***
Красноротый искупанный ребёнок теперь лежит на его кровати, а мыслей только и о том, как похоже звучит "искупанный" и "искýпленный". Скверные думы. — Уши-то ваши. Заметил? — Травница снова деятельна. Уже успела опрокинуть лохань на заднем дворе и теперь ладит что-то вроде временной люльки из тряпья и корзины — голь на выдумки хитра. Сегерим чувствует себя лишним. — Не смотрел. Ложью это не было: мытьё состоялось быстро. По первому Анешка пыталась лишь править процесс, потом шипела беззлобно на "непутёвое эльфьё", а в итоге уж отняла ребёнка и всё закончила сама с завидной проворностью рук. Явно знала, что делала. — Ловко ты с детьми управляешься. — Очевидное роняется Сегеримом, — Откуда такие умения? — Окончание вопроса вдруг договаривает уже тише, запоздало понимает, что ответ может оказаться куда печальнее для молодой девушки, но быстро находит успокоение, когда вступает речь травницы. — Ходила послушницей при храме, как и многие. — Она мягко притормаживает работу и садится тут же, улыбчивая, цепляя из нутра ворох воспоминаний, — Подкидышей и сирот там всегда полно, и ладно если настоятельниц в достатке, но то обычно редкость, — Жалобливое звучит в голосе, как если бы проблема оставалась для неё до сих пор насущной, — Вот и приучаетесь с малолетства за младшими ходить: кому гузно подмыть, кому книжку почитать. Дети — конечно чертята шкодливые, но настроенность твою всегда чувствуют, понимаешь? Чуть добротой позовёшь, так они за тобой потом как за мамкой родной бегать станут. Представь только, сама ещё метр от пола, а уже кому-то родительницу подменила! — Правда впечатляет. — Он звучит отстранённо, но в голове мысли до того громоздкие, что диво как ещё умещаются, не цепляют друг друга острыми углами. Анешка кажется убеждённой. Ей хочется верить. — Впечатляйся на здоровье, только повтори, что запомнил. Мне скоро обратно, хочу знать, что ты не угрохаешь за ночь мелюзгу. Сегерим снова поднимает ребёнка, чтобы встать и подойти. Аккуратничает как-то механически, но знак уже хороший. Останавливается напротив стола. — Здесь, — он кивает за занятостью рук на пузатые баночки из коричневого стекла, принесённые травницей, — смесь, обеззаразить воду, если понадобится искупать. Проголодается — через тряпочку дать хлебный мякиш, размоченный в молоке. Будет плакать — качать. Поднимется температура — бежать к тебе. Кутать плотно, класть подальше от сквозняков. — А я уж думала не слушал, с таким лицом сидел! — Анешка довольно улыбается, на что Сегерим фыркает, и впервые за этот бесконечный день эмоция выходит живой. — Всё толково рассказал, эльф. Придерживайся этого плана и первая ночь пройдёт спокойно, а там, земля да услышит, станет легче. — Она слегка мнётся перед выходом, — Поутру поспрашиваю, сойдётся ли кто теперь кормилицей побыть, и загляну к вам с ответом. Сегерим кивает и вглядывается в сизую вечернюю роздымь в окне, та как будто тоже понимает: от травницы теперь зависит слишком многое и случайность судьбы — некорыстие натуры, девушка живо ввязывающаяся в его заботы. С эльфом бы дел в деревне не имели. И с эльфским бастардом молоком бы не делились, пусть бы и возмездно. Сейдхе прижимает ребёнка ближе к себе, словно стараясь сказать от них обоих. — Мы тебе благодарны. — Знаю. Сбереги мальчугана и тогда сочтёшься. И со мной, и с ней.***
Всякий несчастный знает, что ночь безжалостней дня: вычерняет всё, что и без того нуждается в свете. Слабое обличительно вскрывается и болит жутче. Ребёнок плачет и давится собственным плачем. Несчастные ночь не выносят. — Ты, бестия, всех накеров к нам созовёшь так. — Бесцветно сообщает Сегерим, оставивший ещё с полчаса назад любые попытки увещиваний, позволяя крику младенца терзать темноту в ответ. — Или людей. И поди знай ещё, что хуже... Ребёнок закашливается, набирает воздуха для новой ноты в этой беспощадной арии, а ответная мысль эльфа рождается тут же: "Знаю, мелочь, мне без неё по первости тоже хотелось кричать." И хотя ясно, что сей плач — не сыновьей тоски, даже мнимое осознание их общей трагедии как-то внезапно сближает. Сейдхе снова берёт мальчика на руки, ни на что особо не рассчитывая. — Ей нравился цветок "Пастушья сумка". — Говорит он первое, что приходит в голову, в надежде заболтать свой ночной кошмар, — Такие белые, с тругольным стручочком на длинной ножке, мы их обычно собираем для настоя при кровотечениях... — Горло саднит от странных пустых фраз, таких же уместных, как чечётка во время войны, но эльф упрямо продолжает, и ребёнок вдруг вслушивается в его голос. — А твоя мама плела из них венки. — Гьх. — "Гьих" тебе. — Смешливо передразнивает Сегерим, расценивая лепетание как поддержание диалога. — Знаешь, дарить ей их было бесполезно, сразу все уходили на засушку. Можно было лишь дождаться особого её на то расположения — тогда она сама, расплётанная волосами, ходила близ леса и собирала цветы, будто ужасов войны никаких в окрест и нет, а чаща не полнится монстрами. Это были её дни свободы. И её личные цветы. В голосе его режется то тоскливо-домашнее — он слышит — что позволяет матерям баюкать своих чад на всех сторонах света, даже среди бурь и воя ветра, и конечно ребёнок ему внемлет. Как-то легчает на руках и засыпает под глупые рассказы о далёком. О далёкой. А Сегерим с этой внезапной победой сразу молкнет. Волею не пропускает себя в ту чёрную географию своих мыслей, где ежечасно несётся панихида: воспоминания об утраченном неминуемо приведут и к воспоминаниям об утрате, а раз уж взялся воспитывать ребёнка — молчи о боли, и без тебя хлебнёт, когда вырастет. — Только и ты не стань мне новой болью. — Тихо просит эльф, качая на руках спящего ребёнка, понимая, что просит слишком много. Солнце робко лижет подол неба с востока.***
— Вижу по глазам, выспался. — Ребяческая издёвка Анешки объявляется в доме раньше, чем она перешагивает порог с первыми лучами заряницы. — Лежачих не пинают, beanna. — Тут же квёло отбивается Сегерим из глубины комнаты и хмурится её бодрому тону. — Доброе утро. — Добрее, чем ты думаешь. — Девушка кивает и деловито скидывает сумку с плеча, пересекая комнатку прицельно до младенца, вопрошая того смешным излишне серьёзным говорком, — Ну как ты, голубушка? — Я прекрасно, спасибо, что спросила. — Встревает эльф тихо. — Язвишь, хороший знак. Но к делу. Тамила, Осьмушина жена, согласилась помогать в обмен на дичь. Молока у ней на троих, а вот с промыслом мужниным туго: когда там ещё река успокоится после старика-Кейрана... Так что, решай, охотник. Сможешь стрелять в два раза больше? — Смогу. — Ответ рождается без колебаний, — Смогу, но это не вопрос одного часа, сама понимаешь. Не пойду же я на охоту с ребёнком. — Посижу с твоим птенчиком, не волнуйся. — Целый день? — Сегодня — да. А дальше придумаем, кого ещё просить можно, чтоб меня подменяли. — Да разве ж согласится кто.... — Потом погадаешь на ромашке. — Тон её не допускает никаких дальнейших пререканий, и вся она обращается к ребёнку, давая понять, что Сегерим свободен. — А сейчас, эльф, стрелы в зубы и — в лес. И хвату такому лишь позавидовать, заключает он. Берёт стянутый колчан наизготовке и выходит прочь.***
Всю охоту он сонный и пустой, что твоя баклажка. Гремит на дне кусочками души — только дичь распугивает, спотыкается, мажет стрелами. Часы утекают безрезультатно. Часы утекают невозвратимо. Во всех смыслах тяжёлая ночь переаукивается брокилонскими дриадами. Сегерим с маху втыкает лук в рыхлую землю, садится подле и разминает левую руку, что опять проснулась тянущей противной судорогой. Нервное. С год уж как. И раз уже занялась, то теперь на сутки точно будет дёргать и скрипеть, а за полуднем дичи уже с каждым часом всё меньше, на передых времени нет. Не принесёт сейчас добычи, что станется?.. Опять подвёл?.. Трясётся нутро. Всё, от чего бегал — вдруг настигло железным хватом, пятернёй в волосы. И зрителей-то и нет, чтобы для них собраться, как он привык, вид сделать. Что не голь пепелища внутри — для Седрика, что милосердие ещё не чуждо — для Gwynbleidd'а, что знает, что делать —для Анешки. Да и к чертям! Внутри не пусто, нет — так слишком просто — внутри зубастая темень, трупный яд; он бы отравил весь Понтар, отпусти себя хоть на секунду. Он бы отравил. Случайность без сожаления. Нежелание в бездействии. Убивать не цель, но что если ты сам есть смерть? Колчан остервенело летит куда-то в сторону, за ним отборная эльфская брань, но даже так Сегериму не хватает: плетёное звучание Hen Linge скрадывает глубину разрушительного смысла, высветляет проклятья. Есть ли хоть один шанс выродить эту скверну? Отжить боль? А для кого?.. Через пару вёсен он заметит в мальчишке не её взгляд — эльфа болезненно передёргивает в омерзении — но убийцы-осквернителя. Сын отца, что вырастет вторым жирным боровом; ещё невиноват, но уже напоминание вины. И чем он, Сегерим, только думал, когда решил, что выдержит?! — И чем только думала ТЫ, когда решила, что я выдержу?! — и в ужасе припечатывает рот ладонями. Рыдания бьются в глотке. Сам от себя бы сейчас отшатнулся, раздели его надвое, что он такое несёт, что же он несёт. Нашёл, с кем меру страданий развешивать по чашам весов. Нашёл, с которой соперничать в горе. Гнилые покаты крыш комендантской резиденции издевательски вырастают над стенами. Смотрят поверх домов и эшафотов чёрным мхом, забитым меж черепиц, прямо в Сегерима смотрят, и кажется, со всех концов земли ему теперь замечать монолит сторожевой башни. Укор тебе, Сейдхе. Живи и помни. Бери и помни. Год терзалась она в этих застенках, тут же, рядом почти — и дойти, и докричаться — а ты живи впредь, топчи траву, качай на руках ребёнка злодея. Этими руками бы громить и ломать, изничтожать по камням проклятое место, и Сегерим падает как стоял на подломившиеся колени. Крик воем — непозводительная дотоле роскошь. Внутри всё горит и сгорает, и слёзы подобно же бегут по лицу горячие, крупные, под ликующим взглядом окон-бойниц бегут. Трава с корнем, сор, пыль и земля летят вверх, вырываемые ненавистными руками. Сегериму всё в себе ненавистно; кроваво загоняет под ногти почву, не чувствуя боли. Крик воем — об охоте можно даже и не мыслить боле, последнее в округе разогнал. Да и не охотник он сейчас. Сам жертва. Уже давно взят прицел, взвинченно выпущена да поименована впору золотая стрела. "Если бы". Уж она-то не промахнётся, знает Сегерим, — навылет сквозь плоть и жилы. Если бы знал — кости в крошево. Если бы успел — сердце в лоскуты. Если бы даже просто сгинул сам в попытке вытащить её оттуда, уже бы поверил в милосердное!.. А теперь лишь бы жизни хватило вымолить прощение, её прощение. Слёзы всё катятся в одну дорожку. Собственные хриплые рыдания начинают сдавливать горло. Дышать тебе всё-таки придётся, предатель, замечает эльф, замечает, что жив ещё почему-то, и валится, измученный, у разрытой ямы, как перед могилой.***
Виски неприятно тянет высохшей солью. Сегерим смотрит на небо, но это невзаимно, бесстрастное молочное полотно ни единым разрывом туч не выдаёт, что замечает его присутствие. Наличие. Существование. Только две хлёсткие сосны смотрят с высоты обеспокоенно, нисколько не теряя в величии. Молчаливое сожаление покачивающихся крон. Он понятия не имеет, сколько тут лежит. — Довольно долго... И впрямь, будет тебе, поднимайся. Ghoul y badraigh mal an cuach. Голос знакомый настолько, что не звучит даже — наотмашь бьёт. Сердце частит и сразу как-то местится к горлу. Сегерим роняет голову вправо, на звук, не отрывая от земли, и нутро по новой перекручивает болью. Седрик, тут же, в паре метров, в корнях одной из двух сосен ладит капкан, увлечённо, спокойно, мертво. Картинка перед взором под неестественным неправильным углом, потому что Сегерим лежит, а Седрик сидит, но охотник точно знает, чтó он видит. — Здравствуй. — Шёпотом проговаривает без попыток встать. Седрик похож на себя, деятельные руки, две кисточки кос, чуть заторможенный взгляд мудрых глаз, но вот контуры... маслянистые, слоящиеся, будто втекают в хвойный воздух, и мыслится, что одна лишь неосторожность — и весь он растает. Как уже случилось однажды. — Ceadmil, мой друг. Тепло и пусто, но не во фразе, а в Сегериме. Забытая на солнце допитая фляга. Он улыбается навзрыд, пока всё же принимает равное сидячее положение, не сводя со второго сейдхе взгляд. Пугающим предположением сжимается сердце, он, может быть, и сам умер? Кто тогда с ребёнком?... — Лес тебя ещё не позвал, возвратишься к ребёнку, когда пожелаешь. Пожелаешь. Когда в последний раз его пожелания имели хоть какой-то вес? Но то неважно сейчас. — Твои объяснения были бесценны и тогда, когда я задавал вопросы вслух. — Сегерим вздыхает, ровняя предающие интонации, — Теперь же, когда мне и рта раскрывать не приходится, кажется, что я вообще их ничем не заслужил. — Пустое. — Седрик лишь сдержанно улыбается. Та самая тоскливо-умудрённая улыбка, мелькавшая всякий раз, когда лесничий долго не прикладывался к бутылке. Сегерим её видел чаще многих прочих. А потом боле не видел обращённых к себе улыбок вообще. А меж тем терзающееся всё об одном — об одной — вдруг обратилось чувством вины: он ведь даже не оплакал друга как дóлжно, всё это время вытеснял за края великой своей трагедии все прочие, не поминал, не вспоминал, не думал. Лишь теперь ощутил, как не хватало старшего эльфа. Очередные не пролитые вовремя слёзы встают в глотке. — Cedric, esseath... — Я зла не держу. Твоё сердце не глухо, не истязайся. В нём просто не уместилось бы ещё больше боли. Но она, чёрт, умещается. Сегерим вздрагивает от ответа как от удара, сам не зная почему. Отворачивает лицо к траве, лишь бы не видеть погребально-плывущие очертания друга, дышит по принуждению, заставляет себя дышать. Век ему терять и памятовать. По каждой ушедшей душе возвернётся мучительное напоминание, видать, так. — Зачем же пришёл? — Да она попросила. Боги милостивые. — Повтори. — Топнешь, только её мучаешь. — Седрик скользит взглядом по живой тёплой сосне напротив, запрокидывает голову к верхушке. Сегерим расценивает это так, будто на него самого сейчас смотреть просто страшно, но старший сейдхе спокоен и мягок. — Ненавидишь ребёнка. Возразить на это болезненно нечего. Два охотника — одна точка согласия. Сегерим продолжает напоминать себе дышать. — Это не помешает мне его вырастить. Знающий улыбается, щурится на солнце: торжество любви к примитивной глупости. Он сам есть бессмертная природа, всюду присутствующая, наблюдающая. Пропасть между двумя эльфами очерчена теперь не знанием смерти, но пониманием жизни. Такого Седрика даже спрашивать о чём-то нелепо до страшного — обращение к вечности — но он сам начинает растолковывать. — Мориль поступила с тобой жестоко... — Не говори так. — ... не оставив тебе выбора, который был у неё. — Какой же у неё был выбор в плену у человеческого ублюдка?! — Ребёнок навязан тебе, а не ей. — И зелёный взгляд лесничего быстро опускается обратно, вцепляется в Сегерима, будто плоть и кожу вскрывает до самой сути. — Злись на меня сейчас, но слушай. Вспоминай. Вспоминай Мориль, которую ты явно забыл, гордую серну, дочь своей матери. Вольную эльфку Aen Seidhe. Много к чему ты мог её принудить? Много ли цветов мог ей подарить без желания её? Ужели бы не нашла она способа отречься, выпростать из себя ненавистное дитя? Слушай же. Будучи в силах оборвать обе жизни разом, она выбрала одну сохранить. Дождаться. Смерть её, быть может, порывиста, но вот рождение его — спланировано. Решено. Давно решено, ей одной. Этот ребёнок — её выбор. Вспоминай, Сегерим, если забыл. Принимай, как всегда принимал неукротимость её живой натуры. Ты ненавидишь чужого бастарда, которым её отравил мучитель, а она любит своё дитя, которое носила ещё с тех дней, как падал снег. Так что же? Осмелишься ли теперь возжелать, чтобы ребёнка не было вовсе, когда знаешь, что этот ребёнок — её последний день свободы. Слышишь? — И Сегерим слышит. — Её последний венок из пастушьей сумки. Солнце грузно оседает к горизонту красным умаявшимся за день исполином, воздух свежеет, становится по-вечернему звонче. Седрика нет. Из-за ствола его сосны безбоязненно и выжидательно выходит молодая самка оленя. Сегерим чувствует, как высыхают последние слёзы. Поднимает лук. Рука больше не болит.***
— Что-то ты больно долго, эльф, ежели не оленины на сотню килограммов волокёшь, то даже и не заходи. — Угадала. — Брешешь! — На заднем дворе лежит. Анешка подскакивает, на ходу передаёт ребёнка в подзамёрзшие руки и, любопытная, выныривает в сизое вечернее за дверь посмотреть. Сегерим за ней не идёт. Так и стоит посреди халупы, по-новому вглядываясь в тугой куль из одеял, в меленькие острые глазки. Такие же зелёные, как у него. Момент звенит оглушительно, но коротко. — Ну даёшь, эльф. Богато. — Радостная знахарка возвращается быстро, заглядывает через плечо, к младенцу, поправляя тонкой рукой пеленание под щёчками.— Теперича пошли бегом к Тамилке, я уже умаялась целый день голод твоему соколику забалтывать. Бери тушу. А охотник тормозит её привычную неутомимость хватом повыше локтя. — Стой, отрежь себе сначала, сколько надобно. — Он кивком указывает на кинжал, подвешенный на стене, и переводит на дверь. — Не смотри, там хватит. Ты помогала нам. И ведьма цветёт обласканной улыбкой. Мясо — самый понятный язык признательности в деревне, что уж. — Хороший ты. Хоть и сидх. — Честная ты. Хоть и dh'oine. Оба фыркают. Ребёнок на руках ослабленно спит, но во сне кряхтит и улыбается, слюни пузырями. За стеной живёт и гуляет отмахавшая новый день деревня: крики детей, лай собак, мужицкий пьяный смех и женское нестройное пение. Неподалёку у ручья тихо рявкают накеры охотники. Огни округи трепетают на ветру. Мир так и продолжил стоять на своём, как же Сегерим этого не замечал. — Его будут звать Бейртпин. — Неожиданно даже для себя говорит он, когда Анешка с собранной сумкой уже снова торопится скрыться за дверьми. — Что значит? — И голос её, ласково-насмешливый, не звучит удивлённым. — Со Старшей Речи. "Две сосны".