Ветер, песок и звёзды

Ветер, песок и звёзды. Ветер тёпл, песок горяч, а звёзды – яркие и… поющие. Поющие они потому, что под кислотой это так и было. Звёзды напевают любимую песню-колыбельную Бориса, которую я частенько от него слышал. И, в отличии от оригинала, голос Бориса сюда совсем не подходил. Начиная с того, что в оригинале певец – женщина, и заканчивая этими «а-а-а», которые Борис напевал так одновременно смешно (истерически) и отвратительно, что хотелось выпрыгнуть в окно, так и не дослушав эту песню до строк, где поётся про серо-бурых котиков. А сейчас, этот uyobak — судя по тому, что на звонки он не отвечает, — зависает у Котку, с которой они совсем недавно помирились. «Да она тебе понравится!» — говорит постоянно Боря, локтём по-дружески пихая меня в бок. Он даже не подозревает, как сильно я ревную его к этой тощей девчонке, и как сильно ценю общение с ним. А сейчас, валяясь на кровати у себя в комнате и почти отойдя от побочки после марки (которую кстати мне ещё вчера утром принёс Борис со словами «Котку достала нам саамую yebeyshuiyu») я смотрел то в потолок, то в окно. Время шло слишком медленно. Я считал каждую прожитую секунду, каждый миг. Лежал и чувствовал родной запах, что исходил от подушки рядом. Хотелось в неё носом зарыться, прижать к себе, сжать пальцами так, что в наволочке дырочки от пальцев появятся. А потом я слышу стук в окно. Будто малюсенький камешек в него прилетел. Через секунд 10 ещё один. А потом ещё. Я поднялся на ноги, открыл шторы. И обомлел: передо мной, на расстоянии двух метров, внизу (я жил на втором этаже) стоял Борис. Под глазом синяк, губа разбитая, из носа кровь. «Отец» — тут же подумал я и открыл окно. Протянул руку Борису и помог ему подняться наверх. Обычно, когда он приходит ко мне домой после инцидентов с отцом, мы молчим. Я обрабатываю его раны и молча, с жалостью смотрю на его лицо, пока он смотрит в пол и даже взгляд на меня не поднимает. Знает, что я смотрю на него, но молчит, и не смотрит в ответ. Но сегодня, я, вместо того, чтобы обнять его или сразу подойти к тумбочке и достать нашу с Борисом аптечку, я сказал: –Я думал, ты с Котку. Он покосился на меня, как на идиота, протёр под носом краем футболки. –Вот сейчас blyat’ вообще не до неё. –Что то стряслось? Заволновался на миг вдруг я, хотя, если честно, мне было абсолютно всё равно на неё и на их взаимоотношения. Ну, почти. –Ну как тебе сказать… мы расстались. Сегодня. Часов 5 назад. –Ооу… сочувствую… Но, это «сочувствую» больше звучало как «ура, наконец то!», и это услышал Борис. И это было понятно по его выражению лица: непонимающее по началу, а потом ухмыляющееся. Он оскалил слегка окровавленные зубы, будто не был избит своим отцом всего пол часа назад и будто никакая Котку его не бросала вовсе. –Да ладно. А где твоя радость, Поттер? –Нет… мне правда жаль, что так получилось. Борис видел, что я вру, но лишь вздохнул громко и осмотрел комнату, будто искал кого-то ещё в ней, или проверял, нет ли здесь кого то, кроме нас двоих. –Ксандра и отец твой дома? Вдруг спрашивает он у меня и достаёт из кармана пиджака маленькую бутылочку чистого спирта. –Водички-бы принести сюда. Добавляет он и на меня смотрит. По взгляду я сразу понял, чего он хочет: «дык дома они, или нет?». –Ксанда в ночную, а отец в казино сейчас. Борис усмехается, велит мне спуститься вниз и прихватить бутылку воды, а заодно и Попчика, чтобы тот не скучал. А сам он заваливается на кровать и достаёт из ящика аптечку – нашу личную, в которой лежат ватки, бинты, пластыри, мази украденные и перекись, и которую мы завели себе в тот момент, когда Борис начал у меня дома появляться с синяками и ссадинами на теле. Чтобы не спускаться и не будить отца с Ксандрой, когда нужно достать всё необходимое. Я взял полуторалитровую бутылку подмышку, а Поппера поднял на руки. Поднялся на второй этаж и закрыл дверь на щеколду, будто кто-то мог к нам вломиться в комнату. Попчик уснул сразу же на моём кресле напротив стола. Там я, обычно, домашнее задание делаю. Кружки у меня стояли на прикроватной тумбочке. Я их тут иногда оставляю, когда мне слишком лень после отходов подняться с кровати. И, пока Борис разливал нам по чашкам спирт, разбавленный в воде, я открывал аптечку, чтобы обработать его раны. Встал перед ним и, промокнув ватку в перекиси, провёл по рассечённой брови, отчего тот в голос проматерился на русском, сжав простынь под своей рукой. –Blyat’! Yebuchiy tvoy rot! Ty – ahuyevshiy! Единственное, что я понял, это то, что я — ахуевший. Я подул на его бровь и снова провёл по ней ваткой, только уже нежнее. –Я между прочим ещё от лсд не отошёл. Не думал, что ты придёшь. Оправдываюсь я и слышу его смех, вперемешку с болезненным стоном. –Не дёргайся! Добавил я и пнул своей коленкой его ногу, тоже в районе колена. Он почти сразу успокоился и я приступил к его губе. Я слишком близко нагнулся к нему, и, даже не услышал того, как он перестал дышать. Сегодня он смотрел на меня, когда я ему обрабатывал раны. Не в пол, не в стену, не в окно – на меня. Я провёл по разбитой губе второй ваткой, а тот сморщился, отстранился, глотнул воздуха и взглянул на меня со страхом: –net-net-net... Давай лучше не надо. Я уже натерпелся. Само заживёт. –Борис. Серьёзно позвал я его по имени и посмотрел ему в черные, как дыра в космосе, глаза. Он тут же замолчал и тихо выдохнул. –Тогда понежнее, а то я так blyat’ умру от болевого шока. Я лишь кивнул и продолжил начатое. Затем, я помазал его бровь и губу заживляющей мазью. Поверх брови заклеил пластырь, а губу оставил в покое, со словами «не трогай только». А потом я перешёл к туловищу и рукам. На ключице красовался синяк, и, мне даже показалось, что она была сломанной, но нет. На рёбах так же были синяки, на ногах и спине тоже. И, не стоит забывать про гематомы и ссадины. На запястье небольшой порез. Слишком близко к венам. И синяки, синяки, синяки… Я начал с ног, ведь Борис мне сказал «спину не трогай, а то я спать не смогу. Само пройдёт». Сел перед ним на кровать, пока он упёрся оголённой спиной (он разделся до трусов, чтобы одежда не мешала мне обрабатывать раны) о стену и согнул слегка ноги в коленях Я заклеил ссадины и синяки пластырем (конечно же после того, как помазал их лечебной мазью) а руку, осторожно обработав перекисью, (под русские маты Бориса и его же мольбы быть поосторожнее) я обмотал бинтом. Я всё так же молчал. У меня уже в привычку вошло заклеивать раны на белом теле Бориса и молчать во время такого. Я знал, что мне нужно молчать. Когда ему физически больно, я почти всегда молчу. Единственное, что могу я для него сделать, это попытаться успокоить словами, спросить, как мне ему помочь, или подуть на место, куда я только что полил пероксидом водорода. Я перешёл к туловищу. Сел напротив него на кровати по-турецки и он, увидев мою позу, поступил точно так же. Я наклонился к его тощей груди и осторожно намазал его синяк под грудью лечебной мазью. Мазь была холодной, я услышал его громкий вздох. Я уже не разглядывал его тело — это мне приходилось делать почти каждый божий день. И не только потому, что мы трахались, (нашего секса я, конечно, не помнил, но тело его знал почти наизусть. Да и был он у нас всего 2 раза. И то – по пьяни, и то – до того, как Борис познакомился с Котку) но и потому, что жара на улице была 30-градусная даже ночью и было очень жарко. А закончив с ребром, я подсел к нему ещё ближе. Не специально конечно, я просто хотел видеть его синяк на ключице, рассмотреть и понять – синяк ли это вообще, или просто ссадина. Он голову назад опрокинул и я взглянул на него. Неужели, я слишком близко к нему нахожусь? Его это сильно напрягает? И только мне пришла в голову мысль чуть отодвинуться, как он своими бледными руками обхватил меня за пояс и прижал поближе к себе, забираясь — даже в такую жару — холодными ладонями мне под футболку. –Футболку испачкаешь в Банеоцине… Жалуюсь я. Футболка, кстати, была Борисова – та самая, с принтом «Newer Summer», с нашей первой встречи. –Pohuy. Выдаёт он и лишь крепче прижимает. –Я не до конца тебе обработал синяк на ключице. –Да пока ты его обработаешь, ya konchyu К сожалению, (ну, или к счастью) я понял, что он мне сказал. Тут открылось воспоминание в моей голове: он сверху, целует меня в шею и лёгкими, размеренными толчками, выбивает из меня стоны. А потом он мне шепчет «ya seyshas konchyu» и через пару секунд кончает прямо в меня. Я покраснел, отодвинулся. Взглянул в его глаза и, уже хотел было спросить про Котку, как он мне говорит. –Я тебе напиздел. Не мирились мы с ней. Она зла была на меня за то, что я купил эти марки не у неё, а у Джейси. Suka yebanaya. И потом мне такая пишет «Сори, Борис, но мы расстаёмся». И знаешь почему? Она вспомнила, что у неё парень blyat’ есть! Я взял его за перебинтованную руку и погладил по белой повязке. Борис убрал свою руку после моих слов: –А отец? Я не знал, как его мог сейчас этим обидеть, но, он, наверное, не сильно хотел это сейчас вспоминать. Но рассказал. –Я так сильно напился из-за этой Котку и так перекурил, что у меня вся хата сигаретами пропахла, а я потом проблевался на рубашку отца, которая лежала на полу в гостиной. Ну, а он, тоже пьяный, взбесился, избил… Он посмотрел в окно. Я хотел было что то сказать, как он перебил: –Не выпирай меня только, прошу. Останься рядом. И у меня ком в горле застрял. Как я его — своего любимого и единственного Бориса – мог оставить одного, или (ещё хуже) выпереть из дома? –Как я могу тебя оставить одного, bestoloch? Перенял это слово от Бориса — он всегда меня так называл, когда я сильно тупил, или перепивал. –Bestoloch? Eto kto tut bestoloch?! Говорит Борис и валит меня на спину — прямо на окровавленные и пропитанные в перекиси ватки. Он взял позабытую чашку с водой и спиртом и поднёс её к моему лицу, поговаривая что то вроде: «дай-ка я тебя напою». Он так постоянно дурачился, пытался забыть какие то вещи, о которых больно вспоминать. Я выпил стакан этой смеси с его рук даже не поморщившись. Ну, если только в самом конце. Он выпил второй стакан (замешал он спирт и воду кстати 1/1) и потом начал щекотать меня, пока перед моими глазами полыхали звездочки и я громко смеялся, пытаясь спихнуть этого болвана с себя. –Больно блять! Он щекотал слишком грубо, пальцами со всей силы впиваясь в мои рёбра и бока, даже не подозревая, что мне pizdets как больно. Но не остановился, пока я хорошенько не проехался по его щеке ладонью. Благо, по здоровой щеке. –Ты что творишь? Он поднимается с меня и, резко став серьёзным, начал собирать в аптечку всё, что я достал из неё, пока я каталая по кровати и истерически хохотал, как не в себя. Потом, когда он наконец всё убрал, мы выпили по две бутылки пива, что завалялись у меня под кроватью, и выкурили пол пачки сигарет. Мне казалось, что я себя странно ощущал рядом с Борисом. Наверное потому, что он до сих пор разгуливал по комнате в одних трусах и даже не рассказывал мне о том, какая же Котку была классная в постели. А затем, он вдруг (ни с того, ни с сего) обнял меня, когда мы лежали на кровати и смотрели в потолок. Я не был трезв, но это был именно тот вечер, та ночь, когда я не был пьяный в хламину. Но, даже с полутрезвой башкой, мне хотелось лишь одного – чтобы этот чертов Борис прямо сейчас зацеловал меня всего. Возможно, во время того, как я пьян, во мне просыпается жуткий тактильный голод, который пожирает меня изнутри и выворачивает меня всего. А еще не проходит то того момента, пока я не попадаю в объятия Бориса. Да, именно Бориса. Никто другой не сможет остановить мой пыл в области тактильности, как Борис. Во первых – у меня по-просту никого другого нет, а во вторых – потому что я люблю его. Люблю его всего: его бездонные, черные глаза, его улыбку, его руки, его волосы, его объятия, его поцелуи на моей щеке (так он успокаивал меня, когда мне снились кошмары), его бледную кожу и его еле-еле заментые веснушки. –Борис? –Zatknis’… Цедит шепотом он мне и мажет своими губами по моим. Прикасается к ним, вжимается своими и отстраняется. –Спи давай лучше. Добавляет он и утыкается мне в шею своим холодным носом. Его дыхание заставляет меня покрываться мурашками. Этот контраст между его холодным носом и горячим дыханием меня сводил с ума. Я лишь погладил его по волосам и улыбнулся: –Спокойной ночи. Я… Я замешкался, на секунду остановил свою руку, перестав гладить Бориса по волосам, но потом, всё-таки, договорил: –Я люблю тебя. Но, он, видимо, уже спал. С одной стороны я расстроился, но с другой мне стало легче, ведь он не слышал моё пьяное признание в ночной тишине и не услышал то, что он, возможно, хотел слышать меньше всего, хоть мы оба все и так знали и мне в общем-то и не нужно было говорить ему это*. Но, спустя минуту где то, когда я уже начал засыпать, я услышал то, отчего у меня на душе стало спокойнее — это было совсем неуверенное, хриплое и тихое: –Я тоже…