в торчащих иглами районах

— стань моей тенью завтра… ; земфира — zero сухое лето жарило истлевшие здания бесстыдно и скорометно. в маленьком городе на юге далекой страны, в который они съехали недавно, такая погода была нормой — уже в конце марта отметка на термометре лениво дотягивалась до двадцати градусов, а к концу мая допрыгивала едва ли не до тридцати пяти. зимы тут не ощущались и пролетали незаметно, не расщедриваясь снегом и низкими температурами. дожди проходили редко и особой надобности не представляли. они переехали в одну из городских сталинок, совсем невзрачную и неприметную, подпирающую безоблачное небо. она щерилась трещинами, молчаливо переглядывалась окнами, смотрела спокойно и без осуждения. таких здесь — изъеденных плющом, забытых и старых — было очень много: город, постепенно сгорающий, вряд-ли кому-то вообще сдался, поэтому уже много лет он безвылазно торчал в постсоветском пространстве, храня в себе старые архитектуры и греясь в лучах бесконечного лета. вахит даже в этих развалинах находил особую романтику, литературные, поэтичные образы. ему нравилось всматриваться в трещины асфальта, пропускающие наружу сухие пучки травы; нравилось застывать в переулках, задрав голову, рассматривая переплетения старых труб; нравилось забредать в совсем старые, измученные и почти нежилые районы, где здания, изрисованные цветными баллончиками, выглядели еще более поникшими, а асфальт пропадал кусками. он искренне наслаждался интерьером их собственной квартиры, который невольно оттягивал его в прошлое — туда, где время пахло разведенным молоком и застоявшейся пылью. вечерами вахит сгибался в три погибели за небольшим письменным столом, испещренным кофейными разводами, и подолгу сочинял стихи, щурясь от света мигающей лампочки. валера заботливо таскал ему нарезанные яблоки, заваривал некрепкий чай и бережно целовал за ухом перед сном. валере казалось, что все это — город, замызганные пятиэтажки, застывшая жара — больше напоминает неудавшийся, полутрупный эксперимент общества, чем детство, но спорить с вахитом он не собирался, молча соглашаясь с запутанными метафорами. квартира советской постройки вполне его устраивала, как устраивал старый интерьер и вечная жара. здесь циррозно-рыжие пятна, пролегшие под обоями; неравномерный линолеум, прогрызанный мышами; пыльный ковер на стене над скрипящей кроватью; охмуренный трещинами потолок с осыпавшейся штукатуркой; а так же черные разводы вокруг торчащих небрежно лампочек, оставшиеся после их сгоревших подруг. этот дом был как-бы изнанкой современности, и валера был уверен, что такими были все дома, ссутулившиеся в их районе. по углам балкона забивались окурки, пепел и пыль. вахит предпочитал выращивать здесь цветы (которые, в общем-то, у него почти всегда погибали — теряя каждый из них, он искренне расстраивался и всеми силами пытался восстановить жалкие ростки) и, в перерывах между стихами, курить. иногда к нему присоединялся валера, одолелый бессонницей. он тепло прижимался сзади, перехватывая затяжки из вахитовских аккуратных ладоней. перемигиваясь, на них с неба глядели ослепшие звезды. здесь их было больше, чем в старом городе, и рассмотреть получалось получше. в них вахит тоже ловил что-то необычное, и непременно сообщал об этом валере: «смотри, лера, они как мертворожденные птенцы. бедняжки… думаешь, им там одиноко?». жара и новая обстановка по-особенному влияли на них обоих. валера замечал, как с каждым днем пролегшие под глазами вахита серые пятна становились темнее и глубже. ему казалось, что и он выглядит совершенно не лучше. в зеркало он принципиально старался не смотреть. в их районе ютилось много кошек. облезлыми мордами они тыкались в голые щиколотки и нежились под палящим солнцем, развернувшись пузом к верху. их часто можно было встретить в подъезде, стены которого успели приобрести специфичный запах кошачьей мочи еще в прошлом веке. валере кажется, что когда-нибудь город полностью заполнят усатые-полосатые, настолько много их было и настолько их всех любили: четвероногие почти всегда ходили с набитым, толстым брюхом — их явно подкармливала добрая половина жителей. пушистыми боками они заваливались на коленки, требуя ласки — валера называл их обнаглевшими мордами и собирал на одежде шерсть, не в силах отказать ни одному из котов в нескольких ласковых касаниях. их с вахитом совместная жизнь больше напоминала созависимость. всю жизнь болезненно скованный сводами различных, сменяющих друг друга законов, вахит восхищенно тянулся к валере, хватаясь за края его одежды. валера светился свободой, хранил в своей улыбке несоизмеримую заботу и вечно влипал в неприятности. он делал все, что никогда не сделал бы вахит, а потому казался чем-то далеким, запретным и сладким — вахиту хотелось сравнивать его с пресловутыми эдемскими плодами, но мысленно он себя одергивал, осознавая, что сравнить валеру невозможно ни с чем. вахит считал его божьим даром, боялся оставаться в одиночестве и бегал за ним хвостиком. он не помнил, были ли они вместе всегда или познакомились только несколько лет назад. вахит вообще мало чего помнил до того, как они с валерой начали общаться. он был абсолютно и безоговорочно уверен, что не способен на жизнь без валеры, — а валера просто любил и искренне боялся ломать идеализированный образ героя-благодетеля. валера думает, что тоже ни на что без вахита не способен. в особо затяжные ночи без сна они теснились на угловатом, кухонном диване. он закручивался буквой «г» к стенке, а сиденья у него откидывались, открывая ящики — в них хранились старые книги, изъеденная молью одежда и вообще все, что не хотело храниться в обычных шкафах и тумбах. в темноте, прижавшись друг к другу и тихо сопя, можно было говорить обо всем. ночью кухня как-то сама по себе превращалась в абсолютно пустое, абстрактное и неясное пространство, в котором каждый мог позволить себе откровения. — ты знаешь, мне кажется, я всю жизнь должен был здесь быть, — голос вахита звучал вкрадчиво, тихо и совсем немного беспокойно, — ну, в этом доме, в городе. как будто это мое место, понимаешь? — не совсем, если честно. объяснишь? — как будто всю свою жизнь я был не в том месте, не в то время… а теперь я здесь — в месте, в котором должен был быть с самого начала. с тобой. — тебе здесь нравится? — валера позволяет ерзающему вахиту откинуться на свое плечо. вахит молчит с минуту — даже замирает, перестав искать удобную позу, — и, подумав, отвечает: — тут спокойно. никто не ругается на нас, не жалуется… даже когда целуемся — не ругаются. и звезды здесь другие, и небо по-другому смотрит… дальше вахит заходится в мечтах, бормоча несвязно и быстро, и валера перестает вслушиваться в монотонное жужжание под ухом. он роняет голову на чужую макушку — его кожу царапают отрастающие волосы. — …и твои глаза, ты знаешь? — вахит произносит это громче, поэтому не заметить эту фразу невозможно. — не знаешь, конечно, зеркала же занавешиваешь… они, в общем, тоже изменились — теперь такие яркие. тепло на тебя хорошо влияет. давно нам надо было сюда… иногда — в особо жаркие дни, когда погода слишком заигрывалась и выводила из строя технику — они выбирались к безжизненному морю. казалось, что вода под сорокоградусной жарой тоже плавится, щерясь изжелта-синими, болотными оттенками. вахит любил море за немногословность и мнимую прохладу — он говорил, что вода смотрит «осознанно, как собаки, только собаки смотрят умнее». валера еще не научился различать взгляд окружения, но всегда тихо радовался, когда вахит отзывался о чьих-то глазах позитивно. вода заставляла вахита широко улыбаться и блестеть темными глазами. на море в нем открывалась какая-то детская неугомонность — тогда говорить он начинал еще больше и страннее, кажется, просто ради самого факта разговора, а не ради произнесенных слов. валера искренне ценил каждый момент, в который вахит разрешал себе побыть разговорчивым и кротко всматривался во влажные ресницы. а потом вахит заболел, тяжело и внезапно. ему назначили лечение и запретили курить — рак быстро поражал легкие. с каждым днем вахит выглядел хуже, и с каждым днем валера умирал вместе с ним. ложиться в больницу вахит принципиально не хотел, игнорируя ухудшающееся самочувствие. он старался улыбаться — улыбка выходила слабой и кривой, совсем неживой и безрадостной. дети под окнами рассказывали истории о стариках, ворующих глаза и жизни людей. вахит почти не вставал с кровати, часто спал и совсем перестал писать — валера скучал по его счастью и стихам, боясь отойти от его постели. через несколько недель, ближе к рассвету, вахит перестал сопеть. это было почти не больно. валере казалось, что это, наверное, должно было произойти с самого начала. далекое небо резали линии проводов. медленно перекачивались точки звезд, слепо тычась в брошенные окурки нежным светом. он не винил их. валере думалось, что если бог существует — большой, статный, непонятный — то он определенно радовался новой душе. он знал, что завтра-послезавтра будут похороны. ему все еще будет девятнадцать с хвостиком, у него все еще будут ходячие ноги и здоровые глаза. пустая глазница солнца будет пялиться в безжизненную листву. его впустит в себя угрюмый морг, и мягкая подкладка в гробу будет сминаться под тяжелым, бледным трупом. он знал, что снова будет ходить к морю, будет кормить толстобоких котов и следить за подрастающими медленно детьми, как за мертвецки-холодными деревьями, продирающих ветки к небу сквозь тяжелую пелену горячего воздуха. и где-то там, в скомканной, влажной толпе, больше никогда не появятся потускневшие, глубокие глаза, следящие за прорезями трещин. больше никогда.