковскому.***
И через день пьянка, и через два, и через три. Оказывается, Володя действительно фильм снимает. С Лилей. Может действительно ему нет дела до какого-то там пьяницы пропойного, когда рядом Лиля Брик — красавица каких мало?***
Новая пьянка, уже не ради Володи, а вопреки его отсутствию. Сережа, снова невменяемый, читал стихи проституткам, которые уже давно обходили его стороной как клиента, прекрасно зная, что платить ему совершенно нечем, зато как поэта почитали. Наверное. Маяковский пришел как раз в тот момент, когда ни Сережа, ни друзья его, не вспомнили бы, да и не заметили бы, что он был с ними, что отнимал потихоньку алкоголь, что до последнего сидел рядом, а с утра передавал пьяницу Качалову. И так бы продолжалось ещё много-много дней, если бы Есенин не полез в драку. Никто так и не понял из-за чего она началась, но поэт, совершенно не сдерживаясь в выражениях, разбил о край стола бутылку. Зелёное стекло пополам с каплями пива брызнуло во все стороны, а в руках Серёжи осталась «розочка», которой он, очевидно, и собирался драться, вскочив на стол для пущего драматизма. И он определенно сделал бы это, если бы словно из ниоткуда сзади не появился Маяковский, одним лёгким движением сталкивающий его с хлипкой деревянной конструкции, не предназначенной для нагрузки тяжелее пары бутылок пива. — Чтоб тебя здесь не было больше! — визгливо прокричала официанточка, замахиваясь засаленным полотенцем на Есенина и попадая, вопреки всем законам физики, в Маяковского. Напоровшись на его суровый взгляд, она мигом отошла назад, скромно сжимая в коротких пальцах-сосисках грязную тряпку, больше подходящую для пола, нежели для посуды. — Воло-о-одя! — пьяно протянул Сережа, опутывая руками шею своего спасителя. Молча скривившись от характерного запаха перегара, который выдыхал этот мужчина с поистине кукольным лицом, Маяковский подхватил Есенина под руки и под протестующие вопли собутыльников вывел из кабака. На улице мерзкий аромат мгновенно унёс с собой прохладный и несколько отрезвляющий ночной ветер, поэтому держать около себя Серёжу стало чуть легче. Уже привычным движением Володя обхватил имажиниста за талию, перекинул его руку через свое плечо и повел в свою квартиру окольными путями, чтобы было быстрее и незаметнее. Репутация обоих и без того была на грани, так что сильно рисковать не следовало. — Почему ты не приходил? — еле ворочая языком, спросил Сережа таким умилительным голосом, что Володя вздохнул, не в силах держать ледяное выражение лица. — Дела были. — Лиля, да? — голос звучал отчаянно, словно у маленького ребенка, которому не купили желанную игрушку. — Я знаю, что моя любовь к тебе не такая, как дажна быть, но ты же тоже меня любишь! — Помолчи, я не собираюсь разбираться из-за тебя с милицией за дебоширство.— возможно слишком грубо, но с пьяным Серёжей только так и можно было. — А хорошего в жизни мало, боль не тонет в проклятом вине, даже тот, что любил, перестал улыбаться при встрече мне… — Перестань, ты пьян. — А знаешь, как говорят? Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке! — чуть не завопил Сережа, с внезапно возникшей силой придавливая Володю к покосившемуся забору, хранившему на себе множество напоминаний о предках в лице надписей и рисунков, нацарапанных складным ножиком. — Чем я тебя не устраиваю? Рядом с Маяковским, Есенин казался каким-то слишком маленьким и хрупким, а потому эта сцена выглядела совершенно неправильно. Высокий, плечистый и, наверное, достаточно сильный, чтобы отодвинуть от себя наседающего хлипкого алкоголика, Володя, категорически не вписывался в роль того, кого прижимают к стене, поставив руки по обе стороны, чтобы не сбежал, однако вот он: стоит у чахлого забора, неотрывно глядя влюбленными глазами в небесно-голубой омут впереди, позволяя нависать над ним, или что там делал Есенин, который в силу своего роста чисто физически не мог нависать над таким высоким человеком. Равнодушный надкусанный кем-то месяц отражался в луже, ещё не высохшей после дождя, колеблясь от каждого дуновения ветерка. Ночь медленно отступала, на горизонте забрезжил рассвет, освещая лиловым сатином весь мир вокруг, каждую подворотню и каждый угол, в которых неизменно ютились либо бомжи и алкоголики, либо влюблённые парочки. Неизвестно ещё, что было лучше для окружающих, но Маяковского пока вполне устраивала тишина их маленького закутка у помойки. Наверное, знай он Есенина чуть меньше, был бы сейчас так же счастлив, как и Галя, когда Сережа называл ее своим другом, но он знал его достаточно хорошо, чтобы не тешить себя бессмысленными надеждами. Есенин умел любить, отрицать это было бы несусветной глупостью, на которую не способна даже фантазия футуриста. Его любовь была яркой и быстрой, словно вспышки фейерверков или взрывы, он горел своими чувствами, отдавал всего себя, но и сгорал также стремительно, как начинал. Маяковский ни на секунду не сомневался в искренности всех признаний, которыми его щедро осыпал имажинист, однако был крепко уверен в том, что это не продлится долго — день-два, месяц, может даже год, но исход будет одинаков — яростное прощание, а после холодное безразличие на вечно счастливом лице, бьющее больнее всяких колких слов. Сердце Серёжи способно было любить многих, чего только стоили все его совершенно разные женщины, однако одного ему любить было скучно. Ко всему прочему, характер солнечного дарования был слишком скверным. С одной стороны — это добрейший человек, в меру весёлый и лёгкий на подъем, но с другой — это запойный алкоголик, изредка просыхающий, чтобы сходить в издательство за деньгами, дикий собственник, который к тому же непостоянен также, как фортуна в подпольных казино. Терпеть его было невозможно, любить ещё сложнее, но… как-то получалось. Володя не хотел, отдал бы все, чтобы влюбиться в другую, да хоть бы даже подтвердил слухи о своих отношениях с Лилей, но не мог, поэтому любил тихо и незаметно, не привлекая лишнего внимания. — Я вас люблю! — возопил Есенин, переходя на «вы» для большей театральности. — Разве вы меня нет? — Не кричи. — Маяковский отвернулся с сожалением отталкивая поэта, чтобы тут же поймать снова, дабы тот не встретился затылком с поломанным асфальтом. — Я тебе совсем не нравлюсь? Володя промолчал, идя вперёд. До квартиры совсем немного, а там Сережа заснёт, лишь сядет куда угодно. Нужно только дойти, а потом все забудется, он и не вспомнит о своих признаниях, продолжит пить, а потом всё по новой. Вот только Володе с каждым разом всё больнее и больнее забывать это. — А поцелуй меня. — вдруг заявил Есенин. — Поцелуй и я к тебе больше не подойду. Давай? — Нет. — Володя… — Нет. Сережа резко остановился, отказываясь двигаться с места. Володя развернулся к нему, собираясь подтолкнуть вперёд, но напоролся на молящий взгляд небесно-голубых глаз. Он замер на несколько секунд и это стало его ошибкой. Есенин поднялся на носочки, обхватив шею Маяковского и скорее упал на чужие губы, чем поцеловал, однако этого хватило, что Володя сдался, целуя в ответ, зарываясь грубыми руками в золотистые волосы, в свете луны отливающие серебряным блеском. Сережа хватался за него, словно утопающий за спасательный круг и это было абсолютно оправдано — он с трудом держался на ногах и его сильно шатало от количества выпитого, не удивительно, что сейчас он был не в состоянии даже стоять, но Володя держал крепко, прижимая к себе и сминая ткань лёгкой рубашки. — Тебе же понравилось? — не без удовольствия спросил Сережа, положив голову на грудь Володи. — Помолчи лучше, алкоголик. Маяковский выдохнул сквозь зубы, чтобы успокоиться, чувствуя на языке привкус дешёвой водки и сигарет. Нельзя было позволять себе большее, если потом не хотелось падать обратно в мерзкую реальность. Они дошли до квартиры в молчании. Сережа повис на Володе, беспрерывно целуя его туда, куда только мог дотянуться, а Маяковский старательно делал вид, что ему все равно, пытаясь доказать это в первую очередь самому себе, а не Есенину, который, разумеется, забудет всё уже через несколько часов. Серёжа попытался уснуть ещё в коридоре на полу, но Володя дотащил его до дивана, на котором поэт устроился с большим удобством и удовольствием. Перед тем, как уснуть Есенин ещё раз взглянул на Маяковского и спросил: «Неужели ты меня совсем не любишь». Володя вздохнул, присаживаясь рядом и тихо прошептал в ответ: «Очень, очень люблю».***
Через неделю Сережа снова запил, не помня ничего из произошедшего тем ранним утром, а Володя, вопреки всему, снова вернулся, чтобы забрать его домой.Я стою никому не нужный,
Одинокий и пьяный, один.