Особенный

      Даже тогда, десять лет назад, ты уже был выше меня и шире меня в плечах. В свои шестнадцать лет ты выглядел уже взрослым, говорил уверенным басом и неумело пытался бороться с синяками под глазами из-за ночной подработки.       Для всех ты – такой же обычный парень из небогатой семьи, который любит драки, ром-колу и девочек, но я говорю тебе, встав на цыпочки, чтобы дотянуться руками до твоего лица и обнять ладонями щëки: «Ты не такой».       Самоуверенная улыбка тает, уголки губ опускаются вниз, и твой взгляд следует в том же направлении, когда ты молча качаешь головой. Но я продолжаю: «Ты мудрее и опытнее своих сверстников, ты понимаешь гораздо больше, чем они. Ты не такой, ты особенный. По крайней мере, для меня».       Грубоватая ладонь накрывает мою руку и несильно сжимает, но не убирает. Я глажу твою скулу большим пальцем, смотрю в твои глаза, выражающие неуверенный, по-детски наивный вопрос.       «Правда?»       Я улыбаюсь. Ласково, как улыбается хозяин подобранному с мусорки грязному и напуганному щенку.       «Правда».       Я тянусь, сквозь двадцать пять сантиметров разницы в росте и десять лет разницы в возрасте. Ты удерживаешь меня за талию, чтобы я случайно не ускользнул, чтобы сохранил равновесие, пока целую тебя. Хочется спросить, для чего ж ты так сильно вымахал, огромный двухметровый лось, но потом ты подхватываешь меня на руки, словно я легче одуванчикового парашюта, и вопросы растворяются в нескончаемом ласковом шëпоте. «Даже не сомневайся. Ты добрый и честный, ты щедрый и помогающий, ты сильный и стойкий, умный и смекалистый. Ты молодец. Ты мой особенный, мой хороший, мой, мой, мой...»        Пальцы крепко сжимают твою мешковатую кофту, я так хочу быть ближе, чем могу позволить себе сейчас. Ты подрагиваешь от моих уверенных ласк, когда я с точностью снайпера нахожу чувствительные места. Сейчас бы искусать тебя всего, нацепить ошейник с жетоном, чтоб все видели, все знали, что даже смотреть на тебя никто, кроме меня, не имеет права, чтобы знали, кому принадлежит эта псина. Ты дворняжка, но стал бы ты так доверять мне, не уверяй я тебя раз за разом, что ты породистый?       Но тебе шестнадцать, а мне двадцать шесть. Ты ещë школьник, а я уже актëр театра и кино. Я уезжал, уверяя тебя, что мы увидимся: через месяц, через два, максимум через полгода! Совсем скоро, не могу же я оставить любимую псинку одну?       Но шли дни, летели недели, проносились месяца и как-то незаметно утекли сквозь пальцы целые годы. Ты писал мне СМС всего пару раз, спрашивал как дела, но, видимо, боялся отвлекать от работы, ведь в своë время я много о ней рассказывал. Я не знал тоже, как ты там, смог ли поступить в тот колледж, в который хотел, ругаешься ли ты с братом, как раньше, и вылечилась ли от алкоголизма твоя мать. У меня уже другие заботы, другие дела.       Я успел жениться, построить карьеру, уверовать в Бога, овдоветь, уйти в запой, отречься от религии, пройти реабилитацию, и снова. Как десять лет назад. Тëмная подворотня, сигарета, столкновение и пара тихих матов, пересечение недовольных взглядов. Озарение. Но теперь вместо искры азарта – узнавание, волна стыда и неловкости. Впервые чувствую такой стыд перед старым знакомым.       Молчание. В ушах ни стука сердца, ни противного писка, ни шума – только шелест пролетевшей мимо газеты и наше дыхание.       — Может... Поговорим?       Я вздрогнул. Твой голос наполнился болезненным хрипом, стал словно чужим, незнакомым, совсем не таким живым и бойким, как раньше, когда ты рассказывал мне про очередной скандал на работе или симпатичную девчонку, чью юбку ловко подхватил ветер. Ты взрослый, я тоже. Тебе двадцать шесть, а мне тридцать шесть. Я даже не знаю, кто ты теперь. Но ты всë та же бродячая псинка.       — Пойдëм домой?       Киваешь. И снова на поводке, идëшь за мной, глаза в пол, руки в карманах. Ссутулился. А ведь мог отказаться, спустя столько лет, когда я тебе уж совсем чужой. Но, сколько бы раз я ни обернулся, мы лишь изредка пересекаемся взглядами и оба отворачиваемся снова. Неловко.       А дома чай, кофе, алкоголь тебе нельзя. Мне тоже. Ты садишься в кресло и снимаешь капюшон, каждое твоë движение осторожное, зажатое. Тебе страшно, ты напряжëн?       Я лихорадочно осматриваю каждый сантиметр твоего лица. Странно поблескивающий глаз с тусклой, едва различимой радужкой, всë тот же пирсинг на брови, шрам, другая причëска – покороче, не такая взъерошенная, как тогда, горбинка на носу, шрам, плотно сжатые в сплошную линию сухие тонкие губы, заросший щетиной подбородок, задумчиво сведëнные выразительные чëрные брови. Шрам.       Единственный карий, без наивного блеска, без надежды и драйва, глаз смотрит куда-то в сторону. Куда угодно, только бы не на меня, не на моë усталое бледное лицо с синяками под глазами и парой новых морщин. Но разве же меня это устроит?       Я подхожу вплотную, наклоняюсь к тебе, обнимаю холодными ладонями твои щëки. Проходит секунда, другая, томительно долго жду, когда пройдëт и третья. На четвëртой ты смотришь в ответ. Протез смотрит тоже – блекло, невыразительно, равнодушно. Сердце сковывает от осознания. Губы сами собой кривятся, но я жмурюсь, делаю пару глубоких вдохов, прижимаюсь к тебе так, что твой лоб упирается в мою грудь.       Лëгкие содрогаются, пытаясь втянуть и вытолкнуть из себя воздух, сведëнные спазмом подступающих и сдерживаемых мной рыданий. Ни слова сказать не могу, а так хочется снова всë то же самое, но теперь искренне: «Ты добрый, ты сильный, ты стойкий, ты...»       Смыкаешь сильные руки на моей тонкой талии, обнимаешь крепко, жмуришься тоже. Я вплетаю длинные пальцы между жëстких прядей тëмных волос, с ужасом замечая пару седых.       Ты – моя бедная бродячая псинка, которую бросил нерадивый хозяин, не видя ни ценности, ни преданности, ни любви. И кто из нас слеп теперь?       Моë тело дрожит от всхлипов, и только ты можешь меня успокоить. Осипшим голосом, непривычно тихим, до боли в груди ласковым: «Всë не так плохо. Я не злюсь и не обижаюсь. Всë хорошо, Джер. Только не плачь... Пожалуйста...». А как же не плакать, если тогда тварью был и сейчас ею остался?       Твоя большая ладонь на моей спине медленно гладит, пока я оседаю на некрепких ногах и снова тебе приходиться нагнуться ко мне, чтобы быть на равных. А если бы я не уехал? Если бы я взял тебя с собой? Если бы дал напоследок денег? Если бы я звонил? Если бы, если бы, если бы...       Кто из нас теперь бродячая беспризорная псина? Кто теперь жалок?       Ты гладишь меня по светлым непослушным волосам, впервые я вижу улыбку – спокойную, тихую. Сквозь пелену слëз размытую.       — Джер, всë в порядке. Я рад тебя видеть.       Мой взгляд недоверчив. Голова медленно качается из стороны в сторону, но ты останавливаешь меня. Грубоватая ладонь ложится на мою щëку, и я накрываю еë своей, крепко сжимаю. Большим пальцем ты поглаживаешь мою скулу, утирая мокрую дорожку, и снова смотришь так по-взрослому мудро. Особенно. Я спрашиваю, одними глазами:       «Правда?»       Ты приподнимаешь брови и усмехаешься, чуть сощурившись, с коротким выдохом.       «Правда».       Наши пальцы переплетаются в крепкий замок, но вдруг ты тянешь мою руку на себя и прикладываешь к груди. Там сердце, бьëтся чуть громче, чуть чаще, чем норма. Всë ещë для меня, всë ещë... Моë. И я целую твои колючие щëки, твой шрам поперëк брови, горбинку на носу – везде, где могу, а ты фыркаешь, улыбаешься шире от лëгкой щекотки.       На этот раз ни ты никуда не сбежишь, ни я никогда не уйду. Не тогда, когда ты так нужен. Мой особенный, самый настоящий, уже на самом деле, ведь не каждый же примет спустя столько времени снова. И, если я снова скажу что-то, такое, что я упрямо говорил тебе раньше, это ведь будет не ложь, не лакомство, чтоб приманить и погладить, а самое настоящее, самое правдивое, что может выдать мой поганый рот.       Когда ты подаëшься вперëд, звенит, съехав вниз по цепи, кулон. Нет, жетон. Обычный армейский жетон. Пальцы прошибает током, когда я коротко касаюсь его, твоего нового ошейника.       — Я расскажу, но позже, хорошо?       Киваю. Мы поднимаемся, я снова липну к тебе, пытаясь осознать, принять, впитать твоë существование рядом.       Спустя десять лет ты, наверное, ещë выше, чем раньше, ещë шире в плечах. Выглядишь ещë старше своих лет, говоришь всë тем же уверенным басом, но теперь с завораживающей хрипотцой и даже не пытаешься скрыть усталые и болезненные синяки под глазами, шрамы и то, что кошмары не дают тебе спать по ночам.       Для всех – ты жутковатый мужчина, опасный, странный и страшный, который боится громкого шума, зависает на одном месте и одним видом пугает детей, какой-то покалеченный, какой-то не такой, но я говорю тебе, встав на цыпочки, чтобы дотянуться руками до твоего лица и обнять ладонями щëки: «Ты такой».       Напряжëнное лицо расслабляется, ты улыбаешься краешками губ и смотришь единственным зрячим глазом. Мне не нужно продолжать, ведь ты меня уже понял.       Ты мой. Ты – такой, ты – особенный. Мой друг и больше, а не просто питомец.